Разделение скорбей

«Утешение». Огюст Тоулмоуч

Однажды у меня случился откровенный разговор с человеком, который очень любит свою жену. Они вместе уже два десятка лет, у них два сына, семья, кажется, прочная, но… в ней есть проблемы. Я не допытывалась о них, конечно, я просто видела нешуточную боль и тревогу в глазах собеседника.

– Наверное, я зря ее не привлекал тогда… Зря старался ее от всего этого отстранить… Я думал – это моя мама, а не ее, значит, это я должен за ней ухаживать, а жене и так хватает забот…

Его мама умирала от страшной, мучительной болезни. Конечно, невестка не вела никакой вольготной жизни в те дни – она занималась детьми, работала, заботилась о собственных родителях. И я не знаю, почему, как, насколько легко приняла она решение супруга – возложить крест ухода за умирающей на свои, и только свои плечи. Однако же, судя по всему, приняла. В результате беда, пришедшая в их дом, не оказалась общей. Он был весь в своем горе, а она, растерянная, не знающая, что теперь делать, как с ним общаться – стояла снаружи. И… вот так снаружи и осталась. По крайней мере трещина побежала. Отчуждение возникло, хотя ни она, ни он этого не хотели.

«Нужно по закону любви делить здесь скорби каждому в свою меру, чтобы иметь надежду, если будет на то милость Божия, разделить за них и воздаяния в будущем», – писал во введении к своим воспоминаниям протоиерей Александр Ильин, 1895-1971. Его супругу звали Александра Васильевна, в девичестве Пономарева, дочь священника, репрессированного в 1937-м году, вскоре после ареста отца Александра. «Она была моей верной женой, моей кроткой духовной дочерью, самым близким другом сорок лет. Соединив свою жизнь с моей, она смиренно несла крест матери трех детей, вместе со мной – крест пастырского служения, и всю свою жизнь принесла в жертву Святой Церкви» – так писал отец Александр о жене после ее смерти.

Протоиерей Александр Ильин и его супруга Александра

Осенью 1943 года Александра Васильевна с младшей из троих детей, 13-летней Варварой, приехала из тверского Торжка к своему батюшке в Ухту – он жил там на поселении после пяти лет лагерей. 1943-й год, заметьте, очень тяжелый, переломный в войне. Старший сын Ильиных, Евгений, воевал, средний, Николай, пропал без вести… А Ухта совсем не рядом с Тверью, совсем. Не легче ли, не проще ли было оставаться на месте? Все-таки там у Александры Васильевны была работа, пусть не по специальности (учить детей ей, дочери и жене врагов народа, не позволяли), была крыша над головой, были какие-то родственники, друзья…

«Чтобы вместе нести все испытания» – так объясняет отец Александр поступок супруги.

Почему человек предпочитает нести свой крест в одиночку, не грузя близких людей?

Конечно, об отце Александре, о его судьбе, о его стоянии в вере, о духовном его облике и о его духовничестве – нужно рассказывать отдельно. Сейчас у меня несколько иная цель: поразмышлять о людях, оказавшихся перед моими глазами – людях, которые почему-то не знали того закона любви, о котором пишет отец Александр, и решили, что скорби меж близкими людьми разделяться не должны. Как вы уже поняли, речь не об эгоистах, напротив. Почему человек предпочитает нести свой крест в одиночку, не грузя, как теперь говорят, даже самых близких людей?

Вот второй пример: мама категорически не допускала дочь-студентку до ухода за тяжелобольной лежачей бабушкой, то есть своей мамой. Первое время дочь пыталась включиться в скорбные труды, предлагала маме свою помощь, но в ответ слышала:

– Не нужно. Это не твоё, это моё. Вот когда я буду так лежать, тогда будешь за мною ухаживать. А сейчас я не хочу, чтоб ты этим занималась. Тебе учиться надо. К сессии готовиться…

Девушка согласилась без особого сопротивления. Ей ведь не очень-то и хотелось этим заниматься. Вернее, очень не хотелось. По своему позднейшему честному признанию, она была «брезглива и ленива», а потому – совсем не прочь посидеть за компьютером, плотно закрыв дверь комнаты, пока мама возится с судном. А когда бабушка умирала, внучки не было дома – она как раз уехала на дачу к друзьям. Мама сама ее туда выпроводила – «Езжай, развейся немножко от нашей атмосферы». И позвонила дочке только тогда, когда все уже кончилось…

К сорока дням все пришли уже немного в себя, и нужно было обдумать организацию поминального обеда. Девушка попыталась высказать свое мнение, чему-то возразить… А мама в ответ – резко, раздраженно:

– Помолчи, я без тебя разберусь! И вообще, не лезь ни во что! Это моя мама была, понимаешь? Моя!..

Дочь хотела напомнить маме, что покойница доводилась ей бабушкой, что именно с бабушкой неразрывно связано ее раннее детство… Но слова застряли в горле – девушка осознала свою непоправимую вину. Свою, но и мамину ведь тоже, правда?..

За резкую реплику мама, остыв, попросила прощения. Но что-то сломавшееся так и не наладилось, хотя девушка, о которой шла речь, сама уже стала мамой, а мама, соответственно, бабушкой.

– Мне все время кажется, – говорит теперь дочь, – что мама меня как тогда не уважала, так и сейчас не уважает. Да, конечно, тогда я была виновата сама. Но теперь-то я уже не такая. А она по-прежнему взрослого человека во мне не видит и не доверяет мне – я это чувствую.

– Но она тебя любит?

– Очень любит, не сомневаюсь, жизнь за меня отдаст без колебаний.

С эгоизмом все ясно, о нем ничего нового не скажешь, а вот о подобном «альтруизме»… Я не психолог, и скажу вам честно – мне трудно разобраться в этих психологических узлах. Почему люди, о которых я сейчас рассказала, искренне, сильно любя своих близких – в одном случае жену, в другом дочь, – одновременно не доверяли им… и в самом деле не уважали?.. Ведь это именно неуважение – предложить человеку такое вот неучастие в беде. Предложить как норму…

Может быть, эти люди считали, что близкие все равно не поймут и не разделят их глубинной боли? Как ни относись к свекрови, она все равно ведь не мама.

Может быть, они чувствовали эгоизм близких, догадывались, да просто, наконец, знали о нем – и именно поэтому не хотели ничего навязывать?

Откуда взялось вот это «Не твоё – моё»?

Пока я это писала, пришел третий пример – уже из социальной сети. Моя виртуальная знакомая забрала к себе в город из села старенького вдового папу. Ухаживает, заботится о нем… И с тревогой косится на мужа: «Муж у меня замечательный, он меня не бросит, нет, но – боюсь, что устал он уже от деревенского деда с гипертонией и одышкой…». Чувство вины, понимаете? За своего немощного больного родителя. Перед женой. Перед мужем. Перед дочерью… Чувство вины, коренящееся в недоверии: да, замечательный, да, любит, но ведь устал…

И еще – особенно в случае с мамой и дочкой – ложная жалость. Жалость к ребенку, который может в чем-то пострадать, испытать дискомфорт – при полном невидении несчастья подлинного, а именно того, что ребенок ведет себя не по совести, берет на свою душу большой грех. Это то же, что я наблюдаю регулярно в общественном транспорте: мама или бабушка усаживают десяти-двенадцатилетнего паренька на единственное свободное место, а сами стоят рядом, и попробуй вмешайся, укори мальчика – стеной встанут на его защиту.

Да, отец Александр тоже хотел «и всю тяжесть скорби моей матушки, и детей взять на себя» – так пишет он в своих воспоминаниях. Но мог ли он хоть на минуту предположить, допустить такое – чтоб его скорбь не была их скорбью, чтоб они оставались безучастными к его страданию? Мог ли он произнести вот это страшное «Не твое – мое»? Нет, потому что у него было другое представление о семье, об отношении людей друг ко другу… И о человеке вообще.

И вот что еще написал отец Александр о жизни после смерти… после кончины Александры Васильевны:

У Александра и Александры была одна, общая смерть, так же, как и общая жизнь

«С кладбища вернулись все домой. Дом для меня стал опустевшим. Внешне всё было так же, но главного нет, оно ушло – жизнь, любящее сердце. Сколько раз я бывал в разлуке – в армии, в лагере, но я жил там надеждой вернуться в свой дом, к любящему сердцу. Теперь этого нет на земле, всё опустело, стало как бы мертвым, и я стал как бы мертвым для окружающего. Если я продолжаю жить, делаю всё мерно, спокойно служу, говорю – не знаю, есть ли во всем этом “я” или нет, или всё делается как-то без меня. Хотя я и грешен, но знаю, что со мною Господь в том деле, на которое Он поставил меня, и Он-то через мою мертвенность и немощь делает Свое дело. (…) У меня есть духовная паства, дети, внуки, я еще не исполнил перед ними своего долга, служения, и я готов делать, служить, нести все скорби до тех пор, пока не повелит Господь и мне отойти».

Георгий Ансимов

Вспомню историю другой семьи – семьи священномученика Павла Ансимова, расстрелянного на Бутовском полигоне в 1937-м году. Мне посчастливилось в свое время познакомиться и побеседовать с его сыном и автором книги «Уроки отца» – народным артистом СССР, оперным режиссером Георгием Павловичем Ансимовым. Зная уже из книги о тех мытарствах, которые перенесла семья и до, и после последнего ареста отца Павла, я с некоторым трепетом задала Георгию Павловичу вопрос:

– Безмерно любя и вас, детей, и вашу маму, отец Павел не оставлял служения. В результате ваша семья попала в разряд лишенцев, постоянно боролась с нищетой, будущее детей оказалось под самой серьезной угрозой. Как это обстоятельство воспринималось – вами, детьми, вашей мамой и самим отцом Павлом? Не возникало ли в семье вопроса о его праве жертвовать не только собой, но и вами?

– Этого вопроса ни у кого из нас не возникало никогда, – ответил Георгий Павлович. – Сколько лет уже, как отца нет, но у меня ни разу за эти годы не возникло ни тени упрека в его адрес – за то, что я тоже в какой-то степени оказался гоним. Я знаю, что ни у сестры, ни у мамы тоже никогда не могло возникнуть упрека, потому что мы все были едины с отцом. Мы переживали аресты отца, мы ждали его домой после первого ареста, второго, третьего, но мы ни разу не подумали при этом о себе, о том, что его служение, его вера, его преданность Церкви могут нам испортить биографию. Мы просто ни разу не задумались об этом! Мы понимали, что такое долг, обязанность священника. И за это тоже спасибо ему.

Священник Павел Ансимов с женой Марией Вячеславовной, дочерью Надеждой и сыном Георгием. 23 июля 1927 года

Кстати, в житиях русских новомучеников можно найти и противоположные примеры – когда муж-священник говорил жене: «Оформляй со мной развод – спасай детей». И жена соглашалась. Не нужно, наверное, нам этих людей судить и уж тем паче – прогнозировать их посмертную судьбу. Однако трудно сомневаться в том, что это была страшная моральная катастрофа – и обоих супругов, и их детей, и даже внуков, которые будут потом искать следы деда, если вообще о нем что-то узнают…

Да, по закону любви скорби делятся именно «каждому в свою меру», потому что мера ребенка – это не то, что мера взрослого, да и мера мужчины в идеале должна превышать меру женщины (в реальности часто наоборот). Но главное не в этом. Чтобы по-настоящему разделить скорбь, нужно знать, зачем она; знать, что она свалилась именно на нас не случайно и не по причине какой-то «злой судьбы», рока, фатума. Беда приходит, чтобы очистить нас страданием, сделать иными, каждого из нас подготовить ко вхождению в «радость и Божественный чертог славы Его» (утренняя молитва Василия Великого). Поэтому отстраняться, уклоняться от общей беды – это руку Божию от себя отталкивать, это страшная пагубная ошибка. И такая же ошибка – отстранять от нее другого человека, близкого, любимого.

Без разделения скорбей по закону любви нет воздаяния в Вечности, но и здесь, на земле, тоже воздаяния нет. Отказ от общего креста – он всегда скажется на отношениях в будущем. И не только о семейных отношениях речь. Вы заметили, что люди, совместно и, главное, честно прошедшие через испытания, тяготы, опасности – ветераны войн, например – как правило, сохраняют связь меж собой на всю оставшуюся жизнь? И это не просто связь – братство… Ничто так не открывает одного человека другому, ничто так не соединяет людей, как общий крест.