«Странен бех – и введосте мене»

Преподобный Даниил Переяславский. Фреска на столпе Троицкого собора Свято-Троицкого Данилова монастыря.

«Странное» страннолюбие

​Читая Житие преподобного Даниила Переяславского, невольно соприкасаешься с феноменом странничества и таким видом служения обездоленным и угнетенным, как погребение безвестных путников, «напрасно», внезапно и неожиданно скончавшихся на перекрестках больших дорог. Эти слова – «странник», «скудельница», «божедомка» – становятся ключевыми в его Житии, и к ним возвращается агиограф из раза в раз, многократно повторяя этот проникновенный в своей искренней человечности мотив. Действительно, никто из русских преподобных ни до, ни после Даниила не ставил одной из главных целей своего монашеского делания упокоение безвестных скитальцев, «не имеющих где главу подклонити» (ср.: Мф. 8: 20), проходящих «пустыни, вертепы и пропасти земные» (ср.: Евр. 11: 38) и тем не менее, как правило, презираемых оседлыми поселянами, несмотря на то что их, скитальцев, «не бе достоин весь мир» (Евр. 11: 38).

Агиографическая литература Древней Руси словно намеренно стремилась обойти или замолчать тему странничества, в лучшем случае определяя ей роль отдельного и всегда переходного эпизода в биографии того или иного преподобного: и Иосиф Волоцкий, и Корнилий Комельский, и Кирилл Новоезерский странствуют, однако лишь до времени, покуда не водворятся в стенах града ограждения – будущего монастыря, и именно монастырю суждено стать тем приближенным к святому алтарю покоем, к которому в конечном счете устремлено движение смиренных пилигримов. При этом кажется бесспорным, что место, занятое темой странничества в древнерусской агиографической литературе, отнюдь не соответствует тому высокому нравственному авторитету этого вида аскезы, который был характерен для нее в традициях русской духовной культуры.

Образовавшуюся лакуну отчасти восполнила художественная литература нового времени, изобразившая в ряде своих произведений образы благодатных странников (одним из наиболее ярких примеров подобного рода может стать Макар Долгорукий, герой романа Ф.М. Достоевского «Подросток»). Очистительная и преображающая сила странничества помогает эгоистичному в своей слепоте герою повести Короленко «Слепой музыкант» преодолеть ограниченность и узость мировоззрения, раскрыть свой гений миру, стать достойным личного счастья. Подобные примеры, взятые из произведений русской классической литературы, можно было бы множить, однако в агиографической литературе едва ли не единственным обелиском, освящающим аскезу дальних странствий, становится Житие преподобного Даниила Переяславского, что, несомненно, делает этот памятник литературы уникальным и необычайно интересным.

Впрочем, мотив страннолюбия Даниила появляется в его Житии не сразу. Изначально жизнь преподобного складывается по обыкновенным лекалам традиционного жития.

Юный аскет

В крещении Димитрий, преподобный родился в семье благочестивого землевладельца, переселившегося по приказанию московского князя из Мценска в Переяславль. Мать преподобного впоследствии, после смерти мужа, так же примет постриг с именем Феодосия и в один из критических моментов биографии сына поддержит его не только словом утешения и духовного совета, но и материально, вручив солидную сумму денег на устроение скудельничего монастыря. Присные братья Даниила Герасим и Флор (в иноцех Феодор) после придут к нему в Горицкий монастырь и станут его спостниками.

Помимо обычного для будущего инока устранения от детских игр, прилежания к чтению духовных книг и посещению храмового богослужения, уже в отроческие годы юный Димитрий показывает чистейшее целомудрие, которое составляет неотъемлемую черту его духовного портрета. «В бани же измытися никто же можаше его увещати», – замечает агиограф. Позднее, став архимандритом Горицкого монастыря, Даниил в поучении к братии предельно ясно выскажет свое отношение к баням и мытью в них: «Есть у вас у коегождо келии бани. И се иноком чюже, еже в бани бесстудно обнажатися, и мытися, и плоти угодие творити». Автор Жития не раз свидетельствует о девственной чистоте Даниила, которая особенно приближает его к Богу. Придя в Горицкий монастырь, преподобный долгое время «просфиру печаше непорочныма рукама и девственою совестию»; позднее, говоря о том, как преподобный становится восприемником будущего царя Ивана IV от крещенской купели, агиограф восклицает: «и от святыя купели царева сына приемлет на руку своею девственый сий старец Даниил».

Отрок, подражая Симеону Столпнику, обмотал свое тело веревкой, так что она истерзала его плоть

В ранней юности, еще до оставления отчего дома, Даниил имел некоторого рода склонность к крайней аскезе. Житие передает эпизод, в котором подросток, услышав чтение повести о Симеоне Столпнике, начинает подражать этому прославленному подвижнику былых времен, обматывая тело веревкой, отвязанной от одного из плотов, что стоял на реке Трубеж. Веревка вонзается в тело и начинает гнить вместе с плотью юного подвижника, распространяя вокруг смрад и причиняя несчастному сильнейшие страдания, причем мать с отцом в ужасе от происходящего освобождают сына от этой муки. Впрочем, позднее Даниил теряет эту склонность к суровому умерщвлению плоти и с пути отречения от мира и от своей собственной греховной сущности вступает на дорогу деятельного преображения и христианизации этого мира, не только утопающего в пороке, но и страждущего от лишений, голода и болезней.

В Пафнутиевой обители

Свято-Пафнутьев Боровский монастырь

Поворотным моментом, определяющим последующую биографию преподобного, становится, по всей видимости, разлука с его духовным отцом, которым был в течение первых десяти лет его монашеской жизни преподобный Левкий, ставший потом устроителем Левкиевой пустыни. Даниил принимает постриг в знаменитом Пафнутьево-Боровском монастыре. Пожалуй, именно эта обитель и образ ее непреклонного основателя наиболее точно соответствовали тому духовному настрою, с которым вступал Димитрий-Даниил на иноческую стезю. Под руководством старца Левкия Даниил учится главным монашеским добродетелям, о которых можно много читать в книгах и житиях, но истинное познание которых становится возможным только после опытного прохождения последовательно разных этапов монастырской жизни под непосредственным руководством маститого старца. Без воли старца Левкия Даниил, утверждает агиограф, «ничто же творяше», и в течение тех двенадцати лет, которые провел он в Пафнутиевом монастыре, «братии во всем угожая и без лености всем служа, яко сетовен раб».

Однако при всем почтении к Левкию, в тот переломный момент, когда старец оставляет обитель Пафнутия и устремляется в пустыню для сосредоточенной уединенной молитвы и сугубых подвигов самоотречения, Даниил не сопутствует ему. Несомненно, перед нами свидетельство осознанного и обдуманного выбора. В иноческих традициях было брать с собой при удалении из монастыря в пустынь одного-двух или даже более братьев, близких подвижнику по духу и входящих в число его непосредственных учеников. Принадлежа, без сомнения, к последним, Даниил, однако, в пустыню не пошел. Дело в том, что преподобный Даниил, по-видимому, уже тогда исполнился неизреченной жалости по отношению к миру и его обездоленным страдальцам – нищим, скорбным, убогим. Сострадание к этим отверженным и более всего – к безвестным скитальцам, которые лишены даже последнего священнического напутствия при переходе из временной жизни в вечную, подвигло Даниила действовать иначе.

После ухода старца Левкия в пустыню Даниил, впрочем, еще два года остается в Пафнутьевом монастыре, в молитве и сосредоточенном выполнении монашеских правил стремясь обрести свою дорогу ко Христу, свой образ служения Господу. Однако в тот момент, когда братия, дивясь его добродетели и миролюбию, изъявляют желание поставить его игуменом, Даниил (в ту пору еще очень молодой монах) почитает за лучшее удалиться из обители пострига, к которой, впрочем, всю жизнь питал самые теплые чувства, так что за несколько месяцев до смерти, ощутив упадок сил, пожелал было удалиться на покой именно в нее.  

Видя «свеща многи горяща»

Некоторое время Даниил странствует по монастырям, набираясь духовного опыта то в одной, то в другой монашеской обители, «внимая благым обычаем и ползуяся добродетелных отец житием», однако в конце концов преподобный останавливается в родном для него Переяславле, сначала в Никитском («иже на болоте») монастыре, в котором исполняет обязанности пономаря (по своему смирению преподобный полагал, что он и не достоин большей должности), а после перебирается в Горицкий монастырь, архимандритом которого был в ту пору его дальний родственник архимандрит Антоний. Конечно, именно здесь, в большом, великом по тем временам городе Переславле Залесском, найдут свою реализацию благочестивые устремления Даниила окормлять сирых и убогих, согревать своей молитвой и заботой безымянных, безвестных, одиноких и уединенных, деклассированных и проклятых большею частью современного ему общества.

Промыслительным в этом свете становится тот факт, что Горицкий монастырь (один из наиболее знаменитых монастырей того края в те времена – легко ли сказать: архимандрития!) расположился менее чем в версте от большой скудельницы – месте для погребения странных.

Сияние от могил безвестных странников – свидетельство их святости, которую так и не познал грешный мир

После, выходя посреди бессонной, проводимой в молитве ночи на заднее крыльцо своей кельи, Даниил оказывался прямо напротив этого печального кладбища, на котором не было крестов, не было надгробий с именами погребенных, не было даже небольшой церквушки, в которой хотя бы изредка приносилась бы бескровная жертва за вечное упокоение в небесных селениях христианских душ, чьи скорбные тела были некогда принесены доброхотами в эту печальную обитель: «бяху бо на горе той от многих лет многи скудельницы, полны человеческих мощей, иззасыпаны. И видит (Даниил. – М.К.) от онех скудельниц свет и свеща многи горяща». Преподобный понимает, что сияние, исходящее от могил безвестных странников, – свидетельство их святости, которую так и не познал грешный мир и которая, однако, была возвеличена Богом: «Коликих многих угодник Своих имат Бог, имже не бе достоин вес мир, иже и мы, грешнии и недостойнии, видети, иже от нас токмо презираеми, но и уничижаеми. По отшествии их отсюду ниже погребению у святых Божиих церквей сподобляем их, ниже приношения и памяти творим о них, но Богу не токмо не оставляющу сих, наипаче же и прославляющу».

Погребенные без почтения

«Скудельница» – это слово памятно каждому христианину как часть евангельского повествования о крестной жертве Христа: «Тогда сбыстся реченное Иеремием пророком, глаголющим: и прияша тридесять сребреник, цену цененнаго, его же цениша от сынов Израилевых, и даша я на село скудельничо, яко же сказа мне Господь» (Мф. 27: 9–10). Тридцать сребреников, брошенные Иудой посреди церкви, – «цена крови», их «не достоит» вложить в дело благое и вполне непорочное, однако они вполне сойдут для того, чтобы купить земельный участок, на котором можно будет погребать «странных».

Яркую и ужасающую своей натуралистичной наглядностью картину подобной скудельницы в предместьях Парижа третьей четверти XIX века рисуют братья Гонкуры в своем знаменитом романе «Жермини Ласерте»: «О Париж… город братского сострадания!.. На каждом из твоих кладбищ есть укрытый под стеной постыдный угол, где ты торопишься погрести их (безродных бедняков. – М.К.), так скудно засыпая землею, что гробы остаются неприкрытыми. Ты наваливаешь, смешиваешь, нагромождаешь мертвых под землю… Этим мертвецам отпущено для гниения так же мало времени, как и пространства: у них отнимают землю прежде, чем она кончит свое дело, прежде, чем их кости приобретут окраску и как бы древность камня, прежде, чем годы уничтожат все, что в них было человеческого, уничтожат воспоминание о плоти. Здесь очистку производят тогда, когда влажный земляной покров – это еще они, когда лопата вонзается еще в них…»

А вот как рисует переяславскую скудельницу агиограф преподобного Даниила. Конечно, почтенный иерей, а позднее митрополит Афанасий не имел ни малейшего представления о эстетических установках натурализма, в художественной системе которого творили французские романисты, оплакавшие печальную участь страдалицы Жермини, однако и в передаваемых им скудных сведениях есть много леденящего душу: «Бе бо скудельница близ монастыря Горицкаго… местом же тем владея тогда некто Григорий Иванов, сын Изъядинова, никому же возбраняющу ему. И пристави к скудельнице единаго от служащих ему, да егда коего умерша принесут положити в скуделницы, и той взимаше мзду от них, кому что возможно дати, а безо мзды не дадяше никому же положити ту. А не священницы суще, ни церковнии причетницы, и сего ради зваху их зацеплянницы». Как видно, для того чтобы похоронить родственников даже на этом убогом погосте, требовалось сделать какой-то вклад, впрочем, по всей видимости, гораздо меньший, нежели в том случае, когда речь шла о цивильном кладбище. Издатель и исследователь текста Жития С.И. Смирнов отмечает, что слово «зацеплянник» – о служителях скудельницы – в словарях не указано^[1], однако значение его вполне ясно угадывается из ближайшего контекста: служители эти, по всей видимости, «зацепляли» тела усопших и волокли их к общей, братской могиле, в которую сбрасывали останки без всякого рода благоговения или обыкновенных почестей. Позднее агиограф говорит, что кости усопших были густо перемешаны, и сам Даниил, похоронивший в скудельнице одного из странников и пожелавший было впоследствии перенести его останки на монастырское кладбище, не смог этого осуществить: «бе бо уже закладен многими телесы».

«Зная Данилово нищелюбие»

В целом духовный путь преподобного Даниила вовсе не похож на традиционный путь русского монаха и игумена, ведь городской монастырь, основателем которого становится Даниил, как правило, воспринимался в монашеской культуре Древней Руси той эпохи как некоего рода паллиатив. Некоторые преподобные на пути своего отречения от мира проходили несколько стадий, из которых жизнь в городском монастыре была лишь первой и самой легкой, позднее следовала жизнь в отдаленной от больших городов обители, еще позднее – уединенная молитва в пустынной келье.

Однако главной чертой психологического портрета Даниила стало, как уже было отмечено, его деятельное милосердие, а в основании будущего Данилова монастыря лежало в первую очередь страннолюбие преподобного.

Успенский Горицкий монастырь

Еще будучи рядовым насельником Горицкой обители, Даниил лично расспрашивал приходивших в монастырь о странниках и, если узнавал, что кто-то из них лежит бездыханный на распутии или в дебрях, «от мраза измерша или от разбойник убиена», «велми испытоваше о них и мзду даваше, дабы кто поведал ему мертва где повержена». Более того, преподобный «нощию исходя из монастыря, никому же ведущу, и, по сказанию поведующих ему, обреташе мертвыя повержены зверем на снедение… и со мнозем плачем облобызаше их, и на раме своем полагаше и отношаше в скуделницу, иже зовется Божий дом. И надгробныя пения отпеваше над ними, и в скуделную гробницу полагаше, о них же и божественую литоргию служаше и велми о том печашес, дабы христианские телеса не снедаема была от зверей».

Однажды, много лет спустя, будучи уже архимандритом, преподобный возвращался с несколькими братьями после некоего «орудия» в обитель и увидел у ее ворот «три мужи клосна (хромых. – М.К.) и велми болезненны повержены и никим же знаеми». Даниил тотчас же приказал одному из братьев взять страдальцев в свою келью и принять на себя заботы о них, уверяя, что «сих… Бог послал зде на пользу нам».

Вскоре весь монастырь наполнился больными и убогими: многие жители Переяславля, «ведуще Данилово нищелюбие, приношаху нужных болящих, яко нимало собою владущих инии ж от зверей уязвляеми и еле живи бяху». Тайно бедняки подбрасывали своих родных к стенам Данилова монастыря, не имея средств кормить и лечить их. Преподобный снабжал несчастных пищей и одеждой, велел оказывать им всяческую помощь, так что многие из них в итоге выздоравливали и возвращались обратно в мир, к родным, некоторые оставались в монастыре, другие же по Божиему изволению умирали и сподоблялись христианского погребения и поминовения по смерти.

По Промыслу Божию

Страннолюбие уподобило Даниила праотцу Аврааму, принявшему под свой кров Саму Святую Троицу в виде трех путников. Однажды и Даниил ввел в свою келью трех иноков, грядущих из-за великой реки Волги в Москву «неких ради потреб». Именно этим инокам преподобный рассказал в свое время о намерении устроить храм на скудельнице, и именно они благословили его приступить к задуманному по прошествии трех лет. Они же незримо для прочих иноков являются Даниилу на смертном одре. Вот почему кажется совсем не случайным то, что престол главного храма Даниловой обители освящается в конечном счете именно в честь праздника Святой Троицы, несмотря на то что сам Даниил по совету одного из братьев изначально выстроил храм во имя Всех святых, которые, по замыслу преподобного, должны были молиться за многие христианские души погребенных в скудельнице людей.

Узнав об умерших на дороге, шел он туда, где они лежали, брал тела их и погребал с молитвой

Вообще вся жизнь Даниила, и построение храма на скудельнице, и устроение монастыря при этом храме, кажется, протекала по траектории, намеченной Божественным Промыслом. По приглашению своего сродника Даниил поселяется в Горицком монастыре вблизи скудельницы и становится непосредственным свидетелем таинственного и благодатного свечения, которое озаряет божедомское кладбище по ночам. Кстати, Житие повествует о том, что свидетелями этого свечения были и многие другие современники преподобного. Так, некая жена, которую встречает Даниил в «междуельнике», поросшем «ягодичием», вблизи скудельницы, рассказывает старцу о виденном ею свете над братскими могилами. Женщина полагает, что видение возвещает ей о необходимости помянуть мать, захороненную здесь же. С тем же откровением обращается к Даниилу один рыбак, узревший во время рыбной ловли неизреченный свет, осиявший скудельницу, а также некий поселянин, проходивший мимо скудельницы по дороге на торжище, где ему доводилось продавать продукты своего хозяйства. Позднее горящие свечи над могилами и в самой церкви, устроенной трудами Даниила, видят некоторые из насельников обители – наиболее чистые душой и теплые в молитве.

«Царь о деле разсуди, яко по Бозе есть»

В тот момент, когда истекают три года, то есть тот самый срок, который велено было переждать Даниилу троицей странствующих иноков, прежде чем приступать к построению храма в Божедомском месте, духовные дети Даниила – бояре Челяднины – со слезами умоляют преподобного помолиться о избавлении их от праведной опалы, в которой они оказались на тот момент волею судеб. Даниил, помолившись и отслужив водосвятный молебен, отправляется в поместье Челядниных, и в тот момент, когда преподобный входит в храм и начинается Божественная литургия, приходит послание от великого князя, в котором тот милостиво привечает обоих братьев. Стараниями благодарных Челядниных Даниил получает аудиенцию у самого Василия III, во время которой открывает самодержцу свой замысел – построить храм на месте упокоения странников. «Царь же великий князь удивися ревности старца и о деле разсуди, яко по Бозе есть», – замечает Житие.

Удивление Василия представляется непраздным: традиция построения храмов на местах скудельниц отнюдь не была широко распространена на Руси. Однако дело, затеваемое Даниилом, по мнению Василия, – божеское, «по Бозе есть», ведь целью его является забота об усопших, более того – о самых обездоленных среди этой по определению обездоленной касты – тех, кто не имеет сродников и наследников, тогда как даже в языческой традиции существовало известное речение «De mortuis aut bene, aut nihil» («О мертвых либо хорошо, либо ничего»), ведь они, умершие, уже не смогут возразить в случае необоснованных обвинений и клеветы.

Кроме того, Даниил не мог ожидать и того, что кто-то из богатых наследников захороненных в божедомке станет благодарить его за поднятые труды: богачи и те, кто имели богатых потомков, были похоронены в другом месте. Вот почему дело Даниила от начала и до конца – Божие. Это понимает Василий, и с этого дня начинается благоговейное почитание им тогда еще безвестного священноинока, которому впоследствии предстояло стать государевым кумом – восприемником от святой купели обоих его сыновей.

В Москве Даниил посещает и митрополита Симона, который, вникая в замысел преподобного, также благословляет его, при этом, по мысли агиографа, встреча Даниила и первосвятителя Русской Церкви становится символом симфонии преподобнического и святительского служения людям: «обои бяху душевную бразду возделающе и добродетели во сто труды уплодоношаху».

Собор Троицы Живоначальной с церковью Даниила, храм Всех Святых (справа). Свято-Троицкий Данилов монастырь в Переславле-Залесском.

Монастырь на Божедомке

Так последовательно и постепенно обрисовываются контуры будущего храма в сознании Даниила, однако до времени сам преподобный и не думает помышлять о монастыре – монастырь является на Божедомке единственно Божиим изволением.

Церковь на Божедомке еще не достроена, а вокруг нее уже появились кельи – люди шли сюда как в место Божие

В 1508 году, желая приступить к построению церкви, Даниил приходит на реку Трубеж, «идеже многия плоты бревенныя продаяху», избирает и покупает бревна на построение церкви. Однако в то время, пока Даниил выбирал бревна и распоряжался об их перевозке на место будущей церкви, к нему подошел некий купец по имени Феодор, переселенный из Великого Новгорода в Переславль по велению князя Ивана III после его знаменитого похода 1488 года. Феодор осведомился, будет ли устроен при церкви монастырь, и, узнав, что монастыря не будет, не только изъявил свое явное неудовольствие («лепо есть на том месте монастырю быти»), но и стал просить у Даниила дозволения поселиться рядом с храмом: «И мене, отче, благослови бревенец купити, да на том месте келеицу си поставлю и постригуся». При этом Феодор, принявший позднее постриг с именем Феодосия, стал отнюдь не единственным насельником Даниловой обители, который поставил в обители свою келью еще до того, как маковку первой ее церквушки украсил животворящий крест: многие поселяне, купцы и «рукоделницы» стали тогда же приходить к Даниилу, испрашивая благословения поселиться рядом.

Вообще контингент насельников обители Даниила составляли в первые годы ее существования, как не раз отмечает Житие, люди простые, поселяне, часто престарелые, узревшие в преподобном скорее чадолюбивого отца, нежели непреклонного аскета, человека, а не идею, пускай самую благородную, благочестивую и возвышенную.

Удивительно, но все труды Даниила по устроению церкви, а потом и монастыря, и еще позднее – по окормлению братии могли бы не состояться, если бы не одно поразившее некогда преподобного знакомство. Однажды, за много лет до основания монастыря, в Горицкую обитель пришел юродивый странник, который во все время своего пребывания в ней не произнес другого слова, кроме одного единственного: «дядюшка». Даниил увидел духовным зрением в этом безымянном Божием человеке великие добродетели, сокровенные мнимым юродством, и поселил его в своей келье. Впрочем, совместная жизнь Даниила и «дядюшки» продлилась совсем недолго: в скором времени юродивый умер, и преподобный ненароком, выйдя ночью из кельи, наткнулся на его тело, в потемках решив, что перед ним бревно. Однако наклонившись и осязав, Даниил понял, что споткнулся о тело умершего человека. «Дядюшка» умер едва ли не за несколько минут до того, как преподобный нашел его: тело было еще совсем тепло, однако душа уже отлетела в небесные селения. Даниил опрятал и скутал честные останки младенчески беззлобного скитальца, отнес их на скудельницу и там похоронил, но в скором времени скорбные сомнения стали преследовать его: зачем он не погреб праведника в монастыре с прочей братией? Чем более времени проходило со смерти «дядюшки», тем отчетливее представлялась Даниилу его душевная чистота, и облик блаженного то и дело словно с исполненным безмолвного укора взглядом рисовался перед мысленным взором инока. «И тако всегда тужаше», – замечает Житие.

Именно эта скорбь по печальной участи столь неожиданно и столь быстро ставшего пронзительно близким Даниилу по духу безвестного путника, ненадолго остановившегося в его скромной монашеской келье перед тем, как отправиться в последний и самый торжественный путь, и подвигает Даниила на свершение великого дела всей его жизни – устроение скудельного монастыря. Так на фоне вечного и божественного проявляется в Житии преподобного трогательное и человечное, а закон любви – не только к живым, но и к мертвым – становится главной заповедью, в свете которой всякого рода предрассудки и полуязыческие поверия бледнеют, упраздняются и исчезают в мутных водах мифической Леты.