Тропинка из черного леса

Я не помню, какая из нас двоих первой произнесла это словосочетание – «черный лес обид»: я или она, давняя моя подруга, очень близкая, почти сестра – назову ее здесь Анной. Кажется, это я сказала, Аня же продолжила:

– Да, черный лес; он вырос во мне, и я в нем кружу и не знаю, как из него выбраться.

После этого мы какое-то время сидели молча. За спиной у каждой из нас лежала часть жизни – немалая, увы, и точно, что большая, нежели та, что осталась. Каждая из нас по-своему решала вопрос, как жить дальше, как пройти оставшуюся часть земного пути. Я чувствовала необходимость, долг – помочь подруге; но как?

Я не могла ответить на ее слова о лесе обид бодряческой фразой: «Да возьми топор и выруби!» Потому что на собственном опыте знаю, как это непросто – справиться с черными зарослями, какую власть обретает подчас обида над психикой человека, над его нервной системой, как она может человека подломить. Особенно такого, как Аня, – сверхранимого, беззащитного.

Совсем уж немудрыми, неприменимыми представлялись советы вроде «Махни рукой, не бери в голову, не обращай внимания, будь выше». Потому что не обращать внимания на ближних, на близких, вообще на других людей человек не может и не должен. А что касается «будь выше»… Если речь о подлинной высоте, то к ней путь непростой; а если о той табуретке, на которую мы пытаемся взгромоздиться по гордости, то она не поможет: с такой табуретки человек очень быстро сверзится, и будет ему еще больнее, чем прежде.

Обида – это столкновение души с нелюбовью, недобротой, злом. Заметьте, я не говорю сейчас об обидах ложных, об истериках самолюбия и честолюбия, о неспособности увидеть собственную вину и чужую правоту. Я говорю о полученных душой незаживающих ранах; о той обделенности любовью, которую потом очень трудно восполнить. Как с этим быть?

«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…» Мы произносим это каждый день, и каждый день оказываемся перед фактом: сделать это на самом деле совсем непросто. Утверждать, что ты уже оставил долги всем своим должникам, – не более чем самонадеянность. Но поскольку ты нуждаешься в том, чтобы Господь простил тебе твои собственные долги, ты должен не уподобляться немилосердному заимодавцу (см.: Мф. 18: 23–35), но изо всех сил устремляться к тому, чтобы своих личных должников отпустить с миром.

Нет, это я Ане тоже сказать не могла. Вы понимаете, это ханжество – когда человек обращается к нам со своей болью, а мы в ответ принимаемся его поучать: «А ты подумай, как ты сама виновата перед Богом, какая ты грешница…» и т.д. К тому же не всякий из ближних наших вообще готов услышать подобные вещи. В кухонном разговоре проповедовать не нужно. В кухонном разговоре нужно помогать, осторожно пробираясь той тропинкой, которую сам человек тебе показывает.

– Аня, а ты подумай о том, сколько людей тебя любит. И всегда любили, и уважали тебя, и поддерживали…

Вот это я, насколько помню, произнесла. А что было дальше?

А дальше на кухню зашел с какой-то новостью Анин сын, а потом мы еще чем-то отвлеклись… в общем, глубинный разговор выскочил на поверхность и на ней задохнулся. Помогла ли я подруге? Вряд ли.

Сказать «Мы тебя любим» – нетрудно, только это не может человека по-настоящему отогреть

Сказать «Мы тебя любим» или «Я тебя люблю» – нетрудно. Как правило, мы произносим это вполне искренне. Не играем же, не притворяемся! Искренне свидетельствуем о своих теплых чувствах к человеку, которого наше тепло… почему-то никак, ну никак не может по-настоящему отогреть. По-настоящему – то есть до глубины. Отогреть, оживить, дать нашему ближнему силы на то, чтобы он сам нашел и одолел дорогу из своего черного леса…

Пользу этот наш кухонный разговор принес-таки: я всерьез задумалась о своем отношении к Анне, о поведении своем с нею.

Я вспомнила, сколько раз я не давала выговориться ей, потому что мне очень нужно было выговориться самой; сколько раз я свою Аню не понимала и городила ей в ответ – вместо того, в чем она нуждалась, – всякую ерунду…

Я – люблю ее? Да. Но эта любовь почему-то не заставила меня поступать иначе. Она просто очень слабая, эта моя любовь.

Наверное, можно помочь человеку выйти из черного леса обид и несчастий – сказав ему о любви Божией к каждому из нас. Это не намеренная проповедь, это наше свидетельство. Но убедительным для другого человека оно будет только в том случае, если мы сами любим по-настоящему, а не только говорим о любви. Если любовь в нас живет и, несмотря на все наши внутренние препятствия, пытается-таки вырасти в меру Христову.

Да нет, конечно, она в эту меру не вырастет! Но если не пытаться, если не стремиться к большему, к максимальному – то и на сантиметр не подрастешь, и то невеликое, что худо-бедно на сей день имеешь, утратишь.

Мы с Анной обе очень ранимы. И мне тоже трудно вырубить мой черный лес, трудно из него выбраться, трудно оставить долги. Более того! Мне свойственны навязчивые состояния: я могу тысячи раз на протяжении многих лет возвращаться в определенный день и час, в некую ранившую меня ситуацию, переживая ее вновь и вновь. Причем очень часто – и, может быть, неслучайно – подобные обострения больной памяти случаются со мной в церкви, во время богослужения, или по дороге в храм. И есть, кажется, все основания сказать: никто и ничто мне не помогает, и вера не помогает тоже…

Помощь Божию ты получаешь. Эта помощь реальна. Более того, она – чудо

Но тут нужно задать себе простой вопрос: а если бы веры у тебя не было, если бы ни в какую церковь ты не ходила? Вот в том-то и дело: тогда бы совсем худо было. Значит, сейчас – не совсем. Значит, помощь ты получаешь. Помощь реальна и совершенно бесценна. Более того, она – чудо. Такое же чудо, если вдуматься, как схождение Благодатного огня в Иерусалиме: Яко узрю небеса, дела перст Твоих, и луну, и звезды, яже Ты основал еси. Что есть человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его? (Пс. 8: 4–5). Беда наша в том, что мы, даже и сознавая, что получили от Бога помощь, даже и благодаря Его за нее, как-то не очень понимаем, что именно в данном случае произошло. Чтобы понять, нужно, наверное, поднять голову и увидеть ковш Большой Медведицы.

А сколько раз я слышала в церкви другой псалом, другие слова: Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает (Пс. 54: 23). И смотрела прямо в Спасов лик в иконостасе и твердила себе: ну вот же, Он с тобою, Он ведает всё, что с тобою происходит, дерзай, возверзай! И не возверзалось никак, и не было такого чувства, что Он меня «препитывает»…

Но потом как-то пришло понимание: возложить на Него свою печаль – не значит просто пожаловаться: «Вот, у меня болит». Возложить печаль о себе на Него – значит предстать перед Ним такой, какова ты есть, со своею немощью, греховностью, со своей скорбью… и неготовностью к ней, и неспособностью с нею справиться. Неспособностью вполне естественной: не нужно требовать от себя невозможного. Нужно просто попросить у Него помощи. Помощи, которая уже есть и непременно продолжится, потому что, как говорил протоиерей Александр Ильин^[1], «дар не остается без усугубления, разве только когда за него нет благодарности».

Мы растем небыстро и, как правило, незаметно для себя самих – земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе (Мк. 4: 28). В один прекрасный день мы вдруг понимаем, что стали другими, что деревья черного леса уже не страшны – или, по крайней мере, не так уже страшны для нас, как вчера; что тропка, ведущая из этого леса на волю, озарена Солнцем.

И все же, если я действительно хочу помочь другу, заблудившемуся в черном лесу, израненному его сучьями и шипами, – я должна сказать о любви. О той, ради которой человек создан и в которую он призван, – о любви Отчей. Если человек Божией любви не ощутил, если он факта ее существования не осознал и не принял, если он с нею не встретился по-настоящему – тогда он впрямь беззащитен, бесконечно уязвим для земного человеческого зла и – в конечном итоге – болен.

И вот я пытаюсь говорить это Анне. Она вроде слушает, но так недоверчиво…