К 140-летию Святейшего Патриарха Сергия

24 января исполняется 140 лет со дня рождения Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Сергия (Страгородского; 1867–1944). Выдающийся богослов и церковно-общественный деятель, он, по воле Божией, управлял Русской Православной Церковью на протяжении почти двадцати лет. Мы публикуем две речи молодого еще владыки Сергия, произнесенные в самом начале трагического XX века. В них он осмысливает почти тысячелетний исторический путь Церкви и России и предупреждает паству о грядущих трудностях и испытаниях.

Находясь в первый раз в собрании Общества ревнителей веры и милосердия и молитвенно вместе с вами испрашивая от Бога благословения на предстоящий вам годичный труд, я невольно с особым вниманием останавливаюсь на цели и задачах Общества и поддаюсь тем мыслям, какие они навевают... Вера и милосердие суть самое существенное в христианстве – это два главных завета, оставленных нам Христом, из них и слагается истинная жизнь, в которой наше вечное спасение. Быть ревнителем веры и милосердия – значит укреплять в себе и в других то, о чем одном христианину нужно думать и ради чего одного ему стоит жить. Нельзя не пожелать, чтобы все на Руси были такими ревнителями...

По этому поводу вспоминается притча, в которой Господь наш Иисус Христос научает, как люди должны относиться к дарованной им истинной вере. «Царствие Небесное, – говорит Господь, – подобно сокровищу, сокрытому в поле. Когда человек узнает об этом сокровище, он идет и все, что имеет, продает, чтобы купить то поле и приобрести сокровище» (см.: Мф. 13, 44). Царствие Божие и вечное спасение души дороже всего для человека, ради него он готов пожертвовать имением своим, родной семьей и отечеством. Все это он отдает, чтобы приобрести первое. Поэтому, если мы знаем, что Христово учение в его неподдельной чистоте хранится в Церкви Православной, если, следовательно, в ней источник истинной жизни и вечного спасения, то мы должны со своей стороны сделать все, чтобы только к этой Церкви принадле­жать и в случае надобности должны всем своим пожертвовать, чтобы только этой принадлежности как-нибудь не потерять. Наше личное земное счастье, забота о родных, польза общественная или государственная – все это занимает место после веры и не оправдает небрежения ею. Все это мы должны продать, чтобы купить поле с сокрытым в нем сокровищем.

Так действительно и жила Святая Русь в древности. Вера Христова была для нее тем «добрым бисером», на который она готова была променять всю свою земную славу и благополучие, самое свое государственное существование. Если нет веры православной или если грозит опасность ее чистоте, тогда не нужно и земных благ, тогда пусть и сама Русь погибнет, лишь бы не перестала она быть православной, лишь бы не потускнел и не погас в ней свет истины, которым дано ей светить. Этим жили наши древние воины и князья, менявшие порфиру на схиму и ратное поле на монастырь; этим жили святители, а с ними и весь русский народ. Вспомним хотя бы то, с какой осторожностью относи­лись наши предки ко всяким иноземным заимствованиям, как боялись перени­мать чужие обычаи, одежду, разные изобретения и нововведения, иногда несомненно полезные. Над этим много смеялись и смеются, и действительно в этом есть много наивного и смешного. Но не одно здесь скудоумие, не одна темнота и косность духовная, не одна невежественная светобоязнь. Здесь есть нечто глубокое и ценное, чему и нам следовало бы поучиться: наивные предки наши думали, что душа выше тела, вечное выше временного и небесное – земного, и сообразно с этим хотели жить. Пусть, рассуждали они, народы Запада просвещеннее нас, пусть жизнь их устроена лучше, пусть они богаче нас и сильнее, пусть, наконец, они непрестанно идут вперед, а мы стоим на месте: за ними мы пойдем только в том случае, если будем твердо уверены, что это не повредит единому на потребу, не испортит веры нашей, не отвлечет наших сердец от жизни православной. А так как мы в этом не уверены, то и не нуж­но нам вашего богатства, вашей земной благоустроенности, самой науки вашей. Все это очень заманчиво и крайне нужно нам, но истины и вечного спасения всем этим не заменить...

С тех пор прошло много времени и многое на Руси переменилось. Мы не боимся более заимствований с Запада. Мы идем вперед вместе с другими. Народное богатство наше увеличилось, обстановка внешняя изменилась и улучшилась, жизнь общественная получила немыслимое прежде благоустрой­ство. Сила нашего государства теперь достигла необычайной, дух захватыва­ющей высоты, и голос России, прежде слабый, едва долетавший до границ ее и безпомощно терявшийся в ее непроходимых лесах, теперь смело и властно загремел по всему миру, и все к нему прислушиваются: мы стали великим го­сударством и великим народом. Но этот разительный успех куплен был дорогою ценой. Погнавшись за благоустройством других народов и государств, мы незаметно для себя признали это благоустройство ценным само по себе и выгоду общественную и государственную таким безспорным, самодовлеющим благом, что рядом с ним все остальное теряет значение. Незаметно для себя мы и верой нашей стали дорожить лишь потому, что на ней покоятся наша государственная мощь, благоустройство нашей общественной жизни, наше существо­вание как самостоятельного народа. Отношения изменились: не тело служит душе, а наоборот, душа существует для того, чтобы лучше жилось телу... С внешней стороны у нас как будто все по-прежнему. Наша Русь также называется православной и хвалится тем, что она православная; каждое более или менее выдающееся событие в нашей жизни государственной, общественной или частной неизменно освящается православным богослужением, а на месте этих событий воздвигаются церковные памятники и великолепные храмы; мы по-прежнему поддерживаем Православие и у себя дома и вне и называем измен­ником того, кто решился бы явно отступить от Православия. И в то же время рядом с такими громкими заявлениями о своем Православии мы остаемся рав­нодушными к самому существенному, не замечаем, что жизнь наша – и част­ная, и общая – устрояется совсем не по-православному, не на тех началах, которые преподает нам вера, что голос нашей Церкви, выраженный в ее канонах и уставах, в ее предписаниях и молитвах, совсем не представляется нам обязательным... Позабыв настоящую цену веры и ожидая от нее зем­ной пользы и выгоды, можем ли мы всей душой слушаться нашей веры и особенно безпокоиться о том, чтобы она была для нас действительно правилом жизни?..

Последствия такого легкомысленного отношения ко святому святых нашей совести у нас пред глазами. Со всех сторон раздаются жалобы на оскудение духовное, на бездеятельность нашей Церкви и пр. В прежнее время, говорят, вера православная победоносно шла навстречу всем и никаких сект не боялась; находились тогда люди, которые сами на свой страх шли в далекие страны и без огня и меча покоряли Кресту целые народы. Теперь же такие люди как будто исчезли, миссии потеряли прежнюю силу, общество наше остается без­защитным пред всяким веянием и соблазняется сектами и расколом... Жалобы, конечно, преувеличенные, но правда в них есть, и они вполне понятны. Обремененная всевозможными посторонними задачами, призванная служить земле и миру, может ли и быть живой и деятельной наша вера?.. «Разумев Бога, не прославили Его, как Бога» (ср.: Рим. 1, 21). Разумев истинную веру, мы не оценили ее, как должно, но, осуетившись, вздумали воспользоваться ею для своих маленьких, земных надобностей. Потому и оскудели нравственно, потому и отлетел от нас тот дух, которым жила и возрастала Древняя Русь.

Будем же усердствовать, братие, и молиться, да воспрянет наша Святая Русь, да придет она в сознание, что получила она от Бога свою неоцененную жемчужину, веру православную, не затем, чтобы в этом мире богатеть и ве­личаться, а затем, чтобы и своих сынов приводить к вечному спасению, и дру­гим народам это спасение возвещать. Помолимся, да воспрянет на Руси Церковь Православная и, раскрыв широко свободные крылья свои, да собирает под ними своих верных чад, неложно ей принадлежащих. Тогда не будут страшны для нее никакие враги: она основана на вере, «и врата адовы не одолеют ея» (Мф. 16, 18). Аминь.

Петербург готовится праздновать свой 200-летний юбилей. Празднует с ним и новая Россия, почти одновременно с ним начавшая свою историческую жизнь...

Приветствуем нашу северную столицу, с радостью и благодарностью к Всевышнему Правителю судеб проходим мысленно всю эту длинную, 200-летнюю смену великих и малых событий, из которых постепенно, капля за каплей складывалось то наследие, тот жизненный капитал, которым мы теперь пользуемся. Но наше участие в этом торжестве было бы не полно и не совсем искренно, если бы мы не выяснили для себя и других один пункт, поставленный в счет Петербургу и петербургскому периоду русской истории: отмену или забвение прежнего древнерусского идеала. Об этом многие сетовали и сетуют, и несомненно, юбилейные торжества Петербурга только еще более растравят эти скорбные чувства.

Реформа Петра для многих представляется каким-то ужасным ураганом, неожиданно разразившимся над Святой Русью среди белого дня. Все он в ней перевернул и переломал, все расположил по-своему. Правда, много всякой пыли, затхлости, застоя, темноты было вынесено вон из Руси, но коснулся вихрь и некоторых вековых сокровищ, которыми жила русская душа, много и дорогого, навеки ценного было затронуто и даже свергнуто с пьедестала, разбито и выброшено. В особенности жалеют о перемене в положении нашей Церкви. Прежнее, допетровское государство не пыталось, да и не имело побуждений как-нибудь отграничить себя от Церкви, как-нибудь определить свои отношения к ней. Оно не было ни господином над Церковью, ни рабом ее, не думало и о взаимной эмансипации Церкви и государства как двух самостоятельных организаций, которым друг до друга нет никакого дела. Государ­ство мыслило себя в Церкви, и потому ни само не стеснялось принимать самое непосредственное участие во всех даже чисто церковных делах, ни Церкви не запрещало произносить ее суждение о всех своих чисто государственных делах и распоряжениях и даже само спрашивало и ожидало этих суждений. Церковь была, можно сказать, совестью государства: не было у нее каких-нибудь юри­дических прерогатив над государством, но вся деятельность последнего прохо­дила как бы перед глазами Церкви и освещалась ею с ее особенной, небесной точки зрения. Так, по крайней мере, было в идеале. Забывались заветы Христовы – Церковь поднимала свой обличительный голос, кто бы ни были нарушители: был ли это воевода-мздоимец, или богач, нажившийся от бедствий народных, или, наконец, сам царь самодержавный, увлеченный недобрыми советниками к неправому решению. Митрополит (или Патриарх) и для царя старался быть христианской совестью, и ему напоминал о заветах Христа. И это не было каким-нибудь превозношением духовной власти, это не была даже и власть, а обязанность царского богомольца, служение верноподданного. И светские и духовные представляли себя одной семьей, живущей для одной общей религиозной цели, и потому чувствовали себя одинаково обязанными жить и действовать по одним законам, иметь в виду один идеал. Голос Церкви всеми ожидался и всеми признавался вполне естественным и необходимым, как необходим для человека голос его совести. Но зато и в годину испытаний, государственных и народных бедствий Церковь как сила не от мира сего, стоя­щая выше всех земных треволнений, являлась утешительницей народа и опорой государства, собирая смущенный народ под свое крыло и снова восстанавливая его для государственной жизни.

Но вот взошла заря новой России. В Москве идет расправа со стрельцами. Патриарх хочет печаловаться и – вместо прежнего внимания к своему голосу получает резкое замечание, что здесь ему быть не место и здесь не его дело. Это было знамением нового порядка вещей: в старой Руси Патриарху везде было место и всякое дело было церковным делом. Петр же весьма ясно, хотя на первых порах, может быть, и безсознательно, установил принцип, что у человека, кроме религиозных, есть еще потребности, так сказать, светские, гражданские, столь же резонные и законные и вполне самостоятельные, в область которых религия не может и не должна проникать (в этом, кстати, обнаружился удивительный параллелизм с развитым в протестантстве, в част­ности у Меланхтона, учением о двойственной нравственности: духовной и гражданской). Церковь при таком понимании перестает быть совестью госу­дарства, все в нем проникающей и освещающей, ее область вдруг сокращается, ограничившись только известной стороной или отраслью жизни. Еще шаг – и создается вполне законченная система: во главу всего становится государство, как организм, захватывающий в себя без остатка всю полноту человеческой жизни. Организм этот имеет свое собственное призвание и законы и никому, кроме Бога, отчета не дает. Потребности этого организма разнообразны: нужны войско, флот, школы, финансовое управление, и, между прочим, есть потребность религиозная. Для всех таких отраслей государство имеет свои особые органы, особые ведомства – должно быть ведомство и религиозных дел. Для Церкви здесь как будто уже и нет места; в государственном организме есть только ведомство духовных дел как одна из государственных функций наряду с другими столь же нужными и столь же частными функциями.

Прямое следствие отсюда то, что служители Церкви потеряли свое общего­сударственное, внесословное значение, перестали быть людьми везде нужными и ожидаемыми, советниками и наказателями всех, а как принадлежащие к одному из ведомств понемногу заключились в касту с ее обычными сословными интересами и порядками, с ее обычным выделением себя из остальных сосло­вий. Верный же народ, который, собственно, и составляет, по апостолу, Цер­ковь Господа и Бога, отодвинут был тоже постепенно назад и даже вытеснен был совсем из сознания церковников за порог канцелярии, как данному ведомству чуждая масса, нужная разве для приложения разных мероприятий или заявляющая о себе только в качестве просительницы о своих нуждах, притом только таких, которые подведомственны этому ведомству. Прежде Церковь для всякого всегда была близка и нужна: и воевода, и судья, действуя по-своему, все-таки сознавали себя как бы под нравственным контролем Церкви; с духовным же ведомством они стали «сноситься» только тогда, когда в этом была для них нужда, например, возникало какое-нибудь судное дело смешанного характера, нужны были священники для исправления треб в войсках и т. д. Со своей стороны и духовное ведомство могло тоже только «сноситься» с другими ведомствами и опять лишь тогда, когда искало у них или справок, или содействия в своих собственных, ему подведомственных делах. Притом этих дел с дальнейшим ходом истории, с дальнейшим развитием и расчленением государственной машины становилось все меньше и меньше. Петр Великий поручал своей Духовной Коллегии ведать народным просвещением, заботиться об общественной благотворительности и пр. Потом для народного просвещения образовано было самостоятельное ведомство, получила особую государственную организацию и благотворительность. Появились понемногу и другие ведомства и учреждения. Сфера влияния Церкви становилась все уже и уже, грозя ограничиться одною богослужебною стороной и делами духовного сословия, а вместе с тем и церковное управление принимало все более и более светский характер, ни для кого, кроме подведомственных лиц, не авторитетный. Конечно, от этого Церковь не перестала существовать и быть тем, что она есть, не перестала быть спасительницей людей и никакое внешнее положение не могло изменить ее существа. Но худо то, что сознание об этом ее Божественном значении испарялось и ее сильный, верою и ничем земным не связанный голос, столь дорогой всякому верующему, удален был из государства, да и внутри самой Церкви заглушен бюрократией. А это не могло со временем не отразить­ся самым болезненным образом на всем нашем государственном организме, потому что организм этот был русский, возращенный верою, воспитанный в Церкви.

Такая дума запала в сердца русских людей, и многим из них она мешает искренне присоединиться к светлому торжеству нашей столицы. Но мы не будем унывать: для верующего в Промысл Божий нет случайностей в истории и нет происшествий и перемен, которые не направлялись бы ко благу. Оче­видно, нужно было потрясти нашу старую Русь – может быть, для того, например, чтобы разбить наше «москальство», пустое национальное самомне­ние, надутое презрение ко всему иностранному. В этой атмосфере потом задохнулась бы и сама Русь и могла бы погибнуть с лица земли. Да и всемирная миссия России, о которой любили говорить славянофилы, едва бы была для нее исполнима, если бы Русь не стала к иностранцам ближе и по обличью, и по духу, если бы не стала для них понятнее. Тяжело и мучительно было это потрясение особенно потому, что по инерции русские прошли слишком далеко на Запад. Но вот теперь наступает как будто поворот. Сила инерции как будто истощается, и все яснее и яснее выступает вперед наше прежнее, родное, русское – только теперь оно очищено в горниле испытаний, стало полнее и богаче содержанием и потому должно быть более прежнего нам привлекательно и дорого. Бог даст, то же самое будет и в Церкви. Необходимо было и ее потрясти до основания – может быть, для того, чтобы предупредить образо­вание на Руси государства в государстве, чтобы напомнить и выяснить всем нам подлинные церковные задачи и призвание. Опять-таки и здесь удар, может быть, был слишком силен и по инерции потрясение потом перешло почти в погром. Но и здесь сила инерции как будто слабеет и жизнь как будто хочет снова отхлынуть в свое старое русло. Уже многие ищут Церковь в различных областях жизни, крепнет ее голос в деле народного просвещения, благотворительности и пр. Как будто бы и здесь снова начинает пробиваться наверх прежнее, но уже, конечно, обновленное, очищенное, более всеобъемлю­щее и более христианское. Будет на то воля Божия, разовьются эти ростки воскресающей жизни, и тогда, пережив и муки испытания, и сладость нового расцвета, наша Святая Русь уразумеет, для чего нужен был этот гигантский размах Петрова гения, и, благодарная, преклонится пред неисследимыми судь­бами Божественного Промысла!