Современные аспекты канонизации святых

Конференция «Прославление и почитание святых» в Храме Христа Спасителя. 17 февраля 2009 г.

11 апреля 1989 года была образована Синодальная комиссия по канонизации святых Русской Православной Церкви под председательством митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия, в задачи которой входило не только восстановление в церковной жизни прерванной традиции прославления святых, но и разрешение целого комплекса научных и исторических проблем, связанных с процессом канонизации. «Одной из важнейших среди этих проблем являлась проблема почти полного отсутствия в сознании значительного большинства современных русских православных христиан достоверных исторических сведений о жизни и подвигах российских новомучеников XX века»[2]. С 15 по 17 февраля 2009 года в рамках XVII Международных Рождественских образовательных чтений «Наука, образование, культура: духовно-нравственные основы и пути развития», прошедших в Москве, в зале Церковных Соборов храма Христа Спасителя под председательством митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия состоялась конференция «Прославление и почитание святых», на которой был в частности рассмотрен круг вопросов, связанных с проблемами современной канонизации. На конференции с докладами выступили члены Синодальной комиссии по канонизации святых, известные историки Церкви и богословы.

Протоиерей Владислав Цыпин в своем докладе «Богословско-канонические основания прославления святых» рассмотрел условия и этапы формирования прославления святых, начиная с древней Церкви. На основании исследований историка Е. Голубинского и профессора церковного права Е. Темниковского следует сделать вывод, что в древней Церкви прославление святых зачастую не было связано с каким-либо формальным актом, а было обусловлено либо степенью служения святого в Церкви, либо характером подвига, какому соответствовала мученическая кончина. Голубинский разделял древних святых на три разряда. Во-первых, это ветхозаветные патриархи, пророки и новозаветные апостолы. Их Церковь изначала почитала святыми. То же можно сказать и о втором разряде, к которому он относил мучеников, считавшихся святыми уже по самому факту пролития ими крови за Христа. Что касается до святых третьего разряда, то это «святые, относительно которых необходимо думать, что Церковь признавала их не по причине принадлежности их к известному классу, а потому, что лично того или другого из них считали достойным сего признания. Это святые из подвижников (аскетов)»[3]. Святители, по мнению Голубинского, до XI века относились именно к первому разряду и причислялись к лику святых наравне с апостолами в силу принадлежности к иерархии и лишь затем стали прославляться наряду с подвижниками за личные достоинства. «В доказательство того, что древние архиереи причислялись к лику святых уже по самому своему положению, если, конечно, они не отпадали в ереси или не были лицами с заведомо сомнительной репутацией, Голубинский приводит такие сведения. Из 74 епископов, занимавших Константинопольскую кафедру с 315 по 1025 год, не были прославлены только восемнадцать еретиков и семь православных, причем только о трех из них достоверно известно, что они не были канонизированы, другие четыре иерарха, возможно, и почитались некоторое время. А если взять списки Константинопольских епископов с 315 по 846 год, то из 58 иерархов прославлено 30, 18 епископов были еретиками, и только двое – Акакий и Флавита – не прославлены, хотя и не были явными еретиками, но православие их под подозрением, так как они пытались примирить диафизитов с монофизитами на основании энотикона Зенона. Патриарх Акакий к тому же умер под анафемой папы. Но с XI века Константинопольские патриархи причисляются к лику святых уже только в связи с их личными достоинствами»[4]. Что же касается подвижников благочестия, то есть святых третьего разряда по классификации Голубинского, то главным основанием к их канонизации был дар чудотворения, явившийся в святом во время земной жизни или по смерти: «Читая жития древних подвижников, причисленных к лику святых, мы почти не находим между ними таких, которые бы не обладали даром чудотворений еще при жизни; а эта общая принадлежность дара чудотворений подвижникам, признанным Церковью за святых, и дает полное основание предполагать, что сей именно дар и был причиной их причтения к лику святых»[5]. Несколько иной точки зрения относительно оснований к прославлению святого придерживался профессор Темниковский: «Слава святой жизни того или другого подвижника не умирала вместе с ним; благочестивый подвижник… становился предметом народного чествования сначала, быть может, в сравнительно незначительном районе, который с течением времени мог расширяться. Таким образом являлся культ святого. К нему постепенно присоединялись и церковные власти, прежде всего местные, затем иногда и центральные, соответственно с тем, как широко распространялся культ святого. Присоединение церковных властей к народному культу, дававшее последнему официальное значение, не было каким-либо формальным актом, а совершалось постепенно… Вера в чудеса подвижников, конечно, входила в качестве составной части в религиозный культ святых… но она не составляла здесь исходного момента и тем менее единственного основания почитания святых, исходным моментом и основанием его, хотя, быть может, не единственным, было убеждение в святости жизни подвижников»[6].

В Русской Церкви и народное почитание святого, и факты чудотворений, тщательно собиравшиеся, служили основаниями к последующей канонизации. Порядок канонизации складывался из записывания чудес, последующего донесения о них начальству, последующего дознания о достоверности чудес особой комиссией и самой канонизации. Но этот порядок соблюдался не всегда. «Известны случаи, когда чудеса без всякого предварительного обыска, вслед за их оглашением, сопровождались колокольным звоном и церковным торжеством»[7].

Святые Православной Церкви разделяются на местночтимых и общечтимых. Местночтимые, или местные, святые почитаются, как правило, лишь в конкретной епархии, в которой они пользуются особой любовью. Канонизацию местного святого совершает правящий архиерей этой епархии после предварительного благословения на это Святейшего Патриарха. Канонизацию общечтимых святых совершает Архиерейский Собор после соответствующего представления Синодальной комиссии по канонизации святых. После принятия решения о канонизации имя святого вносится в святцы для всенародного почитания. «При этом Поместные Церкви, совершая канонизацию, извещают другие Поместные Церкви о состоявшемся прославлении новоявленного угодника, и высшей властью этих Церквей имя новопрославленного святого может быть внесено в святцы также и этих Церквей. Так, во второй половине XX столетия в наши святцы были внесены имена многих угодников, канонизованных другими Православными Поместными Церквами, в том числе и русских по происхождению. Так, 19 июля 1962 года Священный Синод постановил внести в календарь Русской Православной Церкви прославленного ранее Константинопольским Патриархатом и Элладской Церковью святого исповедника Иоанна Русского. В марте 1969 года Собор епископов Русской Православной Церкви в Америке совершил прославление просветителя алеутов преподобного Германа Аляскинского, выходца из Преображенского Валаамского монастыря. Имя преподобного Германа после его прославления в Америке уже в 1970 году было внесено в святцы Русской Церкви. Уже в ближайшее к нам время, в 1993 году, имя канонизированного в 1988 году Константинопольской Церковью русского по происхождению святого преподобного старца Силуана Афонского было также внесено в календарь Русской Церкви»[8].

Особое внимание в своем докладе протоиерей Владислав Цыпин уделил такому феномену, как разногласия и даже евхаристическое разделение между святыми конкретной эпохи. Не раз в истории Церкви бывали такие ситуации, что по разные стороны внутрицерковных волнений оказывались будущие великие святые Церкви. И этим явлением не стоит смущаться и поспешно обвинять Церковь в непоследовательности. Дело в том, что акт прославления святого вовсе не означает его абсолютной безгрешности и безупречности всех его поступков. Святые также ошибались, согрешали. Но их отличие от нас состоит как раз в том, что, согрешив, они очень скоро приходили к осознанию тяжести греха и покаянием очищали свое сердце, как мы об этом можем судить по дневниковым записям отца Иоанна Кронштадтского. Также и писаниям святых не следует приписывать непогрешимости. «Даже когда мы имеем дело с творениями отцов Церкви, необходимо давать себе отчет в том, что истиной признаются Церковью не все вообще мысли, содержащиеся в них, но только те положения, в которых обнаруживается consensus patrum – согласие отцов, выражающее само Священное Предание Церкви»[9]. Человеческим фактором обусловлены и те несогласия, которые существовали между святыми. Эти несогласия не затрагивали самих догматов веры, касались второстепенных вопросов. Иногда, впрочем, они были вызваны не разностью в понимании истин веры, а недостатком на тот момент терминологической базы. «Так, в эпоху между I и II Вселенскими Соборами Церковь, получившая мир от внешних гонений, переживала тяжелый внутренний кризис. Защитникам православного Никейского тринитарного догмата противостояли носители разных версий арианских и полуарианских еретических учений. Но ситуация осложнена была еще и тем, что не было полного единства и даже евхаристического общения между всеми православными. На одной стороне были святитель Афанасий Великий, его приверженцы в Александрийской Церкви и Западная Церковь, возглавляемая в 370-е годы папой Дамасом, а на другой – так называемые новоникейцы: святитель Василий Великий, другие отцы-каппадокийцы, святители Кирилл Иерусалимский, Мелетий Антиохийский. Часть православных на Западе и в Египте подозревала их в “полуарианстве”. Противостояние между православными группировками особенно остро и болезненно проявилось в Антиохийской Церкви, где было тогда два епископа, занимавших эту высокую кафедру, которые, естественно, друг друга не признавали и не имели общения между собой: святитель Мелетий, находившийся в общении со святителем Василием Великим и другими новоникейцами, и Павлин, который имел общение со святителем Афанасием, папой Дамасом и всею Западной Церковью… И вот Церковь почитает как святых и Афанасия Великого, и Мелетия Антиохийского, между которыми канонический разрыв оставался до самой кончины святителя Афанасия Великого непреодоленным»[10]. Конечно, никакими «полуарианами» ни святитель Василий, ни святитель Кирилл, ни святитель Мелетий не были. Просто на тот момент еще не был уяснен вопрос о различии между «сущностью» и «ипостасью», и это послужило весьма зыбкой почвой для возникновения канонического разделения. Как мы знаем, окончательная терминологическая ясность наступила уже в V веке, много позже смерти этих святителей.

В чем-то схожая ситуация, по мнению протоиерея Владислава Цыпина, сложилась в нашей стране в 1920–1930-е годы. Тогда гонения на Церковь послужили почвой для нестроений внутри нее. Эти нестроения очень скоро привели к многочисленным расколам. Но наряду с отколовшимися от Церкви «живоцерковниками», заслуживавшими безусловного осуждения как поправшие канонические устои Церкви, в расколе находились и так называемые «непоминающие», несогласные с позицией митрополита Сергия (Страгородского) и отказавшиеся поминать его за богослужением. Этот раскол был вызван не личными заблуждениями или амбициями отколовшихся, а, скорее, разным видением адекватного реагирования на бедственную ситуацию в стране. Так как пострадавшие и расстрелянные были с той и с другой стороны, то необходимо было дать оценку разделениям, исходя из их причины, и решить вопрос о возможности причисления к лику святых тех убиенных, которые были сторонниками какой-либо позиции.

«Давая оценку разделениям, возникшим в нашей Церкви в 1920-е годы, нельзя было ставить в один ряд обновленческий раскол, с одной стороны, и “правую оппозицию” – с другой. Обновленчество приобрело характер откровенного раскола в 1922 году, когда, захватив канцелярию Патриархии во время пребывания Предстоятеля Русской Церкви под арестом, группа священников, никем не уполномоченная, объявила о создании Высшего церковного управления (ВЦУ), включив в его состав только двух епископов по своему выбору, один из которых был под запрещением, тем самым оно нанесло предательский удар по Церкви. В дисциплинарной практике обновленцами был попран канонический порядок церковных установлений (многоженство священнослужителей, так называемый “белый” епископат). Все это не только в работах историков, но и на уровне авторитетных постановлений церковной власти получило однозначную оценку как квалифицированный раскол… В конце 1930-х годов жертвами репрессий были и отдельные обновленческие деятели, но ведь в те годы погибли многие из тех, кто вообще никакого отношения к Православной Церкви не имел, погибали и сами недавние носители и даже вожди атеистической власти. Поэтому сделан был вывод о том, что ставить вопрос о возможной канонизации таковых лиц необоснованно. Аналогичный вывод сделан был и относительно других расколов – григорьевского и самосвятского. Но в своей дисциплинарной практике священноначалие иначе, чем к обновленцам, относилось к присоединяемым из непоминающих: они принимались по покаянии в сущем сане. В действиях “правых” оппозиционеров, часто называемых “непоминающими”, нельзя обнаружить явно злонамеренных, исключительно личных, предательских мотивов. Как правило, их действия обусловлены были по-своему понимаемой заботой о благе Церкви. Как хорошо известно, “правые” группировки состояли из тех епископов и их приверженцев среди священнослужителей и мирян, кто, не соглашаясь с церковно-политической линией назначенного святым митрополитом Петром заместителя Патриаршего местоблюстителя митрополита (потом Патриарха) Сергия, прекращал возношение имени заместителя за богослужением и таким образом порывал каноническое общение с ним. После кончины митрополита Петра “непоминающие” не признали главой Церкви, местоблюстителем Патриаршего престола, митрополита Сергия, не признали законности избрания его Патриархом. Но когда Святейшим Патриархом избран был Алексий I, большинство из оставшихся в живых “правых” оппозиционеров (почти все они погибли в 1930-е годы) воссоединились со священноначалием Русской Церкви. С учетом этих соображений сделан был вывод о возможности канонизации тех архиереев, клириков и мирян, кто пал жертвой репрессий, находясь в отделении от заместителя местоблюстителя, но не переставая признавать главой Церкви заточенного Патриаршего местоблюстителя митрополита Петра и не пытаясь образовать иной, параллельный, церковный центр»[11].

Итак, критериями, которыми руководствуется Русская Церковь при канонизации святого, являются: безупречное исповедание православной веры, подвижническое житие, народное почитание, прижизненные и (или) посмертные чудеса и, в некоторых случаях, полное или частичное нетление мощей. Если речь идет о мученике, то к этому добавляется факт пролития крови за Христа.

Вопрос о канонизации мучеников вообще особенный для нашего времени. Половина XX века в России прошла для христиан под венцом мученичества. И огромная часть всех дел по канонизации, с которыми работала образованная в 1989 году Синодальная комиссия, была так или иначе связана с жертвами репрессий. Проблемы, с которыми пришлось столкнуться при подготовке канонизации новомучеников, осветил член Синодальной комиссии по канонизации святых игумен Дамаскин (Орловский) в своем докладе «Методология и практические особенности исследования подвига новомучеников и исповедников Российских».

Время гонений – всегда время испытаний, в горниле которых «золото» очищается и приобретает еще большую ценность, а «солома» скоро и неминуемо сгорает. В России гонения на Церковь длились целую эпоху и многих заставили сделать выбор в пользу своих настоящих, а не декларируемых жизненных ценностей. «Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и через то открылось, что не все наши» (1 Ин. 2: 19) – пророческое слово апостола сквозь толщу веков долетает туда, где гонят христиан. Долетело оно и до нашей страны в те лютые годы и показало свою непреложную, универсальную истину. «Из убитых в ХХ веке – много пострадавших, но мало мучеников за Христа. Христианский образец на все времена остается один и тот же, и не внешние обстоятельства жизни важны, даже и такие как насильственная смерть во время гонений, а внутренняя жизнь христианина, его праведность в очевидном и ясном выражении заповедей Господних»[12]. Многие из замученных в то время лишь формально принадлежали к числу христиан, и их христианство было ограничено лишь фактом крещения. Многие, не выдержав мучений, отрекались от Христа и давали показания против своих собратьев, хотя и это далеко не всегда спасало от расстрела. Были и многие иные обстоятельства, о которых будет сказано ниже, но так или иначе, вне сомнения остается факт, что в стране, где и священник, и ученый считались «политическими» преступниками, сам по себе расстрел крещеного человека не может приравниваться к мученической кончине за Христа. «В случае мучеников древней Церкви и новомучеников ХХ века есть существенная разница: одно дело язычник, придя ко Христу и тут же исповедуя веру Христову, мученически умирает, а другое дело христианин ХХ столетия, от младенчества живший в лоне Церкви, имевший возможность пользоваться всеми благодатными ее таинствами и прежде всего – покаяния и приобщения тела и крови Христовых, но пренебрегавший этими средствами, живший крайне нерадиво и в практических поступках своей жизни тем самым отказывающийся от Царства Небесного. Может ли таковой быть наследником жизни вечной лишь по одному факту его насильственной смерти, и не окажется ли положение такого пренебрегателя верой Христовой хуже, чем положение и не пришедшего ко Христу, ибо “кто знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много, а который не знал и сделал достойное наказания, бит будет меньше” (Лк. 12: 47–48)? Если прелюбодеи или лихоимцы, или хищники, или лжесвидетели, или пьяницы, или посягающие на чужое в силу формальной принадлежности их к церковному обществу будут убиты, будут ли они наследниками жизни вечной, а тем более образцами для христианина? Наоборот, не в самом ли факте их смерти не только не будут образцом, но соблазном, как бы при богоотступнической их жизни показывая безразличие и пренебрежение к заповедям Господним. Одно дело разбойник, познающий на кресте Христа, и другое – христиан, по жизни и душе ставший “разбойником”, но погибающий насильственной смертью»[13].

Когда речь заходила о расстреле действительно верующего и церковного человека, необходимо было выяснить всю совокупность обстоятельств его жизни и служения в Церкви. При тщательном исследовании архивно-следственных дел порой вскрывалось, что посаженный в тюрьму за исповедание веры и просидевший там довольно длительный срок оказывался агентом НКВД, исполнявшим функции слежения и доноса. «В советское время одной из форм борьбы государства с Церковью была вербовка под нажимом НКВД осведомителей, должных не только собирать информацию о происходящем в Церкви и передавать ее в НКВД, но и проводить внутри Церкви разрушительные мероприятия по указанию того же НКВД. Это ставит весьма сложные проблемы перед исследователями, так как НКВД старался скрыть своих сотрудников и не во всех случаях привлекал их в качестве свидетелей, чтобы не обнаружить их. По одним только материалам допросов не всегда возможно судить об истинном положении человека – исповедник он или предатель.

В октябре 1937 года в городе Козельске вместе с группой монахов закрытой к тому времени Оптиной пустыни был арестован послушник Тихон Плетнев, живший в Оптиной с 1912 года. На следствии он рассказал лишь о том, что, действительно, знал оптинских монахов и кого именно; при этом он никого не оговорил, также не оговорил и себя; против него, как и против других, как это водилось тогда, дали показания штатные свидетели, что было вполне достаточно для вынесения приговора. Всего по делу обвинялось двенадцать человек. Одиннадцать человек были приговорены к расстрелу и 5 декабря 1937 года расстреляны. Тихон Плетнев и после их расстрела продолжал сидеть в смоленской тюрьме без вынесения приговора, и только 4 января 1939 года власти приняли постановление о его освобождении за отсутствием “материалов о привлечении его к судебной ответственности”, а также учитывая “его болезненное состояние (паралич левой половины тела)”. Если исходить из общих знаний об истории того времени, что после расстрела наркома НКВД Ежова на его место пришел Берия и начался пересмотр некоторых дел, мы могли бы сделать вывод, что послушнику Тихону повезло, он дождался времени некоторого восстановления справедливости и был освобожден. И лишь изучив тысячи дел, можно сказать с уверенностью, что так не бывало никогда, и он был всего лишь секретным сотрудником НКВД, который и поручил ему не только давать сведения о монахах еще до их ареста, но и быть с ними в камере, в некотором роде сопроводить их в последний путь, и в то же время фактом своего ареста и безупречными показаниями на следствии отвести от себя всякие подозрения в предательстве»[14].

Принадлежность пострадавшего к социальной категории священнослужителей также не является сама по себе достаточным основанием для прославления его в лике мучеников. История нашей Церкви XIX – начала XX веков свидетельствует о том, что вступление в число клириков в значительной степени было обусловлено социальным происхождением, а не внутренней потребностью служить Богу в чине священника. Обучаясь в семинарии, молодой человек прекрасно понимал, что, став священником, он наверняка получит приход либо по наследству от отца, либо от невесты, отец которой также служил священником. Было даже такое понятие как «жениться на приходе», то есть выбрать себе невесту с хорошим приходом от родителя-священника. Во всяком случае, молодой человек понимал, что, выбрав священнический путь, он будет избавлен от необходимости добывать себе хлеб насущный тяжелым физическим трудом, как это происходило с большей частью населения, каковым было крестьянство. Многие воспитанники духовных школ, не имея призвания к священству, шли в светские учебные заведения и получали светские профессии, многие после семинарии вообще уходили из Церкви. «Не все ищущие материального, однако, уходили из церковной организации, которая в любом случае давала некоторые преимущества, но почти все из таковых достаточно легко вступали с первых же лет и даже месяцев советской власти в негласное сотрудничество с ней, послужив основой для формирования обновленческих и григорианских организаций, едва ли не полностью захвативших иные епархии. Причем эти люди оставались при любой власти при одних и тех же приоритетах и ценностях – служение не Христу и Христовой Церкви, а устроение своего материального благополучия. Именно по этой причине невозможно бывает оценить человека как ревностного христианина лишь по причине его социальной принадлежности к духовному сословию. Поэтому и требуется скрупулезное изучение жизни мученика, который от младенчества все получил – но возможно и все растерял»[15]. В качестве примера игумен Дамаскин приводит расстрел большевиками епископа Леонтия (Вимпфена), который «произвел множество беспорядочных действий в епархиях, где служил, а также и в Астраханской: им, в угоду безбожной светской власти, был сделан ряд публичных заявлений против правящего архиерея. Архиепископ Ярославский Павел (Борисоглебский), будучи арестован в 1929 году с группой духовенства, согласился быть осведомителем и был освобожден, что, однако, не помешало НКВД расстрелять его в 1938 году. Если бы только одна насильственная смерть могла освятить человека, поставить его образцом святого мученичества, то можно было бы только на основании факта насильственной смерти включить имена епископа Леонтия и архиепископа Павла в Собор новомучеников и исповедников Российских, но от насильственной смерти в эту эпоху погибали и жившие праведно, и проводившие беззаконную жизнь, и трудившиеся для Церкви, и воевавшие с ней, и бывшие орудием ее расстройства и причиной смущения народа Божия. И потому один факт насильственной смерти не имеет для принятия решения определяющего значения, но важно, какую жизнь – христианскую или антихристианскую – проводил человек»[16].

В процессе исследования каждого дела большое значение играли все обстоятельства кончины. Часто бывало так, что перед самой кончиной в концлагере власти начинали новое дело, и человек, проявив малодушие, отрекался от Христа или проявлял такой степени уныние и малодушие, которые вполне сопоставимы с отречением, как, например, «мужественно державшаяся в тюрьме во время следствия Татьяна Стогова, помощница епископа Игнатия (Садковского), впоследствии выразившая даже сожаление о своей связи с Церковью; псаломщик Владимир Беневоленский, написавший из заключения в прошении о помиловании, что служение его в храме псаломщиком было ошибкой, или староста Михаил Глухов, чьи письма из заключения пронизаны в такой степени унынием, которое уже показывает непонимание им, что такое страдание за Христа»[17].

Существуют и другие трудности при определении действительной ценности исповеднического подвига того или иного епископа, священника или мирянина. Приведу вывод игумена Дамаскина, свидетельствующий о том, что и поныне, как это ни прискорбно, государственные органы предпринимают некоторые действия, осложняющие работу исследователей с материалами для возможной канонизации. «Насущным изучение подобного рода дел в настоящее время является еще и потому, что если в 1990-е годы в архивно-следственных делах еще встречалась часть документов о деятельности секретных сотрудников, то в 2000-е годы такие документы стали изыматься до попадания архивных материалов в руки исследователей, и таким образом ценность архивно-следственных дел с точки зрения полноты исследования мученического и исповеднического подвига на предмет включения имен в Собор новомучеников и исповедников Российских сводится ныне почти к нулю, так как остающийся нераскрытым вопрос о сотрудничестве с безбожными властями, а также и о выступлении лжесвидетелями по делам других лиц оставляет неизученными существеннейшие стороны внутренней жизни предполагаемого исповедника»[18].

С проблемами, с которыми столкнулась Синодальная комиссия при изучении вопроса и сборе материалов для канонизации царской семьи, участников конференции познакомил член Синодальной комиссии протоиерей Георгий Митрофанов. В 1990-е годы, а именно тогда началась работа с архивными материалами, касающимися Романовых, как в светском, так и в церковном обществе сложилась весьма неадекватная оценка значения царской семьи для России. С одной стороны, были школьные учебники по истории страны, в которых образ «Николая Кровавого» был своего рода пропагандистским инструментом, подчеркивавшим «великое» значение революции, свергнувшей «жестокого и недальновидного монарха». С другой – была православная оценка революции как жидо-масонского заговора, в результате которого был «ритуально умучен жидами-сатанистами царь-искупитель». Эти две крайности исторической полуправды, вызывая неприятие то одной, то другой стороны, с одинаковой силой препятствовали русскому человеку узнать истинный облик последнего русского государя. А пока не выяснена историческая правда, невозможна и канонизация. Таким образом, «при канонизации царственных страстотерпцев комиссия должна была, наряду с донесением исторической правды о них, попытаться помочь как воцерковленным, так и далеким от Церкви нашим соотечественникам преодолеть десятилетиями складывавшиеся у них “черные” и “белые” пропагандистско-идеологические мифологемы и стереотипы о последнем российском государе и членах его семьи»[19].

На первом этапе работы комиссии были выделены принципиально значимые для канонизации и наиболее дискуссионные проблемы, разрешение которых должно было пролить свет на саму возможность или невозможность прославления царской семьи. По каждой из таких проблем тот или иной участник комиссии должен был представить доклад, который, после соответствующего обсуждения в комиссии, принимался в качестве официального заключение комиссии по данной проблеме. «Исходя из того обстоятельства, что трагической гибели царской семьи предшествовал почти двадцатитрехлетний период государственного правления императора Николая II, который рассматривался многими участниками дискуссии о канонизации царственных страстотерпцев либо как главное основание этой канонизации, либо как главное препятствие ее проведению, члены комиссии подготовили и обсудили пять докладов, посвященных различным проблемам периода царствования последнего российского государя»[20].

Доклад «О церковной политике императора Николая II» не только охарактеризовал церковную политику императора, но содержал и оценку личной религиозности государя и членов его семьи. «В докладе подчеркивалось, что, несмотря на то, что церковная политика императора Николая II так и не вышла за рамки, предписывавшиеся синодальной системой управления Церковью, именно в это время были созданы конкретные предпосылки для творческого развития самых разнообразных аспектов церковной жизни и восстановления в Церкви каноничного высшего церковного управления. Именно в царствование императора Николая II дотоле два века безмолвствовавшая по вопросам о созыве Собора и восстановления патриаршества церковная иерархия получила возможность не только широко обсуждать, но и практически подготовить созыв Поместного Собора и восстановление патриаршества. За годы правления последнего государя в Русской Православной Церкви канонизаций святых было проведено больше, чем за весь предшествовавший двухвековой синодальный период. При этом сами члены царской семьи, в отличие от многих своих современников, стремились осуществлять свою религиозную жизнь в соответствии с традициями православного благочестия»[21].

Доклад «Православный взгляд на государственную деятельность императора Николая II», учитывая, что период царствования последнего российского императора был одним из самых сложных и противоречивых вообще в русской истории, оценивал его не только с позиций успешности государственной политики, но брал во внимание меру воплощения при этом конкретных церковных идеалов. «В докладе подчеркивалось, что как политик и государственный деятель государь стремился в своей деятельности следовать присущим ему как сыну Православной Церкви религиозно-нравственным принципам»[22].

Миф о «Кровавом Николае» служил серьезным нареканием на императора со стороны светской составляющей нашего общества. Необходимо было восстановить историческую справедливость и либо развенчать этот миф, либо, напротив, осознать его как историческую правду и, что было бы вполне справедливо, прекратить движение в сторону канонизации. «Имея в виду то обстоятельство, что в советский период события 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге представлялись в качестве одного из главных “преступлений” лично императора Николая II, в комиссии был подготовлен специальный доклад, посвященный именно этим событиям. Представив подробную и всестороннюю характеристику событий, предшествовавших “Кровавому воскресенью” и составлявших его основное содержание, доклад делал выводы, хорошо известные даже советским историкам, впрочем часто вынужденным эти выводы скрывать от своих читателей. В течение всего 9 января 1905 года государь, находившийся в Царском Селе, а не в Санкт-Петербурге, не принял ни одного решения, которые бы определяли действия властей в столице по подавлению массовых противоправительственных выступлений рабочих, а отнюдь не их мирной демонстрации. При этом непосредственный приказ войскам об открытии огня был отдан командующим Петербургским военным округом великим князем Владимиром Александровичем. Несмотря на глубокое переживание самим государем своей ответственности за действия властей в Санкт-Петербурге в январские дни 1905 года, исторические данные не позволяют обнаружить в его действиях злой воли, обращенной против народа и воплощенной в конкретных греховных решениях и поступках»[23].

Особый доклад был представлен на тему «Причины отречения императора Николая II от престола и православное отношение к этому акту». Автором доклада была представлена вся совокупность социально-политических причин, заставивших государя подписать отречение. «Доклад представил четкий перечень внешних факторов, обусловивших это действительно роковое для России решение: резкое обострение социально-политической ситуации в Петрограде в феврале 1917 года, неспособность правительства контролировать положение в столице, распространившееся в широких слоях общества убеждение в необходимости дальнейших ограничений монархической власти, настоятельное требование председателя Государственной Думы М.В. Родзянко отречения императора Николая II от власти во имя предотвращения внутриполитического хаоса в условиях ведения Россией широкомасштабной войны, почти единодушная поддержка отречения высшими представителями российского генералитета. Однако, анализируя духовные мотивы, которые подвигли государя на этот шаг, в частности, убеждение в том, что его уход сможет бескровно умиротворить страну, в докладе сделан вывод о высоких нравственных побуждениях, которые руководили императором. При этом в докладе подчеркивалось, что отречение от престола не может рассматриваться как церковно-каноническое преступление, подобное отказу представителя церковной иерархии от священного сана, ибо канонический статус миропомазанного на царство православного государя не был определен в церковных канонах»[24].

Отношения царской семьи с Г.Е. Распутиным с самого начала рассматривались как одно из серьезных препятствий к канонизации. На эту тему также сделан был доклад, после которого были сделаны следующие выводы. «Отношения императора с Г.Е. Распутиным на протяжении почти всего десятилетнего периода их знакомства были сложными и противоречивыми, когда расположение к нему сочеталось с осторожностью и сомнениями. Однако в целом во взаимоотношениях членов царской семьи с Г.Е. Распутиным присутствовал элемент человеческой немощи, связанный у императрицы с глубоким переживанием неизлечимости смертельно опасной болезни сына»[25].

Исходящий из содержания пяти докладов общий вывод комиссии состоял в том, что сами по себе аспекты деятельности императора Николая, вполне отраженные в докладах, не дают достаточных оснований для канонизации последнего российского императора и членов его семьи. Ситуация изменилась с предоставлением в комиссию еще двух докладов, определивших позицию комиссии по вопросу канонизации как положительную. Доклад «Последние дни царской семьи» содержал подробное описание последнего, почти полуторогодового периода жизни семьи в заточении в Царском Селе, Тобольске и Екатеринбурге. «Анализируя письма и дневниковые записи членов царской семьи, свидетельства широкого круга очевидцев заточения царственных страстотерпцев, порой весьма различно относившихся к узникам, доклад представил картину подлинного преображения членов царской семьи из просто благочестивых мирян в замечательных подвижников благочестия, готовых безвинно принять смерть с подлинно христианским смирением и всепрощением. “Большинство свидетелей говорит об узниках тобольского губернаторского и Ипатьевского екатеринбургского домов, – подчеркивалось в докладе, – как о людях страдающих, но покорных воле Божией. Несмотря на все издевательства и оскорбления, перенесенные ими в заточении, они вели благочестивую жизнь, искренне стремились воплотить в ней заповеди Евангелия… Основной вывод доклада заключался в том, что последний период жизни членов царской семьи, проведенный в заточении, и обстоятельства их гибели содержат серьезные основания для положительного решения вопроса об их канонизации в лике царственных страстотерпцев, хотя и не позволяют безусловно говорить о них как о христианских мучениках, убиенных именно за веру и, соответственно, имевших возможность своим отречением от христианской веры спасти свои жизни»[26].

На основании последнего доклада «Отношение Церкви к страстотерпчеству», усмотревшего параллели в страстотерпческом подвиге святых князей Бориса и Глеба и семьи последнего российского императора, Синодальная комиссия пришла к выводу о возможности прославить царскую семью в лике страстотерпцев. «При этом было подчеркнуто, что в богослужебной и агиографической традиции именно Русской Православной Церкви слово “страстотерпец” стало впервые употребляться применительно к тем русским святым, которые, подражая Христу, с терпением переносили физические, нравственные страдания или смерть от рук политических противников»[27].

Конечно же, докладами игумена Дамаскина (Орловского) и протоиереев Владислава Цыпина и Георгия Митрофанова далеко не исчерпываются материалы конференции «Прославление и почитание святых». Но и из представленных докладов видно, что основная работа Комиссии по канонизации святых лежит в области дальнейшего изучения материалов жизни новомучеников и исповедников XX века. И если относительно пострадавших в 1920–1930-е годы, вероятно, большая часть материалов уже изучена, то неизученными еще остаются 1940–1960-е годы, когда, быть может, было не так уже много мучеников, но много исповедников, тех, которые, растеряв в тюрьмах и ссылках свое здоровье, окончили свой путь служения Церкви уже на свободе.