Беседы с собственным сердцем. Ч. 4

Из книги митрополита Анастасия (Грибановского) "Беседы с собственным сердцем (размышления и заметки)", изданной в серии "Духовное наследие русского зарубежья", выпущенной Сретенским монастырем в 2007 г.

«Я хотел бы верить, — говорят некоторые, — но не могу». — «Нет, ты можешь, но не хочешь», — следует ответить им. Источник этого сокровища, прежде всего, в твоем собственном сердце. Выслушай свидетельство твоей собственной совести, внимай голосу, который исходит от твоего бессмертного духа, ищи веры, и ты обрящешь ее; Бог Сам откроет пред тобою закрытую дверь, если ты будешь настойчиво стучаться в нее. Он знает немощь нашей природы и требует от нас веры по крайней мере с «зерно горчичное». «Если сколько-нибудь можешь веровать, — сказал Христос Спаситель несчастному отцу бесноватого отрока у подножия Фавора, — все возможно верующему» (Мк 9, 23).

«Верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк  9, 24) — был ответ или, лучше сказать, растворенная слезами мольба отца, и этого было достаточно: чудо совершилось. Теми же словами должен молиться каждый человек в минуты духовного искушения, ибо у всех бывают приливы и отливы веры, как сказал один выдающийся архипастырь-богослов. Когда вера поднимает нас на своих могучих волнах, наш дух как бы расширяется, чувствует непоколебимую внутреннюю устойчивость и ощущает в себе силу, действительно способную двигать горами. Нельзя без духовного восторга читать величественное повествование апостола о тех дивных мужах Ветхого Завета, которые «верою побеждали царства, творили правду… заграждали уста львов… были крепки» во бранех (Евр 11, 33–34). Без веры нет героев духа, как нет и истинного творчества. Человек «без догмата», которого так ярко изобразил Сенкевич, всегда производит на нас жалкое впечатление. Это — трость, ветром колеблемая, духовный паралитик, неспособный сдвинуться с места, хотя бы он обладал гениальными способностями. «Сомневающийся подлинно подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих» (Иак 1, 6, 8).

Однажды я вошел в тюремную камеру, где сидели два человека, осужденные на смертную казнь. С некоторым страхом я переступил порог этой роковой комнаты, казавшейся мне зияющей могилой. Я боялся не найти для этих несчастных достаточных слов утешения и ободрения. Каково же было мое изумление, когда я застал их беспечно кипятящими чай на керосиновой лампе; они считали, по-видимому, что несколько дней, отделявших их от казни, еще слишком достаточный срок для того, чтобы они могли не думать о смерти и наслаждаться жизнью. Таков человек: он всегда ходит по краю бездны, ежеминутно может низринуться в нее и, однако, подобно неразумным детям, продолжает легкомысленно срывать цветы, висящие над нею. «Между нами и адом или небом, — говорит Паскаль, — перегородкой служит только жизнь, а это самая ломкая в мире вещь. Мы беззаботно стремимся в пропасть, поставивши что-нибудь пред собой, чтобы помешать себе ее видеть» («Мысли». С. 38, 39).

Никто не хочет уйти из этого мира, не оставив после себя какого-либо следа; каждый стремится передать что-либо в наследство грядущим векам и создать себе рукотворный или нерукотворный памятник на земле. Мысль о том, что идея, вложенная в то или другое наше творение, переживет нас, что ею будет жить и вдохновляться ряд последующих поколений, что она сроднит с нами неведомых нам людей, которые благословят наше имя, всегда была обаятельна для человека. К этому естественному чувству, в котором, несомненно, сказывается жажда бессмертия, присоединяется, однако, нередко скрытый дух тщеславия, следующий всюду за нами по пятам, как тень. Уже самый смысл этого слова указывает на суетность или тщету погони за славой. Однако такое чувство служит едва ли не главной пружиной, движущей творческую энергию человечества.

Сколько людей истощаются в разнообразных усилиях для того, чтобы хоть на мгновение блеснуть, как метеор на горизонте, привлекши к себе общее внимание. Иные готовы отдать самую жизнь за миг скоропреходящей славы. Литературное тщеславие является едва ли не одним из самых опасных и заразительных в ряду других ощущений подобного рода. Кто не мечтает втайне о том, чтобы властвовать над умами или могучею рукой ударять по струнам чужого сердца. Даже державные повелители народов часто не чужды этой общечеловеческой слабости: многие из них, не довольствуясь ролью меценатов и теми естественными отличиями, какие дает им высокое положение, хотели бы обвить свои сверкающие венцы скромными поэтическими, литературными или артистическими лаврами.

Толстой говорит о своем старшем брате, что он не уступал ему самому по силе литературного таланта, но не сделался великим писателем только потому, что не имел для этого, по словам Тургенева, обычных недостатков писателей и главного из них — тщеславия. Вместе с тем с присущею ему откровенностью Толстой признается, что лично он никогда не мог оставаться равнодушным к своей славе и к общественной оценке его произведений.

С такой же покоряющей силой искренности пишет о соблазне тщеславия Паскаль. «Тщеславие, — говорит он, — столь вкоренилось в сердце человека, что солдат, денщик, повар, носильщик тщеславятся собою и хотят иметь поклонников; даже философы желают того же. Те, которые пишут против этого, желают прославиться тем, что хорошо написали; те, которые читают сочинения, желают похвастаться, что они прочитали; и я, написавши это, может быть, тоже имею подобное желание; будут, пожалуй, иметь его и те, которые прочитали его» («Мысли». С. 52). Замечательно, что люди способны гордиться всем, не только славою, но и бесславием, не только красотою, но и безобразием, не только добродетелью, но и пороками и, наконец, самим смирением, которое по существу своему есть отрицание гордыни и победа над нею. Непреложно отеческое слово: «Как ни брось сей трезубец, все он встанет вверх острием» (прп. Иоанн Лествичник).

Есть особый род людей, которые кажутся уже с детства существами не от мира сего. Они слишком светлы и чисты, чтобы долго задерживаться на земле и смешиваться с прахом. Они проходят по ней, как некое видение, едва касаясь ее своими ногами, и в раннем возрасте уже отлетают в вечность, оставив по себе «раскаяние», то есть общее сожаление. О них говорит премудрый Соломон, что Бог восхищает их преждевременно из этого мира, дабы «злоба не изменила разума их или коварство не прельстило души их… Достигнув совершенства в короткое время, они исполнили долгие лета» (см.: Прем 4, 11, 13).

«Не цепи делают раба, но сознание, что он раб», — говорит Гегель. Если так, то и в цепях можно чувствовать и сознавать себя свободным.

Нам нередко приходится встречать ум, сверкающий каким-то стальным холодным блеском. Он светит, но не греет, будучи подобен зимнему солнцу. Не удивительно, что он гораздо больше отталкивает, чем привлекает к себе нашу душу, которая ищет в подобных случаях тепла и света вместе.

«Много трудов предназначено каждому человеку, и тяжело иго на сынах Адама, со дня исхода… их до дня возвращения к матери всех. Мысль об ожидаемом и день смерти производит в них размышления и страх сердца. От сидящего на… престоле и до поверженного на земле и во прахе, от носящего порфиру и венец и до одетого в рубище, — у всякого досада и ревность, и смущение, и беспокойство, и страх смерти, и негодование, и распря, и во время успокоения на ложе ночной сон расстраивает ум его» (Сир 40, 1–5).

Таков плачевный жребий всех смертных, живущих на земле, по изображению Сираха. И несмотря на это они судорожной рукою держатся за ускользающую от них нить жизни, желая продлить ее хоть на несколько мгновений.

«Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью» (Притч 17, 12). Глупец может быть опаснее разъяренной медведицы, очевидно, только потому, что мы не можем предвидеть, когда и с какой стороны он нанесет нам удар.

«Partir c’est mourir un peu», — говорят французы (уехать — значит умереть отчасти). Мы переживаем это чувство всякий раз, как покидаем родные места или близких нам людей. Грусть неизбежно обвевает всякую разлуку, особенно если она должна продлиться на многие годы или навсегда.

Замечательно, что в маленьких странах почти никогда не родятся великие писатели. Последним как бы недостает здесь воздуха и широты горизонта; для воспитания их нужна всеобъемлющая, общечеловеческая культурная атмосфера, от которой обыкновенно далеки бывают мелкие народности с их узким национализмом и провинциальною культурой.

Существо власти есть воля. Властвовать, как показывает самый корень этого слова в разных языках (лат. potestas, фр. puissance, англ. power, а также нем. Konig — король), значит «мочь». Слабая власть (которая в то же время справедливо иногда называется и самой жестокой, ибо она требует после себя множество лишних жертв), легко выпадает из рук ее носителей, и тогда ее подхватывают другие, более крепкие, хотя, быть может, и менее благородные руки разного рода временщиков и узурпаторов. Общество охотнее пойдет всегда за фанатиком или решительным авантюристом, чем за великодушным мечтателем, не умеющим претворить слово в дело. Философы, которым Платон хотел вверить управление своим идеальным государством, были бы, вероятно, очень жалки в этом положении и неминуемо привели бы государственный корабль к крушению. Твердая и в то же время просвещенная, разумная и сознающая свою ответственность власть должна быть предметом желаний для каждой страны, но такое счастье редко выпадает на долю народов и государств.

«Суждение и осуждение — близки» (Иов 36, 17). Начавши с одного, мы незаметно впадаем в другое.

Многие исторические деятели переживают расцвет своей славы в то время, когда «гений и счастье, еще молодые и девственные, несут их вперед как бы на двух легких крыльях», не помрачая чистоты их сердца. Но стоит им осознать свой успех, чтобы звезда их начала склоняться к закату.

Христианство принесло с собою новый самодовлеющий духовный миропорядок, утверждающийся на собственном основании. Евангельская закваска, обновившая человечество, не должна была смешиваться с «ветхим квасом», то есть с духом века сего, глубоко входящим в толщу личной и общественной жизни людей и делающимся для них как бы второй природой. Царство Христово с первого дня своего открытия на земле противопоставило себя миру как отдельному от него и даже враждебному ему началу жизни; вся наука христианского нравственного совершенства состоит из ряда антиномий, вытекающих из этого противоположения. Надо смириться, чтобы подняться на высоту; быть немощным, чтобы сделаться сильным; обратиться в юрода, то есть безумного, чтобы овладеть истинной мудростью; отвергнуться всего, чтобы все приобресть; погубить свою жизнь, чтобы обрести ее снова; умереть, чтобы воскреснуть и жить вечно. Здесь явно противополагается два разных порядка бытия, два взаимно исключающих друг друга принципа жизни, между которыми не только не может быть заключено постоянного союза, но даже временного перемирия. Один должен упраздниться, чтобы на его развалинах обосновался другой. Попытка перекинуть между ними мост всегда приводила только к обмирщению христианства и к принижению его высокого идеала.

Человек может говорить одинаково уверенно на нескольких языках, но своим для него будет только тот из них, на котором он мыслит.

«Вы как бы не Меня оставили, а вас самих» (3 Езд 1, 27), — говорит Господь Своему неверному мятежному сыну Израилю. Отступая от Бога, Который есть для нас Источник света и радости, в Котором сама личность наша получает свое высшее утверждение, мы действительно изменяем сами себе, отрекаемся от собственного блага, убиваем свои лучшие стремления, хороним самые светлые надежды и утрачиваем подлинный смысл и главную опору своей жизни.

«Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге» (Лк 24, 32).

Сердце человека всегда горит, когда с ним беседует Истина. Кто не испытал этого чувства, тот не знает подлинного голоса последней.

В основе душевных болезней нередко лежат скрытые гноящиеся раны больной совести, требующей нравственного врачевания. Лучшие психиатры, как, например, Шарко, нередко старались углубляться в эту сокровенную подпочву духовной жизни, когда хотели определить первопричину умственного расстройства человека.

Замечательно, что в детстве и юности мы хотели бы быть или по крайней мере казаться старше своих лет, а во вторую половину жизни начинаем вздыхать о невозвратно ушедшей молодости. Таким образом, мы желали бы соединить преимущество того и другого возраста, дополняющих друг друга по известному французскому изречению: «О, если бы старость (все) могла. О, если бы юность (все) знала».

Бог, однако, устроил так, чтобы одно поколение нуждалось в другом для более тесного внутреннего объединения людей между собою; бодрая, но часто близорукая юность несет на своих плечах утомленную, но дальновидную старость, указывающую ей верный путь жизни; там, где этот союз между старшими и младшими поколениями разрывается, легко открывается путь к общественной катастрофе.

Купить эту книгу можно в розничном магазине «Сретение»   в оптовом интернет магазине