О духовных «содругах» – преподобных Иосифе Волоцком и Ниле Сорском

Святой преподобный Иосиф Волоцкий. Иконописная мастерская Екатерины Ильинской

На своем иноческом пути Иосиф уже изначально проявил себя как твердый, склонный к подчеркнуто уставному благочестию и последовательно аскетичный монах.

Однако при всей своей внутренней сосредоточенности на монашеской аскезе Иосиф отнюдь не был лишен живого человеческого чувства любви к ближним, проявление которой во всех сторонах христианского бытия он всегда осознавал как личный моральный долг. В первую очередь именно в этом и следует искать истоки его постоянной устремленности, вслед за преподобным Пафнутием, к общественному служению – к помощи сирым, убогим, больным или же голодавшим во время неурожаев крестьянам.

И что вовсе не типично для иноков, чаще всего стремившихся полностью оборвать все свои связи с прошлой, мирской жизнью, в том числе и с родными и близкими, преподобный Иосиф, судя по его «житию», некоторое время явно был мучим мыслями о своих одиноких и по старости беспомощных родителях. В конце концов, не выдержав этой душевной тревоги, он обратился за советом к преподобному Пафнутию. Тот, видя, что его ученик имеет «великое по Бозе усердие и крепкий и непоколебимый ум» и что «не вредит его материна любовь» – как это бывало присуще «обычно маломощным», – «повеле ему о них попечение имети, старости ради и немощи, отца веля в монастырь к собе взяти»[1]. В результате мать Иосифа по его совету приняла монашество в соседней Власиевской обители, а отца он взял к себе в келью, постриг его в иноки с именем Иоанникий и ухаживал за ним, «кормя его своима рука», поскольку тот был «в велицей немощи и во ослаблении рукама и ногама»[2]. Иосиф стал для отца и старцем, и учителем, и слугой, и «подпорой», «от уныниа утешая, чтяша Божественная Писания»[3].

Как вспоминает один из составителей «Волоколамского патерика», престарелый родитель с благодарностью «глаголаше» Иосифу: «Что ти воздам, чадо, Бог тобе воздасть мзду, ради трудов твоих; не аз тобе отец, но мне отец ты еси – и в телесных, и в духовных»[4]. В скромной иноческой келье можно было воочию видеть «Божии любви исполнение: сын тружаяся, а отец слезами и молитвою спомагая. И тако поживе лет 15, отцу служаше, и старцева (то есть преподобного Пафнутия. – д. Г. М.) слова не преступая во всем»[5].

Наблюдая за упорными трудами Иосифа и реальными проявлениями его любви и послушания, Пафнутий однажды заметил: «…сей после нас свой монастырь поставит, не менее нашего»[6].

Подобным образом Иосиф пробыл в послушании у старца Пафнутия 18 лет. Перед кончиной старец повелел братии «у державного государя просити старца Иосифа на игуменство»[7]. Великий князь Иван III просьбу иноков удовлетворил.

Так Иосиф стал игуменом Боровского монастыря. Стремясь к устроению в нем общежительного жития, он вскоре посетил Кирилло-Белозерскую обитель для ознакомления с действовавшим в ней строгим «общежитным» уставом. И все же ввести кирилловский устав в Боровском монастыре Иосифу не удалось: многие иноки хотели жить здесь «особно». Тогда в 1479 году он основал под Волоколамском, как бы выполняя тем предсказание преподобного Пафнутия, собственную обитель – по типу Белозерской – с деревянным храмом в честь Успения Божией Матери.

Иосифо-Волоцкий монастырь со временем стал образцовым не только в духовном, но и в культурном отношении, постепенно превратившись в своеобразную церковную академию той поры: здесь переписывали книги и летописи, писали иконы, а здешняя библиотека считалась одной из богатейших на Руси. В 1485–1487 годах Иосиф воздвиг в обители белокаменный Успенский собор, к сожалению, не сохранившийся; на его месте ныне стоит изящный собор конца XVII столетия[8].

Монастырю покровительствовали и местный князь, и великий князь Московский, и архиепископ Новгородский Геннадий († 1505), поскольку удельный Волоколамск тогда еще подчинялся новгородским святителям. Все это способствовало не только дальнейшему устроению в обители нормальной монашеской жизни и ее относительно спокойному и благообразному течению, но помогало и ее экономическому процветанию. Последнее давало возможность волоцкому игумену уделять особое внимание христианской благотворительности. Как уже упоминалось выше, в неурожайные годы преподобный Иосиф неизменно, продолжая традицию старца Пафнутия, помогал голодавшим: в монастырской трапезной ежедневно кормилось до 600–700 человек.

Преподобный Иосиф отличался не только необычайно волевым характером и трезвым, практичным умом, но и склонностью к «книжной мудрости», в силу чего нередко поражал слушателей весьма большой по тем временам начитанностью. Как говорит Досифей Топорков – автор надгробного слова, посвященного волоцкому подвижнику, Иосиф «держал Священное Писание памятью на краю языка»[9], что особенно проявлялось в его проповедях и при написании собственных литературно-богословских трудов. В историю древнерусской религиозной мысли преподобный вошел как автор известного «Просветителя»[10] – книги в жанре слов, посвященных главным образом обличению распространившейся на рубеже XV–XVI столетий в Новгороде и Москве так называемой «ереси жидовствующих» (то есть, с учетом тогдашней лексики и говоря современным языком, «иудействующих»).

Приверженцы этого движения признавали только ветхозаветную часть Библии, в согласии с доктриной иудаизма отбрасывая всю систему христианских новозаветных ценностей: евангельское учение о Боге-Троице, саму Церковь, священство, богослужения, церковные таинства и иконы. Истинное богопознание они заменяли «лукавой зодией» – астрологией.

Мало того что еретики (порой пусть и справедливо обличая отдельные пороки некоторых недостойных христиан) разлагали древнерусское общество в целом, отметая внутреннюю правду христианского мирочувствия, при этом они к тому же допускали и беспримерные кощунства, цинично попирая религиозные святыни народа.

Как сообщают литературные источники, «еретики новгородские не только истребляли кресты и иконы, но выдумывали различные способы оскорбления этих священных предметов: кусали их, бросали в скверные места, спали на иконах и мылись на них, обливали их нечистотами, навязывали кресты воронам на хвост»[11]. Через некоторое время ересь проникла и в Москву, получив там известную поддержку даже при дворе великого князя. Более того, тогдашний митрополит Московский Зосима стал тайно исповедовать это еретическое учение, пока в конце концов его не обличили в неправославии, лишив святительского сана, «яко злобесного волка».

Живое народное чувство благоговения перед святостью Православия было всем этим глубоко уязвлено и унижено, и потому понятно, что в те – весьма крутые – времена общество и расправилось с еретиками достаточно сурово. После осуждения их Московским Собором 1503 года некоторых из них даже казнили.

В «идейно-теоретическом» же, богословском отношении ересь подверглась полному разгрому именно на страницах «Просветителя», где преподобный Иосиф подробно разобрал основные заблуждения жидовствующих и ответил на многие из возникавших в их среде вопросов сугубо богословского характера.

Постоянно поддерживал его в борьбе с еретиками и архиепископ Новгородский Геннадий, также довольно просвещенный для своего времени инок, известный нам как составитель полного русского списка так называемой Геннадиевой Библии, чей текст впоследствии лег в основу печатной Острожской Библии (1581) знаменитого типографа-«первопечатника» Ивана Федорова.

«Просветитель» прп. Иосифа Волоцкого. Страницы рукописной книги

Одновременно с обличением приверженцев новгородско-московской ереси преподобный Иосиф высказал в «Просветителе» (в его седьмом слове) и свои основные жизненные принципы, в которых был воспитан старцем Пафнутием и которые отражали в себе идеальный духовный образ христианина вообще – как он понимался тогда на Руси.

Вот некоторые из простых и ясных строк волоцкого подвижника: «Будь праведен, мудр, печальных утешитель, нищих кормитель, странников приемник, поборник обидимых, умилен к Богу, к людям приветлив, терпелив в напастях, недосадитель, щедр, милостив, в ответах сладок, кроток, не стремись к славе, будь нелицемерен, чадо Евангелия… незлатолюбив… будь смиренен, долу поникая, ум простирая к небесам… мало говори, а больше размышляй… трудись руками, за все благодари, в скорбях терпи, ко всем имей смирение, храни сердце от лукавых помышлений, не испытывай жизни ленивых, а поревнуй житию святых… еретика человека отвращайся… Беседуя с нищим, не оскорби его…»[13] Или: «Всякому, созданному по образу Божию, головы своея поклоняти не стыдись, старшего почитать не ленись и старайся упокоить его старость, сверстников своих мирно встречай, меньших себя принимай с любовью… имей пристанища тихие, монастыри и дома святых, к ним прибегай, поскорби с ними, утешь их в нищете; если что имеешь в доме своем потребное, принеси им – ибо все это в руце Божии влагаеши»[14].

Безусловно, все эти поучения не оставались и для самого Иосифа лишь отвлеченной дидактикой – подобные черты духовно-гармоничной человеческой личности вполне могут быть приложены и к нему самому – вспомним хотя бы о его христианском отношении к собственным родителям.

Будучи в политическом отношении сторонником сильной единодержавной власти Московских князей, Иосиф в то же время стремился укрепить и независимость Церкви, одним из необходимых условий чего являлась ее экономическая самостоятельность. Поэтому, в отличие от известных «заволжских» старцев, он последовательно выступал за возможность для монастырей церковного владения собственными селами и землей, что было вполне естественно для средневековой системы хозяйствования.

Если тогдашние «заволжцы», во главе с другим великим подвижником – преподобным Нилом Сорским (1433–1508), предпочитали вести тихую отшельническую жизнь в небольших северных пустыньках, стараясь избегать лишних экономических забот, то сторонники преподобного Иосифа стремились к деятельной общественной роли монастырей – к выполнению больших программ социальной помощи, к активной просветительской деятельности. Ученики и последователи волоцкого игумена были более обращены к самым широким слоям древнерусского общества, к «миру», христианским светом для которого, в меру своих сил, они и пытались стать.

Жизнь в обители преподобного Иосифа была неимоверно трудна. Как характеризовал ее в свое время один из известных русских епископов-проповедников второй половины XX века – митрополит Антоний (Блум), «монастырь, где жило около тысячи монахов, находился в холодном краю, но никогда не отапливался. Монахам не разрешалось носить ничего, кроме власяницы и накинутой поверх нее мантии. Ежедневное богослужение длилось десять часов, а работа в полях или в монастыре занимала часов семь-восемь. Порой они роптали и жаловались: “Мы голодаем, хотя житницы наши полны… а ты не даешь нам есть; мы жаждем, и у нас есть вода, а пить ты не разрешаешь”. Их святой и суровый настоятель отвечал: “Вы работаете не для удовлетворения своих нужд, не для обеспечения себе легкой жизни; вам и не следует жить в тепле, в покое. Посмотрите на окрестных крестьян: они голодны – мы должны работать для них; они терпят холод – для них мы должны заготовлять дрова; среди них много сирот – для них вы устраиваете приют; они невежественны – для них вы держите школу; старики у них бесприютны – для них вы должны содержать богадельню”. И эта несчастная тысяча монахов, некоторые из которых изо всех сил стремились к святости, роптали и роптали… И тем не менее под крепкой рукой своего игумена они вели жизнь, которая вся была – любовь. Бывало, что они восставали, когда плоть не выдерживала, но среди них была их совесть – преподобный Иосиф, который не позволял им пасть так низко, как они были готовы пасть. Выражаясь более современным языком, он, можно сказать, был коллективным “сверх-я”. Он стоял среди них со своими абсолютными требованиями… И если прочесть труды и житие преподобного Иосифа, то видишь несомненно, что там не было ничего, кроме любви, потому что ни о чем другом он не заботился. Его не волновали последствия, не важно было, что люди думают о его “безумных” порядках. Он лишь говорил, что эти люди голодны и нуждаются в помощи, и мы, познавшие Христа, знающие, Кто Он, должны принести Его этим людям. Если на это придется положить жизнь – что же, вы и жизнь положите! В его сочинениях вы найдете лишь редкие слова об ожидающем монахов упокоении и гораздо больше мест, где монахов предостерегают: если они не будут трудиться изо всех сил, их ждет адское пламя!»[15]

Со временем, к сожалению, высокий нравственный пафос, столь присущий самому Иосифу и так ярко выразившийся в его стремлении всех «просветить» и всем помочь, оказался несколько снижен в кругу его позднейших последователей (так называемых иосифлян), для которых монастырские владения порой начинали значить гораздо больше, чем они того заслуживали. Это иногда как бы бросало – совершенно несправедливо – некую «мирскую» тень на действенно живой, искренний, неизменно бескорыстный и духовно-возвышенный образ преподобного Иосифа. В какой-то степени здесь сказалась обычная человеческая слабость, которая была совершенно чужда самому волоцкому игумену: «правда Иосифа», оставаясь собой, лишь значительно, увы, «потускнела от малодушия и податливости его преемников»[16].

***

Преподобный Нил Сорский

Он имел достаточно хорошее образование и в монастыре был некоторое время переписчиком книг. По благословению мудрого старца Паисия Ярославова, Нил, вместе со своим постоянным «содругом», сыном боярина, монахом Иннокентием (Охлябениным), ушел из Кириллова на Афон. Здесь, а также в константинопольских монастырях он провел несколько лет, до тонкости усвоив «путь внутреннего очищения и непрестанной молитвы, совершаемой умом в сердце», достигая иногда в ней высших «светоносных озарений» Святого Духа[17]. Иначе говоря, он принес на Русь опытное познание высшей степени исихастского «монашеского делания», то есть «молчальнического», созерцательно-молитвенного состояния души – как постоянного образа жизни настоящего монаха-мистика.

Возвратившись в Белозерский монастырь, Нил, однако, оставался в нем недолго и вскоре построил в 15 верстах от него в лесу, на болотистой речке Соре, часовню и келью, а затем – с присоединившимися к нему иноками – срубил здесь и деревянную Сретенскую церковь, создав постепенно еще одну скромную пустынножительную северную обитель. В ней преподобный Нил и продолжил свой иноческий подвиг – «как муж духовный в слове, жизни и рассуждении»[18] – по строжайшему скитскому уставу, требовавшему предельно одиночного, отшельнического жития в трудах, в полном неприятии земных благ, в совершенном отвержении любых форм владения каким-либо имуществом или угодьями.

Нигде, пожалуй, на Руси церковные службы не совершались с такой полнотой, строгостью и пламенным молитвенным духом, как в убогом скиту преподобного Нила. В отличие от также довольно сурового «общежитного» устава преподобного Иосифа, два руководства к духовной жизни, составленные Нилом, – «Предание ученикам своим о жительстве скитском» и «Устав скитский» – более нацелены на внутреннее совершенствование человеческой личности; для них характерна и большая разработанность учения о путях достижения иноком благодатного состояния его души, полностью укорененной во Христе. Дошедшие до нас сочинения великого учителя скитского подвижничества и ныне представляют собой драгоценное руководство для монашествующих; они, к тому же, являются и значительными памятниками древнерусской учительной литературы.

В первых четырех главах «Устава» (всего их 11) преподобный Нил «говорит вообще о сущности внутреннего подвижничества или о нашей внутренней борьбе с помыслами и страстями и о том, как вести нам эту борьбу, чем подкреплять себя в ней, как достигать победы. В пятой главе, самой важной и обширной, показывает, в частности, как вести нам внутреннюю брань против каждого из восьми греховных помыслов и страстей, от которых рождаются все прочие, именно: против чревообъядения, против помысла блуда, против страсти сребролюбия, против страсти гнева, против духа печали, против духа уныния, против страсти тщеславия, против помыслов гордостных. В остальных шести главах излагает общие средства, необходимые для успешного ведения духовной брани, каковы: молитва к Богу и призывание Его святого имени, памятование о смерти и о Страшном суде, внутреннее сокрушение и слезы, охранение себя от злых помыслов, устранение себя от всяких попечений, безмолвие и, наконец, соблюдение для каждого из исчисленных занятий и действий приличного времени и способа»[19].

Если преподобный Иосиф стремился, как уже отмечалось, придать самому монашеству желательно наибольшее общественное звучание – и потому его идеалом церковной жизни было повсеместное создание крупных, экономически устроенных и влиятельных «общежитных» монастырей с почти воинскими порядком и дисциплиной, то преподобный Нил склонялся к другому типу иноческого жития – скитскому – и обращался преимущественно к другой стороне монашеского, как говорили в старину, «делания»: он был приверженцем более интеллектуально-осмысленной и молитвенно-созерцательной исихастской практики сугубо личностного, пустыннического (или хотя бы полупустыннического) иноческого «подвига». Совершать же такого рода подвиг, как считал Нил, гораздо удобнее в условиях совсем небольшой монашеской общины-скита – с тремя-четырьмя монахами, включая и опытного руководителя-старца. Только в этом случае обеспечивался, по его мнению, более осторожный и внимательный личностный подход старца к каждому ученику при духовном воспитании и обучении его «искусству из искусств» – постоянному «творению» Иисусовой молитвы.

Вступая в борьбу со врагом спасения, уходить одному, неопытному еще, иноку в пустынническое молитвенное безмолвие-«исихию» крайне опасно и духовно вредно. Это издавна было известно из истории православного монашества, и потому Нил настоятельно указывал в своем «Уставе» (приведем здесь выдержку из него – не только как свидетельство духовно-педагогической многоопытности великого старца, но и как вообще характернейший пример древнерусской учительной литературы в области христианской аскетики):

«Крайне опасно воину, неискусному в единоборстве, отделиться от многочисленного ополчения своего, чтобы одному ополчаться против врага; крайне опасно и иноку вступить в безмолвие прежде, нежели стяжет опытность и познает свои душевные страсти: тот гибнет телесно, сей – душевно. Ибо путь истинного безмолвия есть путь мудрых и тех токмо, которые стяжали Божественное утешение в трудном сем подвиге и помощь свыше – на время внутренней брани.

Кто захочет удалиться в безмолвие прежде времени, тому общий враг подготовит гораздо более смущения, нежели покоя, и доведет его до того, что он скажет: лучше бы мне не родиться.

Причина такого крушения – в высоте и неудободостижимости умной молитвы.

Памятование о Боге, то есть умная молитва, – превыше всего в деятельности иноческой, равно как любовь Божия есть глава всем добродетелям. И тот, кто безстудно и дерзостно домогается внити к Богу, чтоб беседовать с Ним и чисто вселить Его в себя с понуждением, тот, говорю, от бесов, если попущено будет, уловляется в смерть, потому что гордостно и дерзостно прежде времени устремляется к высоте сей. Токмо сильные и совершенные в состоянии наедине противоборствовать бесам и извлекать на них меч, иже есть глагол Божий…

Те, кто борется с плотскими страстями, могут исходить в уединенное житие, и то не просто, как прилучилось, но в свое время и с руководством наставника – ибо уединение требует ангельской крепости. Стужаемые же от душевных страстей да не дерзают даже видеть следов безмолвия, чтобы не низринуться в исступление»[20].

Мудрый старец-«детоводитель» (так переводится греческое слово «педагог») ко Христу, возглавляющий немногих своих духовных детей на пути ко спасению, их общая, постоянно углубленная в молитву, внешне скудная жизнь без всяких мирских благ – все это вполне могло существовать и в самой дальней пустыньке-скиту. И в таких нелегких условиях эти несколько человек могли вполне прокормиться личным трудом, притом не обременяя себя, подобно иосифлянам, управлением крестьянами и монастырскими угодьями, а значит, и не отвлекая своих душ от единственно важного, по мнению Нила, иноческого дела – полного «умирания миру» для предельно достижимого общения с Богом в молитве, духовном трезвении и богослужении. Поэтому преподобный никогда и не поддерживал сколько-нибудь активного «стяжания» (то есть, попросту говоря, приобретения; причем следует подчеркнуть, что в древности это слово не имело нынешней негативной окраски) монастырями какой-либо (и прежде всего – земельной) собственности. Это, впрочем, вовсе не означает, что Нил выступал против всякого церковного имущества как такового. Он лишь призывал к умеренности в этой сфере религиозно-общественной жизни, признавая единственным богатством инока духовные дары «умной» молитвы, а единственно важным для христианина стяжанием – стяжание даров Духа Святого.

Как пишет уже упоминавшийся выше митрополит Антоний (Блум), «в своем “Уставе” Нил Сорский указал, что монах должен быть так беден, чтобы он не мог предложить даже материальной милостыни, кроме куска хлеба. Но он должен любить путника, или бродягу, или беглого разбойника, или еретика, отколовшегося от Церкви, – он должен так любить их, чтобы быть готовым поделиться с ним всем своим духовным опытом, всем содержанием своей души. Вот человек, который стремился знать только Христа, – Христа распятого; человек, который отказался от всего вещественного и не мог ничего дать, потому что ничем не обладал, – кроме завладевшего им Бога. Ведь Богом не владеют – Бог овладевает человеком, наполняя его Своим дыханием и Своим присутствием»[21].

И однако преподобный Нил, несмотря на все свое предельное «скитничество», вовсе не замыкался в некоем сугубо индивидуалистическом уединении, равнодушно взирая на беды и нестроения окружавшего его мира, в том числе имевшие место и внутри самой Церкви. Он, например, участвовал в заседаниях Собора 1491 года против еретиков. Именно преподобные Паисий и Нил были первейшими советчиками новгородского владыки Геннадия в его борьбе с жидовствующими; именно они настаивали на необходимости скорейшего издания полного текста Библии, результатом чего и стала подготовка корпуса (пусть пока еще и рукописного) книг уже упоминавшейся Геннадиевой Библии. Занимался Нил и церковной историей: им, в частности, был составлен и отредактирован новый вариант сборника житий святых – двухтомные Четьи-Минеи.

Как смиренно жил преподобный Нил, так же смиренно он и скончался, завещав ученикам: «Аз, недостойный Нил, моих присных господий и братий, иже суть моего нрава, молю: по скончании моем повергните тело мое в пустыни, да изъядят е зверие и птицы, понеже согрешило есть Богу много и недостойно есть погребения. Аще ли сице не сотворите, то ископавше ров на месте, идеже живем, со всяким бесчестием погребите мя. Бойтеся же слова, еже великий Арсений завеща учеником своим, глаголя: на суде стану с вами, аще кому дадите тело мое. Тщание бо и мне было то, елико по силе моей, да не сподоблен буду чести и славы века сего никоторые, якоже в житии сем, тако и по смерти моей. Молю же всех, да помолятся о душе моей грешней, и прощения прошу от всех, и от мене прощение да будет. Бог да простит всех нас»[22].

Об имущественной же стороне в завещании говорится лишь в небольшой приписке: «Крест большой, что в нем камень Страстей Господних, так и что писал есми сам книжки, то – господе моей и братии, кто учнет терпети на месте сем. Малые книжицы, Иоанн Дамаскин, Потребник… – в Кириллов монастырь. И прочие книги и вещи Кириллова монастыря, что мне давали за любовь Божию, чье что есть, тому и отдати, или нищим, или монастыря коего, или отъинуду христолюбца коего, что в лицех, – тому и отдати»[23].

И в дальнейшем его пустынь оставалась одной из беднейших на Севере; мощи преподобного не были открыты и сохранялись погребенными в убогой часовне.

***

Преподобные Иосиф Волоцкий и Нил Сорский

По существу же, оба направления в древнерусском иночестве (условно говоря, Иосифа Волоцкого и Нила Сорского) лишь выражали две стороны в целом единой позиции Русской Церкви в ее отношении к миру – одновременного признания необходимости углубленной молитвы о нем (как важнейшей задачи православного иночества) и деятельной заботы о его реальных (духовных и даже материальных) нуждах. Недаром оба преподобных – и Иосиф, и Нил – всегда равно почитались, как почитаются и доныне, всею православной Россией, ибо каждый из них сыграл выдающуюся роль в развитии монастырской жизни на Руси.