«Немощное мира избрал Бог» (1 Кор. 1: 27)

Святая Гора – гора божественного безмолвия, гора божественных восхождений, ее же высочайшая вершина – смирение. Каждый ее уголок, каждая характерная черточка, каждая мелочь в Уставе, укладе и жизни кроет величие подлинного, возводящего ввысь смирения.

Есть там смиренные люди, из духовной рассудительности сами избравшие путь безвестности и неприметности. Их урожай – таинственный. Они не растрачивают таланты, данные Богом, с легкомыслием. Эти люди – с дарованиями, способностями, добродетелями, знаниями и опытом – хоронят себя для этого мира, не ожидая воздаяния ни здесь, ни в мире ином. Благословенные души! Их не поразил микроб тщеславия. Мир не знает о них, неверно их истолковывает. Постоянно бывает к ним несправедлив, обижает их. А они невозмутимо шествуют «путем Господним».

Рядом с ними есть еще одна категория людей. Это те, кого скрывает Бог, чтобы скрыться за ними Самому: люди ограниченных возможностей, бесполезные, с явно выраженными недостатками, психически неуравновешенные, в каких-то случаях даже отталкивающие, «немощное мира». Мир вынужден их избегать. Но тех, кого презирает мир, избирает Бог для Своего жилища и преображает в инструменты Своей благодати.

В нашем монастыре живет отец Харлампий. Если он отважится открыть свои уста, ты с трудом сумеешь разобрать, что он говорит. Какое-то телесное увечье невообразимо мешает ему передвигаться. Он буквально едва волочит ноги. Оставив свой дом на Лемносе, он сел на кораблик и явился в монастырь с одним ослом и одним одеялом. Это было всё его наследство. Родственники и братья над ним посмеивались. Он не выглядит старым. Ты легко можешь заставить его быть у тебя на побегушках, а если ты грубоват, то измываться над ним самым неучтивым образом.

Его глаза всегда в слезах. Покраснели от слез. Но ты с большим трудом поймаешь его взгляд. Он непрерывно перебирает потертые и порванные четки в руке. Если духовно ты умен, то понимаешь, что нечто необычное скрывает в себе этот человек. В своих манерах он изящен и благороден. В словах – скуп и сдержан. Он больше говорит своим видом и присутствием, нежели устами. И говорит о многом…

Один из молодых отцов любит шутить над ним: заставляет трижды в день напоминать ему о чем-то, а вечером в абсолютно неурочный час будить для якобы совершения правила. Отец Харлампий в буквальном смысле слова ползет к его келье, чтобы помочь брату.

– Зачем ты его мучаешь? – спрашиваю я у непочтительного брата.

– Оставь его, он дурачок, и иного дела у него нет. Так он занимает и свое время, – отвечает тот мне.

– Отче мой, неужели ты ни разу не заподозрил, а может этот человек, которого ты мучаешь, кроет в себе такую славу, что ты и представить не можешь?

– Ладно, коли так, больше я не побеспокою этого ленивого человечишку, – сказал он с сарказмом и ушел.

Спустя несколько дней я проходил мимо кельи отца Харлампия. Ее дверь была немного приоткрыта, и я деликатно постучал. Я сказал, кто я такой, и он велел мне войти. Я впервые оказался в его келье. Никогда в жизни я еще не видел такого пустого пространства. На стене – лишь одна икона Господа. Больше ничего. Пустой деревянный стол. Стула не было. Только скамеечка. Ни одной книжки. Вместо кровати деревянная скамья. Ни одеяла, ни шкафа. На выступе окошка – один стакан. По-моему, больше совсем ничего. В этом голом и неуютном месте проводил нескончаемые часы в совершеннейшем одиночестве и без малейшего утешения приснопамятный теперь отец Харлампий.

– Отец Харлампий, чем ты занимаешься здесь? – спрашиваю.

– Я исполняю правило, послушание старцу и ожидаю своего часа.

– Хорошо, а ты не ощущаешь потребности в чьем-либо обществе?

– Разве может быть общество лучшее, чем наш Господь, Матерь Божия и наши святые? Раньше иногда заходил и отец Пахомий, но вот уже несколько дней как он меня наказал.

– Что делал здесь отец Пахомий?

– Он говорил мне, чтобы я напоминал ему о его послушаниях и будил вовремя к правилу.

– Но, как я вижу, у тебя нет часов. Здесь вообще ничего нет. Как ты узнаешь, сколько времени?

– Я не знаю, сколько времени. Это мне и не нужно. Просто после повечерия и молитвы моему ангелу-хранителю я прошу его, чтобы он сам известил меня, когда потребуется. Если это вечер, он меня будит. Если это день, он открывает дверь и напоминает мне.

– Ты знаешь своего ангела?

– Конечно, знаю. Он – моя единственная компания. А по вечерам, когда мне трудно подниматься по ступеням, я прошу его, чтобы он разбудил отцов. Когда же на агрипнии[1] меня клонит в сон, я молюсь и говорю ему: «Святой ангел мой, ты знаешь, сколько людей страдает от бессонницы. Сколько людей ворочается на своих кроватях и пытается уснуть. Возьми эту сонливость от меня и ею закрой их глаза». Так мне посоветовал говорить отец Паисий, вот я так и делаю.

Этим способом отец Харлампий преодолел проблему агрипнии. И без сомнения, по его молитве многие преодолели бессонницу[2]. Великое дело – союз и соработничество с нашим ангелом.

Отца Харлампия не знали даже его собратья по монастырю. Блажен тот, кто смиренно стоял около него, кто забыл себя и учился на величии его безызвестности. Жизнь рядом со святым, который не сознает своей благодати, но покрыт благодатью Божией, который позабыт людьми, но пребывает в памяти у Бога, который презираем своими братьями, но собеседует со святыми ангелами, который терпит насмешки и обиды от своего окружения, а сам молится за весь мир, с которым никто не считается, но Бог «призирает на него»[3], которому неведомо богословие как наука, но он переживает его как откровение, – такая жизнь сама есть откровение. Смиряться перед братом – более надежный путь, нежели сокрушаться перед Богом. Опосредованная благодать, которую ты «берешь взаймы» у смиренного, более убедительна, чем та, которую получаешь прямо от Бога. Радоваться дару другого – есть большее, нежели наслаждаться своим собственным. Тем более если его дал ему Бог.