Что претворяет слабость в силу

Подъём на Карули. Афон

Говорили с одной молодой, вполне церковной женщиной о некоторых особенностях духовной жизни в современном мире. Собеседница убеждала меня в том, что современный человек ко многому из того, о чем идет речь в Евангелии, в принципе не способен. Горячась, она повторяла:

— Сделать это невозможно! Невозможно!

Отчасти она была права, но именно — отчасти. Потому что в ее рассуждениях недоставало другой, крайне важной, части. Если так и жить — с уверенностью в том, что для тебя в христианской жизни решительно все невозможно, то что из этого в итоге получится? От этой уверенности веет какой-то страшной обреченностью, какой-то погружающей в беспросветное уныние безнадежностью. «Я такой, какой есть, я не смогу стать не то, что другим — я не смогу стать вообще хоть сколько-нибудь лучше. Я верю в Бога, хожу в храм, исповедуюсь и причащаюсь, я христианин, наконец! И... этого довольно». Редко кто решится проговорить это столь откровенно, столь четко, но прочитывается, просматривается такое настроение в жизни очень и очень многих людей.

Человек, отстаивающий необходимость посильных телесных трудов, подвергается критике как «ханжа», «лжеподвижник» и даже «мракобес»

Характерно, что позиция эта носит порой весьма агрессивный характер: ведь неслучайно практически каждый «сетевой» разговор о месте подвига в современной христианской жизни превращается в дискуссию, подчас весьма ожесточенную — не в фигуральном, а в самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Человек, отстаивающий необходимость поста, хотя бы немного приближённого к требованиям церковного устава, полноценного приготовления к Причащению Святых Христовых Таин, посильных телесных трудов, борьбы со страстями, нередко подвергается критике как «ханжа», «лжеподвижник» и даже «мракобес», что чудно и больно, конечно, слышать от своих вроде бы по вере. Все чаще и чаще идея подвига оказывается чуждой сознанию наших братьев и сестер, православных людей.

Причем этапы, через которые приходит современный христианин к подобному умонастроению, примерно одни и те же. Сначала — постоянные, общие для всех нас преткновения, потом нарастающее уныние от них и от ощущения своей никудышности, после — та самая уверенность в «невозможности», о которой говорилось вначале. И в итоге — вывод о бесполезности того, что мы называем подвигом, готовность на компромиссы с совестью по очень многим сложным вопросам, примиренность со страстями, взамен тихого и ровного горения — тление тающего фитилька.

В итоге — вывод о бесполезности подвига, готовность на компромиссы с совестью, примиренность со страстями

И как некий девиз и в то же время оправдание этого душевного состояния, этого настроя — на разные лады повторяемая мысль о том, что современный человек бесконечно немощен, что он не может более спасаться деланием, что его участь — спасаться лишь терпением скорбей. И, поскольку терпеть-то на самом деле их сегодня тоже мало кому удается, то уже и не терпением, а просто — скорбями.

Но разве не ощущали этой же немощи, этого же бессилия и те, кто зачастую представляются нам некими не ведающими человеческих слабостей титанами — святые? Разве их путь к святости не лежал через ту же сухую и безводную пустыню — пустыню разуверения в себе самих, своих способностях и силах? Разве не приходили они — кто раньше, кто позже — к этому ощущению: спастись невозможно, спасает лишь Господь? Более того: без отчаяния в себе самом, без возложения всего упования своего исключительно на Бога нельзя не только достичь святости, но и просто понять, в чем суть христианства.

Но разве не ощущали этой же немощи святые?

Вот только отчаяние это благое приносило прежде совсем иные плоды... Оно — не само по себе, безусловно, но с надеждой на Христа соединенное — заставляло быть деятельными, влекло к трудам, побуждало на подвиги, не давало успокоиться на достигнутом, а требовало непрестанного движения вперед.

Монах Филарет Карульский в своей пещере. Этот молитвенник никогда не носил обуви, даже в самые лютые зимы, спал на ветвях, много постился, был немногословен

Осознаваемая святыми слабость превращалась для них в источник силы, почему же для нас она так и остается — слабостью? Потому что мы не святые? Так и они не были ими, они ими — стали. И это несмотря на то, что знали и могли сказать то же, что и собеседница моя:

— Сделать это невозможно!

Да... Невозможно. Ведь что ни сделай, ты все равно — «раб неключимый» (Лк. 17:10), то есть по-прежнему в оковах — немощи и несовершенства своего. И как же с этим быть? Как преодолевали это противоречие они? И как преодолеть его нам? Ведь есть же какой-то секрет и какая-то отгадка?

Мне кажется, есть. И секрет простой, и отгадка как всегда на самой поверхности.

Удивительная вещь язык. Сколько в нем тайн, столько, наверное, и откровений. Чего только не скрывает он в себе и чего только не открывает! Сочетаются в нем, как и в нас, сила и слабость, гордость и смирение. И есть в нем глаголы — гордые и величавые, вида совершенного. И «сделать» — один из них. А есть смиренные и кроткие, на вопрос не «что сделать?», а «что делать?» отвечающие...

Что делать, когда чувствуешь неспособность что-либо сделать? Просто — делай

...Что делать, когда чувствуешь свою слабость, свою неспособность, невозможность что-либо сделать? Просто — делай. Раз за разом, постоянно, всю жизнь. Сделаешь же или нет, ведает лишь Господь.

Просто для того, чтобы делать, не зная, сделаешь ли, стремиться, не зная, достигнешь ли, нужно смирение. И, скорее всего, в нем все дело, в нем, в отсутствии или наличии его весь секрет. И если чем-то отличаемся мы по-настоящему от святых предшественников наших по вере Христовой, то не немощью в первую очередь, присущей всем людям вообще, а гордостью, не желающей и перстом двинуть без удостоверения — будет ли результат. Больно, неприятно это сознавать? Но, наверное, именно такое осознание и помогает хоть немного смириться. Помогает — не зная, сделаешь ли — все равно делать.

Помогает претворить слабость в силу.