Церковь в конце VIII столетия

Седьмой Вселенский собор; Греция; XVI в.; мастер: Феофан Критский; местонахождение: Греция. Афон, монастырь Ставроник

1. Спор икономистов и акривистов

По завершении VII Вселенского Собора, состоявшегося в 787-м г., сохранившиеся священные изображения были возвращены в церкви и в императорские дворцы.

Иконоборцы не оставили мысли о реванше

Иконоборцы, которые никуда не исчезли, не оказывали видимого сопротивления восстановлению официального почитания икон, но не оставили мысли о реванше, надежду на который они строили главным образом на том, что в войсках продолжали чтить память Льва Исавра и Константина Копронима, при которых велись победоносные войны. В епископате в ту пору оставалось мало сознательно затаившихся убежденных иконокластов, готовых при первой удобной возможности возобновить борьбу с иконами, зато среди них в изобилии встречались бесхребетные лица, которые легко склонились на сторону истины, когда ее поддержала императорская власть, но которые способны были с не меньшей легкостью переметнуться на сторону врагов истины в случае перехвата ими верховной власти: эта гибкость порождалась не тотальным скепсисом и безверием, а тем, что в споре о почитании икон они толком не знали, на чьей стороне тут истина, и к тому же, вероятно, не придавали этой теме важного религиозного значения, не находили в этом споре догматического и сотериологического ядра, относя его к области обрядов и исторически сложившихся традиций. Патриарх Тарасий хорошо видел эти угрозы и риски и не форсировал ход событий, надеясь на постепенное перевоспитание епископата, духовенства и той части народа, которая в свое время легко уживалась с иконоборческой тиранией либо прямо сочувствовала ереси. У ревнителей православной акривии подобная икономия вызывала непонимание, несогласие, раздражение. Обнаружившаяся уже на Вселенском Соборе разница в подходе к каявшимся в иконоборчестве епископам между акривистами и икономистами сохранялась и после Собора, и вскоре она выступила наружу, правда, по делу, прямым образом не связанному с иконоборческим наследием. Когда император Константин VI отверг свою супругу Марию Амнийскую, внучку святого Филарета Милостивого, и предпочел ей придворную даму Феодоту — дочь своего кубикулярия, ложно обвинив Марию в попытке отравить его и повелев ей принять монашеский постриг, Патриарх Тарасий отказался дать Константину развод и обличил его в грехе прелюбодеяния, но, настаивая на своем, Константин угрожал, в случае отказа ему в разводе и благословении на новый брак, восстановить церковные порядки, бывшие при его отце, деде и прадеде.

Феодота состояла в родстве с игуменом Саккудийского монастыря на Олимпе Платоном и его племянниками Феодором Студитом и Иосифом. Строгие аскеты и приверженцы неукоснительного соблюдения канонов, получившие впоследствии наименование зилотов, они были особенно оскорблены «возвышением» своей родственницы чрез беззаконный брак императора. Гнев преподобных ревнителей канонической правды обрушился и на Патриарха Тарасия за то, что тот, хотя и, не желая пятнать себя соучастием в сомнительных матримониальных делах императора, не дал ему развода и не благословил его на повторный брак, но и не подверг его каноническому прещению — отлучению от Причастия за содеянный грех. Дело дошло до того, что игумен Платон прекратил возношение за богослужением имени Патриарха Тарасия. По словам Феофана Исповедника, игумен Платон «отложился от Патриарха Тарасия и не сообщался с ним, как с принявшим в общение царя и позволившим... игумену авве Иосифу венчать его с Феодотой»^[1]. По чрезмерно драматизирующей положение дел характеристике Ш. Диля,

«…партия набожных людей, страшно скандализированная, рвала и метала; монахи, раздувая огонь, громили императора, двоеженца и развратника, и возмущались слабостью Патриарха Тарасия, который из политических видов терпел подобную мерзость. Ирина втихомолку поддерживала и поощряла их негодование»^[2].

Спор между святителем Тарасием и зилотами, получивший название «михианский (от моихос — прелюбодеяние), еще долго занимал византийцев»^[3]. Император Константин пытался убедить зилотов умерить свой пыл и предотвратить разрастание конфликта.

«Так как главный очаг сопротивления был Саккудийский монастырь в Вифинии, он переехал, под предлогом подышать воздухом, в городок Прусу (современная Бурса — В. Ц.); и оттуда, пользуясь близким соседством, он вступил с монахами знаменитого монастыря в самые дружелюбные сношения и переговоры. Он даже... самолично посетил их. Ничто не помогло. ‟Хотя бы и кровь нашу пришлось нам пролить, — заявлял Феодор Студит, — мы ее прольем с радостью”. Такая непримиримость заставила императора потерять терпение, он решил действовать силой»^[4].

Константин приказал арестовать игумена Платона и его сторонников, включая его племянника Феодора. Платон был доставлен в столицу, и его «заключили в темнице при храме Архистратига во дворце»^[5]. Преподобный Платон и во дворце, встречаясь с императором, обличал его в лицо. Других арестованных монахов, и среди них Феодора Студита, Константин «высекши, сослал в Фессалонику. Мать царя защищала их за то, что они противились сыну и постыжали его»^[6].

Примирение зилотов с Патриархом Тарасием состоялось лишь после того, как Константин был низложен, и полнота власти перешла к святой Ирине, которую зилоты безоговорочно поддерживали в ее конфликте с сыном. Со своей стороны, святой Тарасий, чтобы расположить зилотов к примирению, запретил в служении игумена Иосифа, венчавшего, как оказалось, самовольно, Константина с Феодотой. Преподобный Феодор был поставлен игуменом столичного Студийского монастыря Иоанна Крестителя. В его правление монастырь процветал, число его братии умножилось с 12 до 1000 насельников. Влияние преподобного Феодора Студита в конце правления святой Ирины приобрело столь значительный вес, что в нем видели возможного преемника в ту пору уже состарившегося Патриарха Тарасия.

2. Реакция на VII Вселенский Собор на Западе

Акты VII Вселенского Собора, орос которого был одобрен Папой Адрианом I, были переведены на латинский язык. Это был, по характеристике Анастасия Библиотекаря, 70 лет спустя переведшего их заново, крайне неудачный перевод, изобиловавший грубыми ошибками, в том числе и в передаче догматических формул. Папа велел выслать этот негодный перевод королю франков Карлу Великому, по поручению которого была написана своего рода критическая рецензия обширных размеров — из 85 глав, получившая впоследствии название Libri Carolini (Карловы книги). В них выражено резкое неприятие решений VII Вселенского Собора, который ставится на один уровень неприемлемости с иконоборческим собором 754 г. Первое упоминание «Карловых книг» в других памятниках относится к IX веку. Оно принадлежит архиепископу Реймсскому Гинкмару, который писал, что в юности он читал книгу с опровержением постановлений Собора 787 г. Поскольку в Риме этот Собор был признан Вселенским, на Западе этот памятник впоследствии был основательно забыт, а когда его издали в 1549-м г., католические полемисты стали отрицать его подлинность, выдавая Libri Carolini за фальсификат, но обнаружение списка «Карловых книг» X века в Ватиканской библиотеке в 1866-м г. поставило точку в полемике об их подлинности. Вероятной датой составления этих «книг» является 790 г. Это труд коллективный, предпринятый по поручению Карла Великого. Среди его авторов, возможно, ведущим был самый просвещенный из ученого кружка, сложившегося при дворе Карла, богослов — Алкуин, родом из англосаксов.

Вероятной датой составления этих «книг» является 790 г. Это труд, предпринятый по поручению Карла Великого

«Карловы книги» замечательны своим ранее не встречавшимся в западной литературе презрительным высокомерием по отношению к греческому Востоку: к Константинополю, к его Церкви и к императорской власти, — прорвавшимся наружу в этом опусе и, очевидно, отражавшим настроения, возобладавшие в эпоху каролингов в среде франкской аристократии и при дворе короля. Характерной иллюстрацией подобной эллинофобии может служить уже 1 титул Libri Carolini, где есть такой пассаж:

«Неизмеримое честолюбие и ненасытная жажда славы овладели на Востоке не только царями, но и епископами. В пренебрежении святого и спасительного учения апостольского, преступая заповеди отцов, они посредством своих позорных и нелепейших соборов пытались ввести новые верования, каких не знали ни Спаситель, ни апостолы. И, дабы слава их распространилась до отдаленного потомства, они не задумались разорвать узы единства Церкви»^[7].

Но тщеславные помыслы были свойственны скорее как раз франкским парвеню, чем прямым наследникам древних цивилизаций Эллады и Рима — ромеям. Тут налицо хорошо известный психологический комплекс, который в просторечии обозначен поговоркой «с больной головы на здоровую».

Обличительные стрелы «Карловых книг» вначале поражают иконоборческий собор 755 г:

«Несколько лет назад в Вифинии происходил собор, который имел дерзость объявить отмену икон».

Для опровержения этой ереси составители Libri Carolini затем прибегают со школярским щегольством к аргументации, почерпнутой из Аристотелевой логики:

«Слова Спасителя в приложении к языческим идолам этот собор применил ко всем изображениям, не принимая в соображение, что образ есть род, а идол — вид, и что нельзя делать заключения от вида к роду и наоборот»^[8].

Но актуальным предметом критики для ученых мужей из окружения Карла служил не собор, состоявшийся за три с половиной десятилетия до написания Libri Carolini, а Собор 787 г., признанный Вселенским:

«Около трех лет тому назад в той же местности был составлен второй собор, на котором председательствовали преемники прежних царей и где присутствовали, между прочим, члены, бывшие на предыдущем соборе, и этот собор впал в ошибку, как и первый. Первый собор запретил даже смотреть на иконы, второй повелел их обожать и молиться им»^[9].

Затем, — и тут содержится квинтэссенция богословской позиции авторов «Карловых книг», — оба собора ставятся на одну доску, как впавшие в противоположные крайности, и им противопоставляется выдаваемая за золотую середину доктрина, совпадающая с умеренным иконоборчеством как VIII века, так и эпохи Реформации, в частности, в ее лютеранской версии:

«Эти два собора осквернили невесту Христову и отвергли учение отцов, которые не повелевают воздавать божеское поклонение иконам, но употреблять их лишь для украшения церквей»^[10].

Усвоение VII Вселенскому Собору учения о божеском поклонении иконам не было голословной клеветой, но проистекало отчасти из ошибок латинского перевода его деяний. Одно место из выступления на Соборе епископа Саламинского Константина, Митрополита Кипрского, а именно его слова «Приемлю и лобызаю с честию святые и честные иконы, а поклонение служением воссылаю единой пресущественной и животворящей Троице»^[11] было переведено с заменой соединительно-разделительного союза «а» (каи) на «ката» (secundum — согласно, одинаково с), и в результате получилось действительно непримлемая формула: «suscipio et amplector honorabiliter sanctas et venerandes imagines secundum servitium adorationis, quod consubstantiali et vivicatrici Trinitati emitto»^[12] — «Приемлю и лобызаю с честию святые и честные иконы, согласно поклонению служением, воздаваемого Пресущественной и Животворящей Троице».

Но одной только добросовестной ошибкой нельзя объяснить радикальное неприятие авторами «Карловой книги» учения VII Вселенского Собора. Аналогичная ошибка не вкралась в перевод соборного ороса. Коренной причиной столь злостного извращения учения Собора явилось принципиальное расхождение собственных убеждений составителей Libri Carolini с богословием иконы отцов VII Вселенского Собора. «Карловы книги», допуская написание икон, рассматривают их лишь как украшение храмов либо частных жилищ, имеющее также и религиозно-педагогическое значение, что впоследствии было выражено знаменитой формулой — «Библия для неграмотных», — но не как предмет поклонения, которое они отождествляют со служением, употребляя для этого одинаково слово adorare, в то время как Вселенский Собор недвусмысленно различал подобающее одному только Богу «служение» (латриа) и «поклонение» (проскинезис), воздаваемое священным изображением.

«Германские богословы, — по характеристике А. В. Карташева, — ...смеются над возжжением свечей перед иконами и воскурением фимиама, ибо, говорят они, у икон есть глаза, но они ничего не видят, есть нос, но они не обоняют. Смеются над аргументами греков, взятыми из житий святых, отвергают сказание о нерукотворном образе»^[13].

В противоположность позиции латинских богословов прошлой эпохи, со смирением отдававших должное преимуществу греческих отцов в понимании самых тонких нюансов богословских вопросов, авторы «Карловых книг» исполнены дерзким, если не сказать более, пафосом превосходства над греческим богословием. Они кичатся искусством аллегорического толкования Ветхого Завета, которое будто бы недоступно греческим богословам, и в конце концов настаивают на признании авторитета только тех грекоязычных отцов, чьи творения переведены на латинский язык, словно бы лишь такой перевод способен дать им своего рода аттестацию.

Авторы «Карловых книг» исполнены дерзким пафосом превосходства над греческим богословием

«Карловы книги» переполнены филиппиками против императорской власти. Так, VII Вселенский Собор мысль о том, что честь, оказываемая образу, переходит к первообразу, иллюстрирует фактом почитания императорских статуй. Составители Libri Carolini находят этот аргумент «смешным примером, который хочет доказать недозволенное недозволенным» и, как пишет В. В. Болотов, «разражаются катилинадою против употребительного в Византии термина ‟феиос” (божественный — В. Ц.) (о высочайших грамотах), имевшего свое происхождение из древне-римского обоготворения императоров»^[14]. Эта этикетная условность дает франкским богословам повод для тирады, заостренной против правивших тогда императоров святой Ирины и Константина:

«Древнее языческое заблуждение, рассеянное пришествием Христа, оставило следы в душе этих властителей, которые.... не стыдятся называть себя божественными и свои действия — священными»^[15] ,

будто императоры и в самом деле обожествлялись ими самими или их подданными-ромеями.

В. В. Болотов, давая критическую оценку «Карловым книгам» с их примитивным богословием и непомерным самомнением их составителей, находит, однако этот документ «достойным всякого признания»^[16] в одном отношении: принципиальным несогласием их авторов с тем, что «на Вселенском Соборе обошлись без всякого участия Франкской Церкви, и прямо присылают франкам постановления, подписанные почти исключительно греческими епископами»^[17]. Поясняя эту ситуацию, которая повторялась от одного Вселенского Собора до другого, так что VII Собор в этом отношении никакой новизны с собой не нес, Болотов заметил:

«При созывании Вселенского Собора императоры обыкновенно довольствовались тем, что извещали Папу, а Папа присылал легатов, причем предполагалось, что голос Папы есть голос всего Запада... Но при Карле Великом, когда переменилась на Западе и власть и народность, для франков показалось зазорным то, что дело решается Папою без их согласия»^[18].

В той трещине между Восточной и Западной Церковью, которая, углубляясь и расширяясь, в конце концов привела к разрыву общения, к расколу, варварская фанаберия новой власти и новой народности сыграла исключительно значимую роль — германский фактор раскола оказался, во всяком случае, не менее важным, чем римский.