В больнице.
Рассказы из цикла «Капельки вечности»

Снова больница, страдалище, форум народный,
Где в разговорах свой ум изощряет природный
Русский мужик…

Эти строчки «неформального» питерского поэта 80-х годов прошлого века С. Стратановского то и дело всплывали в памяти во все мои послеоперационные дни.

Монастырь далеко не для всех возможен, и потому больница сегодня – лучшее место для того, чтобы «посмиряться» и пожить хоть в каком-то послушании. С этого-то, с послушания, и начну свой рассказ.

Сила послушания

– А может, под местным каким-нибудь попробуем, – робко пытался я возражать.

– Ну нет, я не могу вот так рисковать, – и встал, закончил разговор, как отрезал. Хирург! – Сейчас к вам подойдет анестезиолог.

Я побрел в двенадцатую палату. Никогда я не был под «общим». Никогда! И вот из-за этой пустячной раны придется выйти «в открытый космос». Без скафандра… Не страшно, нет, но как-то тревожно. Хотя – прекрасный шанс, чтобы убедиться: нужен ли я еще Господу на этой земле? Если вдруг что не так, все вопросы сами собой отпадают. Дочь вот только еще маленькая… Но я не струшу. Да и выбора нет.

– Не бойся, – шепчет жена. – У меня такое уже не раз бывало. Вынырнешь, спросишь, сколько проспал, вот и все… Не бойся!

Да я и не думал бояться. Просто когда ставят лицом к Вечности, она, Вечность, несколько задувает в лицо.

Анестезиологом оказалась приятная женина лет тридцати, Марина Александровна, с живыми и добрыми глазами. Через ее руки и сердце уже прошла вся наша двенадцатая палата. Ее, я сразу заметил, все очень любили.

– Есть еще один вариант, – заговорила Марина Александровна. – Это укольчик в спину. В позвоночничек. Чик – и на два часа нижняя часть тела как будто не ваша…

– Не хочу в позвоночник, – угрюмо ответил я. – Еще «дурачком» сделаете…

– Что вы, нет, не сделаем! – заговорила красавица-анестезиолог. – Их же не сделала! (она обвела своими красивыми глазами палату) И вас не сделаю. Уж вы поверьте. Чик – и готово.

– Все равно не хочу в позвоночник, – упрямо бормотал я, сам не понимая, чего, собственно, добиваюсь.

– Но выбрать что-то одно все равно придется, – напомнила она. – Или – или…

Я помолчал. Выбор делать всегда неприятно. Тем более когда выбирать приходится между молотом и наковальней.

– Нет, давайте вот так, – наконец-то с облегчением выговорил я. – Пусть врач на месте решает. Какой наркоз сочтет для меня удобнее, такой и делайте. Ему виднее. А я на все согласен. Но мне все не нравится, кроме местного.

– Но его нельзя!

– Вот то-то и оно-то…

Через десять минут меня повели на операцию. Крест и серебряный рубль с изображением Царя-Мученика Николая да обручальное кольцо – единственное, что на мне оставили, когда клали на операционный стол. Я перекрестился. «Господи, твори Свою волю…» Вот и хирург подошел. Деловито осмотрел место боя.

– Он сказал, чтобы вы сами решали, под каким наркозом, – доложила хирургу анестезиолог.

– Попробуем под местным. Вдруг – выдержит. А не выдержит… вы ведь рядом…

– Как – под местным? – Марина Александровна даже всплеснула руками. – Но вы же говорили…

– Здесь я решаю, что можно, а чего нельзя, – строго сказал врач.

Я мысленно перекрестился. Чудо! Сила послушания… Отдать все решения Богу – и тогда Он Сам будет действовать через людей…

Потом все завертелось, задвигалось. Но всегда еще оставалось чуть-чуть, какая-то небольшая ниша в моем терпении. Еще было куда проваливаться, куда лететь. Было! А милая Марина Александровна и правда была всегда рядом. Подбадривала, утешала. Какое красивое у нее лицо! Даже под маской… Нет, вот сейчас запас мой кончается… Сейчас ка-а-к закричу…

– Вот все и кончилось! – как раз в это время радостно сказала она. – Вы – молодчина! Все выдержали.

†††

На соседней койке после такой же операции отлеживался светло-русый богатырь Алеша. Его оперировали за три часа до меня. Утром он неожиданно встал, преодолевая боль. Решил учиться ходить… Я смотрел на него как на «титана».

Мне, пролежавшему всю ночь на окровавленной простыне, даже шевелиться-то было страшно. Не то что вставать. Нет, об этом в ближайшие дни не могло быть и речи. Жена позвонила:

– Ты уже встаешь?

– Нет, какое там…

– Надо попробовать. Чтобы кровь не застоялась….

Легко сказать! Нет уж, пока полежу. А там посмотрим.

Но долго лежать мне не пришлось. В палату вошел «мой» хирург.

– Покажите рану, – спокойно, как «гаишник» – документы, потребовал он. Изумляясь самому себе и от волнения почти не чувствуя боли, я перевернулся на бок. Осмотр был недолгий.

– Вставайте – и на перевязку, – бросил мне на ходу врач, покидая палату.

«Вставайте…» Это как же? Но ведь… это… приказ…

Я скинул ноги на пол и попытался подняться. Все оказалось довольно легко. Накинул на себя простыню и пошел в перевязочную. Сам пошел! Своими ногами!..

Вот она, сила послушания. Самому бы мне ни за что не подняться…

Я ведь не Алеша, не богатырь…

Потом меня ставили в пример вновь поступившим: «Смотрите, вот он после операции ночью совсем не стонал».

«Долги надо отдавать…»

Разведгруппа из шести человек, забыв о предосторожности, срочно покидала квадрат. Через двадцать минут здесь не останется ничего живого – по этому месту вдарит наша артиллерия… И потому надо скорее уносить ноги. Чтобы не попасть под обстрел своих. (Вечная беда разведки! Никогда не знаешь, с той или с этой стороны накроет тебя огнем…) Выбежали на поляну без всякого прикрытия, вопреки правилам разведки. И сразу напоролись на «чехов». Хорошо еще, только на двоих. Короткая перестрелка, в которой «ничего личного»: стреляют в тебя – стреляешь ты. «Чехи» упали. Можно бежать дальше. Но что это? Серега лежит на траве. Обе ноги его прошиты пулями. Стонет. Диман, не долго думая, взвалил его на себя: «А вы прикрывайте!» – крикнул остальным солдатам. Тем самым дал им отступную… Высокий, нескладный, какой-то весь жилистый, он нес его как сноп сена – на своем загривке. Бежать целых шесть километров, а не успеем – конец. Солдаты вскоре ушли далеко вперед. Остались Диман и Серега.

…Они познакомились в Ульяновске, в части. Оба – «залетчики», вместе ходили в самоволку, вместе делили солдатский паек. Всё – вместе. И в Чечню их отправили тоже вместе. На часть пришла разнарядка: двоих в «горячую точку». Ну вот и решили «отцы-командиры» отделаться от своих «залетчиков». К тому времени Диман уже успел набить морду прапорщику, воровавшему деньги у солдат. За это Димана сразу снарядили в Чечню. И Серегу следом. Чтобы не скучно было.

…Бежать все труднее. А тут еще засвистели пули. Одна, шальная, навылет пробила Диману плечо. Но прошла «деликатно», по мякоти, не задев кости. Даже крови вытекло мало. Это, конечно, не повод бросать товарища. Полежал немного в «зеленке» и дальше в путь.

– Не бросишь? – спокойно, тихо спросил в полубреду Сергей.

– Не брошу, – так же спокойно ответил товарищ.

С каждым шагом становилось все жарче. Дышать тяжело. А каково Сереге? Впрочем, нет, он, похоже, забылся. Так, еще два километра, это пустяк, даже и с «полной выкладкой». Как там молилась мама? «Отче наш…» Да, так, кажется. «Отче наш, иже еси на Небесех»… Нет, дальше не помню. Тогда буду просто: «Отец, слышишь, Отец, помоги! Помоги донести до наших…»

Отец услышал!

Диман потерял сознание, передавая Сергея знакомым ребятам на БТР.

В госпитале их койки оказались рядом.

Когда Сергей оклемался, постучал по спине друга: «Диман, слышь, а, Диман!»

– Ну чего тебе? Спи давай.

– Нет, Диман, послушай. Помни, я тебя найду. Обязательно найду, сколько бы лет ни прошло. Обещаю. Да не тебе, а Ему обещаю. Найду. Запомни: долги надо отдавать! Вскоре Серегу унесли куда-то, и больше они не виделись.

Парня без чувств привезли к нам в палату из операционной. Подвезли к койке, сгрузили, как мешок картошки. Перебинтованные ноги его болтались при этом как плети. На плече татуировка беркута. На груди маленький крестик. Двух пальцев нет на правой руке. Зовут Димой.

Весь вечер и ночь он стонал и ругался. Просил обезболивающий. Потом забывался, но вскоре просил еще. Тяжелая операция! Жалко парня…

Утром он стал приходить в себя.

– Наркоз тяжело отходит, – признался он.

Мы познакомились. А скоро уже все в палате знали о нем все, что только нужно знать посторонним. Сколько лет, где работает (в данный момент – нигде), был ли женат. Потом подошла его тихая мама, сельская учительница из Ульяновской области.

– Она особенно уверовала, когда я был в Чечне, – скажет про нее сын. – Наверное, и выжил там ее молитвами.

На телефоне – снимки со свадьбы, четыре года назад. Они развелись. Разрыв Диман переживал очень болезненно. Недавно попробовали сойтись опять, но продержались вместе всего два месяца. Разругались под самый Новый год… Жена звонила ему в больницу. Видимо, связь не до конца прервалась.

– После войны ты или труп, или псих. Я вот – псих… – смиренно признался он. – Потому и не пью, ведь от этого и вовсе дурею.

Для своих 34-х лет хлебнул он в жизни уже немало. Он явно из тех, кого нередко встречаешь среди нашего брата – русских, кому война (и шире – любая чрезвычайщина) удается лучше, чем мирная жизнь. Работал в «блатной» гимназии в Ульяновске, но не смог закрепиться. Не выдержал и всыпал одному старшекласснику, сыну крупного начальника. Отец в ситуации разобрался, потребовал, чтобы сын перед ним извинился за свою наглость. Но Дмитрий из гимназии все равно ушел.

Потом работал на складе в крупной самарской торговой фирме. Начальство вздумало проверить, сколько IQ у их сотрудников. Оказалось, в среднем по фирме интеллектуальный уровень работников выше, чем у американского президента Джорджа Буша. Но когда стали замерять IQ у каждого в отдельности, оказалось, Диман гораздо интеллектуальнее своего начальника. А кому это понравится? Тот об этом узнал и тихо выжил его с работы. На всякий пожарный…

– Ну и что же ты, после операции куда подашься? – спросили мы Димана.

– Да вы еще не до конца дослушали, – с улыбкой признался он. – Самое интересное-то впереди….

…После развода и увольнения, когда глодала тоска, он «от нечего делать» зарегистрировался в интернете на сайте «В контакте.Ру». А через два дня всего раздался телефонный звонок. Номер высветился московский. «Кому я там понадобился?» – с удивлением подумал Дмитрий, снимая трубку.

– Здравствуй! Не узнаешь? – донеслось из трубки. – Я Серега, которого ты вытащил… 14 лет тебя ищу! Нашел вот «В контакте»…

– Зачем, почему? – изумился Дмитрий. – Ведь столько времени прошло! Столько воды утекло…

– Как – зачем? Долги надо отдавать!

Оказалось, москвич Сергей стал за эти годы большим начальником. Директором крупной строительной фирмы, офис которой в пяти минутах ходьбы от Красной площади. Строят они высоченные дома в столице, а теперь и по всей стране. У них открылось представительство в соседней Калуге. И место директора там вакантно…

– Для тебя это место готовил, – донеслось из трубки. – Служебная квартира там тебя ждет уже, и машина с шофером, а как же. Город спокойный, зеленый. Я бы и сам туда с удовольствием перебрался. Если бы не дела…

Диман поднимается с койки одним рывком, по-армейски. Как будто и не было операции.

– Пойду покурю…

– Нет, ты сначала докончи рассказ. Едешь туда, не едешь?

– Еду, конечно. Мама одобрила. Молится, чтобы все у меня там получилось. Может, если там все устроится, и жена захочет вернуться… Надо, конечно, нам с Серегой еще посмотреть друг на друга. Мало ли что, ведь столько лет прошло. Уже через две недели буду я там. Сразу, как оклемаюсь после операции. Он уже мне и сюда звонил, сказал, что приедет помочь – жратвой, деньгами… Я его еле отговорил. Ко мне ведь в больницу мама приходит…

Потом он пошел покурить. А когда вернулся, разговор в палате вел уже наш богатырь Алексей. Рассказывал, как осиротел в 16 лет и с тех пор стал тянуть по жизни двух малолетних своих сестренок.

– Как только устроил их в институт, сказал себе: все! – свой долг я выполнил, – вспоминает он. – И сразу дела в моей фирме пошли похуже. Вторую машину пришлось продать. Тогда я сказал: нет, Господи, пока не выдам их замуж – буду их по жизни тянуть дальше. И дела почему-то опять пошли в гору.

…У каждого в жизни своя война. Важно в ней не только выжить, но и раненых не бросать. Все остальное уже не от нас – от Бога.

Первая любовь

Когда-то у той вон калитки
Мне было 16 лет,
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «нет»
(С. Есенин)

…Я стал учиться ходить. Взад-вперед по больничному коридору. С молитвой. А иногда с телефоном. Туда-сюда. Сюда-туда. Врач сказал: надо двигаться… Коридор казался мне безконечным. Пройти его весь так непросто! Жизнь прожить – не больничный коридор перейти!.. «Ни в чьи не вглядываясь лица.// В смятеньи разума и чувств…» (Б. Сиротин) Но кто эта женщина в синем халате, которая все ходит вокруг да около? Кажется, тоже учится понемногу двигаться. Как она похожа на… Нет, не она, конечно, но как похожа! А почему, собственно, не она? Да потому что есть вещи, которых попросту нет.

…Она училась в 10 «В», а я в 10 «А» классе. Не помню уж, где я ее разглядел. Но в 16 лет влюбиться не сложно. Училась она на «отлично». Ходила в студию «Товарищ» на телевидение, и иногда ее можно было увидеть в телевизионных постановках на местном ТВ. Не красавица, как я сейчас задним умом понимаю, но что-то в ней тогда было. Собиралась поступать на театральный. В общем, как в песне: «Ему б кого-нибудь попроще бы, // А он циркачку полюбил…»

Я стал по утрам караулить ее у подъезда. Сижу в засаде, смотрю, не пора ли. Ровно за десять минут до звонка она выскакивает из подъезда – легкая, пружинистая, горделивенькая, полная самых высоких планов. И я тут как тут, и будто бы случайно. Один раз, помню, шел дождь, и я был счастлив предложить ей зонтик. Но от волнения я шел очень быстро, так что она едва за мной поспевала (друг Коля потом припечатал: «Она бежала за тобой, как Пятачок за Винни-Пухом»). В общем, все было глупо-преглупо. У нас кончалась одна, маленькая школьная жизнь, начиналась большая – совсем другая. А тут эта несуразная весенняя любовь… Перед самыми выпускными экзаменами.

Однажды в воскресенье я вечером зашел за ней и предложил погулять. От природы я застенчивый, и вдруг такое! Даже сам от себя не ожидал… Она открыла. Из комнаты донесся голос Булата Шалвовича, звучала его пластинка (почему-то запомнилось, как знак понимания: в какой интеллигентской квартире не слушали тогда Окуджаву?). Она сухо ответила: «Нет».

– Простите, вы – Светлана? – на второй день коридорного хождения отважился я заговорить с «незнакомкой» в синем халате.

– Да, а кто вы? Я что-то вас не припоминаю…

– А вы вглядитесь повнимательнее. Ну вот хоть в мой римский профиль (я повернул голову). Не узнаете?

– Нет, то есть да, профиль ваш мне знаком. Кто вы? Неужели… Жоголев?

– Так точно!..

– Как трудно узнать вас… тебя… из-за бороды.

На следующий день, в школе, она подошла ко мне и в разговоре вроде бы дала какую-то смутную надежду. Но все было по-прежнему неопределенно, туманно. Она готовилась ехать поступать в Москву. И этот тонкошеий шестнадцатилетний «шнурок» в желтом вельветовом пиджаке ей явно был не с руки.

Провожал я ее на вокзал – в столицу. Не дала даже на прощание себя поцеловать. Была ух какая гордая!

Она «провалилась», а я по счастливой случайности (за которой все же виделся Промысл Божий) поступил в Питере на журфак.

Встретились мы поздней осенью, когда я приехал домой за зимними вещами. Гуляли два вечера. Потом от нее пришла пара коротких писем. «Где ты, фонарь Диогена?» – риторически жаловалась она на тоску. Ей становилось понятно: актрисой ей не бывать…

Больше мы не виделись. Почти тридцать лет…

Однажды я неожиданно увидел ее во сне. Как будто мы встречаемся после долгой разлуки, и она говорит: посмотри на линии своей руки – они такие же, как мои. Нам надо было расстаться, чтобы когда-нибудь встретиться и уже не расставаться… Я подивился этому сну. Но… это ведь только сон, подумалось. И стал преспокойно жить дальше.

Потом мне кто-то сказал, что она работает на телевидении. Но телевизора у меня тогда не было (по неофитской «гордыне», естественно), и я ее так и не увидел на голубом экране.

…Ну вот и прошла жизнь. Нет, конечно, она еще не совсем прошла. Даже столько всего впереди интересного. Но это больше никогда не вернется. Не будет такой весны. Не будут бурлить надежды. Все уже состоялось, а что не состоялось, не состоится, наверное, никогда.

Она все так же работает на телевидении («Почему я там тебя никогда не видел? – Да ты просто, наверное, не смотришь ТВ»). Ведет там программу о… здоровье. Но хочет с этим заканчивать, с телемедициной («Сюда вот попала, в больницу из-за этого. Проблемы начались со здоровьем»). Худенькая, простая. Прожила честную жизнь, это видно. Но нет семьи, кажется, нет детей. (Есть ли вера? В душу так сразу вот не заглянешь…) Есть только телевидение, которого, кстати говоря, тоже на самом деле нет. («Давай выздоравливай. Выглядишь ты не очень здоровой» – «Вот выйду отсюда, и снова стану красавицей…»)

Не станешь, Света, не станешь… Крепко «обвиртуалил» тебя экран. Дешевая легкая слава самый сильный наркотик. И как любой наркотик, в конце концов отнимает он все. В том числе и молодость, красоту. И все то настоящее, ради чего только и стоит жить. А в «виртуалке» все по-другому, все наоборот: начнешь делать программу по бизнесу – станет не хватать денег. Будешь снимать передачи про здоровье – окажешься на больничной койке. Ибо «магия экрана», как и любая магия, побеждается только крестом.

Своя, подлинная жизнь постепенно теряется в Зазеркалье…

Есть работы «нечеловеческие». Но самой нечеловеческой из них является телевидение.

…На выпускном вечере она была в каком-то мерцающе-голубом платье. Весь вечер я танцевал с ней, а потом мы пошли гулять по ночному городу. Только одну ночь город безраздельно принадлежал нам – выпускникам! Дошли до набережной Волги. Она с другими девчонками пела: «Во ку-у– во-ку-у-з-нице, во кузнИце молодые кузнецы». Но наступал рассвет. И ничего уже нельзя было изменить – ночь эта уже закончилась… И каждому предстояло отыграть только свою партитуру.

…От той волшебной ночи – до этой ненужной встречи в больнице сколько воды утекло в нашей Волге! А для Бога всего один миг… Конца света не будет до тех пор, пока Богу не наскучит ткать причудливое полотно наших жизней. А у Него терпения поболее нашего будет…

Время сворачивается, как свиток. Ибо прошлое уже вне времени. А прошлого все больше, и все меньше будущего. Наверное, чтобы лучше понять, кем мы стали, нужна была эта несколько комичная встреча в больнице. Вглядеться в свое прошлое. И грустно улыбнуться ему вослед.

На следующий день нас выписывали. Мы кивнули друг другу на прощание. Холодно, отстраненно. Как в то утро юности, на выпускном балу.

…Далекие синие были,
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.
(С. Есенин)

Больничные мысли

Барокамера с очищенным кислородом – так называемое лечение ГБО – наверное, сегодня единственное место «в миру», где мы хотя бы час можем находиться наедине с самими собой и с Богом. Тебя кладут на носилки и, как Иванушку в печь, отправляют по рельсам в барокамеру. Захлопывается скафандр. Далее «погружение», или наоборот – полет. Звучат в ушах симфонии нездешних ветров. Обрывки фраз, мелодий… Ты один. Сначала немного боязно («клаустрофобией не страдаете?» – вежливо спросит тебя перед «погружением» медсестра). А потом становится хорошо-хорошо. Может, не столько полезен этот очищенный кислород, сколько само молчание и отсутствие сотового телефона. Сама идея побыть одному. Даже в движениях ограничен, почти как в гробу. Понимаю монахов, которые на ночь ложились в гробы. Тогда ГБО еще не было… Первый сеанс шел мучительно-долго. Второй пролетел на скоростях. А третьего я попросту не заметил. Как – уже?! Но ведь я еще только-только начал молиться…

Лечебное одиночество. Думаю, медицина к этому еще придет. (после сеанса ГБО)

Больница живет своей, отключенной от остального города жизнью. Тут и время идет по-другому, и иерархия совершенно особая, своя. Хоть и есть «дорогие» палаты, но боль и ужас, кровь все равно всех уравнивают.

Был случай. Поехал в лифте на ГБО, но вместо четвертого этажа лифт пошел почему-то на самый низ. Открываются двери, крик: «Всем срочно выйти! Человек умирает! Нужно в реанимацию!» Выскакиваю. Санитарки завозят каталку с больным. На лице его непередаваемое страдание. Уехали. Потом я долго стоял в подвале, в одной майке. Холодно. Пока вновь не спустился лифт. Будни больничные. Здесь жизнь о смерть трется. И нет здесь ни дня, ни ночи. Как на вокзале. Как в отделении милиции…

Русские люди – словно те самые, из песни, «несчастные люди-дикари, на лицо ужасные – добрые внутри». Посмотришь – страшные смертные лица, послушаешь – один мат-перемат. А когда хоть чуточку вникнешь, вдруг откроется неизреченная красота русской души… И даже какая-то нежность.

…Мужикам нашим ведь так мало надо для счастья! Чтобы жена не «пилила» да была бы работа и иногда рыбалка (после разговоров в палате № 12).

За все платим дорого. Но особенно дорого – за публичные славу и успех. Тут действует непреложный духовный закон, нами почти забытый («Возвышающий сам себя унижен будет» – Лк. 18, 14) Вот почему о моем успехе, о долгожданном включении меня в почетный клуб, награждении, повышении личного «рейтинга» я узнал не где-нибудь, а именно в больничной палате, после операции. За все надо платить! И за публичный успех в особенности!

…Как много зависит от человека! Не от должности, нет – именно от самого человека. У этой милой медсестрички Елены такая легкая-прелегкая рука, что и укол почти не чувствуется. Нет, потом-то, конечно, все равно болит. Но самого укола будто и не было. А другая медсестра, ее сменщица, колет словно штыком. Талант в любом деле важен. И всегда он от Бога (после укола).

Я всю жизнь (с 25 лет, как начал «Благовест») нахожусь при деле. И это избавило меня от многих и многих глупостей (ни к селу, ни к городу).

…А еще в эти больничные дни Бог посетил меня не только болезнью, но и радостью. Врачи сняли страшный диагноз – диабет. А ведь ставили! Думаю, и угодил я сюда, в больницу, от стресса по поводу того диагноза. Рождественским постом меня оглушили: «У вас высокий сахар. Это – неизлечимо», – для верности добавила врач. «Контрольный выстрел в голову…»

А оказалось, у Бога все излечимо. Сахар оказался в норме.

И можно жить, работать, творить. При этом себя не жалеть. И только на всякий случай поменьше есть сладкого.

Влюбленный вампир

В день рождения дочери, на «Нечаянную Радость», наконец-то выпал долгожданный снег. Он укрыл собой уже весь город, сделав самый короткий день в году самым белым и пушистым. Благодать-то какая!

Только водителям в этот день пришлось несладко. Снег все шел и шел, дороги становились непроходимыми. А мне предстояло немало времени провести за рулем. После работы, ближе к вечеру, еще нужно было ухитриться забрать школьных подруг дочери и привезти к нам на праздник. Из-за снегопада две девочки решили добираться с помощью родителей, но одна, Настя, все-таки дожидалась меня у школы. Школа эта особенная, с храмом во дворе и вообще «с церковным уклоном». Каждый год забираю я в этот день девочек у школы и всегда обращаю внимание на то, как они подросли за это время. Вот и уже 13-летняя Настя стала за год еще взрослее. Почти девушка по росту. И только совсем еще детское приятное личико выдавало в ней всего лишь «шестиклашку».

Ехали мы до моего дома чуть больше часа. Хотя и всего-то пути было на пятнадцать минут, но из-за пробок, заносов машина двигалась черепашьим шагом. А целый час молчать неудобно. Пришлось нам с Настей поговорить. Я успел расспросить ее о последних классных новостях. Узнал о том, кто у них самый строгий учитель, кто из ребят с кем дружит, даже кто самый «крутой» во всем классе, а кто только «косит под крутого»… Но темы эти быстро закончились, а до дома было еще неблизко. И тогда я спросил Настю про ее любимый фильм. Она сразу, не раздумывая, назвала американскую картину, которая в то время была на слуху. Не называю ее, только чтобы не делать ей дополнительную и к тому же безплатную рекламу. Даже я, далекий от модных кинолент, что-то все-таки слышал уже об этой картине. Однажды удивился тому, что про фильм о вампирах (а речь дальше пойдет именно о них) с уважением, как о серьезной работе, писали на одном из Православных (!) интернет-сайтов! Спорили о том, как в картине трактуется тема безсмертия… Что за бред, подумал я, вампиры и… безсмертие, и не стал углубляться в чтение. А вот напрасно, как оказалось.

– Но ведь фильм о… вампирах… – довольно робко сказал я. Ведь сзади меня сидела девочка все-таки из церковной школы, с самого первого класса знакомая с Основами Православной культуры. Но вопрос мой Настю даже не озадачил.

– Да, о вампирах, – призналась она. – Но о добрых вампирах. Они там пьют только кровь животных и воздерживаются (в пост?!) от крови людей… Это фильм не столько о вампирах, сколько о любви, – продолжила Настя. Но вдруг отвлеклась, взглянув в окно: – Вот в этом киоске моя мама фруктами торгует. Я ей летом помогала торговать целых две недели и кучу денег заработала, у меня получалось! – радостной скороговоркой «доложила» мне Настя. – На них я себе купила новую «мобилу», вот эту (она показала мне свой телефон с наворотами).

– А разве вампиры способны любить? – вежливо, профессионально вернул я девочку к разговору о фильме.

– Конечно! Вампир полюбил обычную девушку. Она сначала не знает, что он вампир, и тоже его начинает любить. А потом узнает, но все равно любит.

– А он… выпил-таки ее кровь?

– В том-то и дело, что не выпил. Ну то есть выпил, но уже в самом конце, когда это стало не важно. А так он не пил. Хотел – и не пил. Ради любви себя сдерживал! У него от этого даже голова кружилась, а он все равно не пил… ни грамма. Не хотел ее губить и собой поэтому жертвовал. Даже от других вампиров ее защищал.

– Но до конца-то все-таки не додержался?

Девочка поерзала на заднем сидении.

– Не совсем…

– Все-таки сцапал ее твой влюбленный вампир!

– Нет, то есть да, но она все равно умирала. И он не хотел ее терять. Он ведь ее так любил. И потому решил даровать ей безсмертие…

– А если совсем прямо, то он сделал ее такой же кровавой упырюгой, каким и сам был, ведь так, Настя?

– Но она же умирала… Его можно понять.

– И теперь она будет вечно с ним на пару пить кровь других людей…

– Но они так любят друг друга! Я даже книги купила, по которым снимался фильм. Читаю их уже по третьему разу. И не могу оторваться. Даже на уроках читала.

– И на ОПК? – спросил я как можно более безстрастным голосом.

– Кажется, и на нем читала. Не помню уж точно.

– А что бы тебе батюшка сказал, если бы увидел, что ты на его уроке читаешь про вампиров?

– Отругал бы, наверное. Но вообще он у нас такой добрый. Такой какой-то… родной…

– Ты ходишь в школьный храм?

– Редко. Бабушка меня берет вместе с собой в Иверский монастырь. Там службы долгие, но красивые. Вечером там гасят свет, и только свечечки мерцают… как звезды на небе…

Мы замолчали. Я с облегчением увидел, что мы наконец-то почти доехали. Хотелось остаться одному. Устал то ли от безконечного снежного дня, то ли от пробок, то ли от вампиров. Поразило в этой девочке дивное умение во всем, даже в кровавых дьявольских делах, увидеть Божий свет. Лучик этого животворящего света… Еще подумалось и о том, с каким презрением к нам, с какой неохотой, должно быть, дьявол то и дело вынужден рядиться (ну теперь-то уже и не больно рядится!) в «ангела света». Изображать бесов влюбленными, жертвенными, чуть ли не «святыми»… На одном из Канарских островов живет предание о бесе, который спасал людей во время землетрясения (этот отвратительный образ даже вошел в герб острова). Как бы хотелось ему сбросить с себя весь этот напускной и дешевый маскарад и предстать в своем истинном обличье. Но тогда бы Настя первым делом перекрестилась… пять с половиной лет в церковной школе не могли для нее пройти без благих последствий. И вот поэтому если вампир – то непременно влюбленный. Если ведьма, то Маргарита. Если дьявол – то Воланд…

Я подвез девочку к самому подъезду.

– Знаешь, Настя, я желаю тебе никогда в жизни не встречаться с вампирами. Даже и с влюбленными.

– А разве вампиры есть на свете? – светло и наивно удивилась она.

Я застыл на мгновение, не зная, что ответить. Но что-то ответить ведь все-таки надо…

– Нет почти… – успокоил я ее.

И уже через десять минут я увидел Настю в центре шумного хоровода из девочек. Все веселились, прыгали по квартире, пускали воздушные шары…

«Совсем еще дети», подумал я с умилением.

«Смерти нет, ребята» (еще из детства)

…Танк с рыком и скрежетом наползает на бруствер окопа. Я делаю последний бросок гранаты и ныряю с головой в спасительную черноту окопа. При этом еще успеваю увидеть яркий сполох взрыва. Все, темнота! Надо мной ревет и скрежещет, грохочет всеми безчисленными колесами грозная машина. Наконец снова показывается свет – смертная тень пронеслась над нами, и я могу подниматься. Танк уехал вперед, и я швыряю ему вслед еще связку гранат-снежков…

Мы победили! Коля со сдвинутой на глаза шапкой-ушанкой радостно салютует в небо очередью из автомата. Еще один «тигр» сегодня подбит, а мы не понесли никаких потерь. Ждем следующего…

Вот опять появляется из-за поворота красный трамвай. Залегаем, готовимся к бою. Вот-вот полетят в него наши гранаты-снежки. Но что это? Визг тормозов, какие-то белые искры на проводах… Побелевшее от ужаса лицо вагоновожатой… Нас увидели… Рассекретили… К нам идут… Вагоновожатая выдергивает нас по очереди из окопа (им всего-навсего оказалось небольшое – с полтора метра глубиной – углубление для ремонта рельсов и шпал на трамвайном пути). Мы не оправдываемся, просто еще не до конца вышли из игры. Ведь партизаны-герои никогда не оправдываются на допросе у немцев. Я тереблю ртом уже и так разорванную у большого пальца варежку, а у Коли шапка сползла еще ниже на глаза… Дуло его автомата опущено вниз, к земле. Нас обязательно накажут, сообщат родителям. Они выпорют, наверное, но страшно не это. Могут запретить нам вместе гулять, а это наказание куда страшнее.

На крики вагоновожатой выбегают и пассажиры. Один из них, пожилой, с завода (это видно по копоти на лице) кричит о том, что хорошо знает мою бабушку. Знает, где я живу, и показывает рукой без одного пальца на дом на улице Пролетарской (мы взрывали танки между хлебозаводом и «шарикоподшипником», где сейчас шумит рынок «Караван», там давно срыты трамвайные пути). Женщина с побелевшим лицом соглашается передать нас в руки правосудия (у которого, правосудия-то, не хватает одного пальца), просит только рассказать нашим родителям «всю правду», еще раз грозит нам и уходит в кабину… А работяга-мужик свое слово сдержит. Отведет нас к моей бабушке и расскажет все-все…

Мы и дома не оправдывались почти. Просто только что был фильм про войну: «Смерти нет, ребята», там наши бойцы лихо взрывали немецкие танки. И мы тоже решили попробовать. Бабушка пришла в ужас и, конечно же, запретила нам вместе гулять. Только запрет продлился недолго. Ведь родителям она вроде бы не решилась сказать «всю правду». Но в нашу траншею мы больше не заглядывали.

Теперь-то я понимаю, почему тогда все так благополучно закончилось. Я не был крещен, и ясно, что ждало меня там, если бы вагоновожатая не успела заметить две юркнувшие в «окоп» фигурки… Коля хотя и был крещен, но не в храме, а вроде бы бабушкой на дому (потом он восполнил чин Крещения). И Бог Сам хранил нас, совсем не готовых к встрече…

Пишу я об этом, чтобы напомнить – «виртуалка» была и в нашем детстве. Она тоже влияла на нас. Хотя о компьютерах тогда никто и слыхом не слыхивал. Тогда на нас влияли фильмы про войну, сейчас влияют на детей фильмы про вампиров…

Мой старший брат Алеша (ему тогда было лет семь, мне – четыре) упал с верха телефонной будки на асфальт да еще ударился головой об решетку для очистки грязи с обуви. Его сразу унесли в соседний жакт (был рабочий день, и там кто-то перебирал бумажки). Когда его несли, я обратил внимание: вот так же вот несли – за-руки-за-ноги – с поля боя раненых бойцов… А уж когда его голову перевязали бинтом, я и вовсе едва ли не позавидовал старшему брату: все как в фильме про войну! Там так же бинтовали у раненых головы… Кто-то сбегал за бабушкой, и началось несколько иное «кино»… Она ведь всего на десять минут оставила нас одних – пошла в сберкассу заплатить за квартиру. Папа потом несколько лет вспоминал ей этот случай. Кажется, именно в этот день из женщины средних лет она стала старушкой. Слишком перенервничала! А я смотрел на происходящее и видел не окровавленного брата, а… кино про войну. Игра продолжалась…

В детском саду моего времени (а может быть, и позднее) тем, кто оставался там допоздна, ожидая родителей, все-таки в конце концов приходилось слышать обезличенные, ни к кому конкретно не обращенные слова:

– За Косоротовым пришли!

Это значит, его, Косоротова, сейчас выдернут из песочницы или еще из какой-нибудь игры, из нашей общей детской реальности, которую окутывает детский сад, и поведут в иную совсем реальность – дома, семьи, родителей…

– За Чиндяевым пришли… – слышу я опять. Значит, выдернут из нашей игры Чиндяев. А я еще могу побыть пиратом, казаком-разбойником, индейцем, да кем угодно… А Чиндяев уже не может. Не может и Косоротов.

Наконец я слышу:

– Пришли за Жоголевым…

Не сразу доходит, что это уже обо мне.

Значит, и мне пора собираться. Плетусь к своему ящику с одеждой. Уже не индеец, а просто мальчишка с ободранными коленками.

…А сейчас нас выдергивают уже из взрослой «игры».

Узнаю из газет, или от родственников, соседей: «Пришли за Косоротовым». Давно пришли! За Чиндяевым тоже. И еще за многими. Все меньше нас участвует в игре…

И отнюдь не родители, а Ангел Смерти выдергивает теперь из запоздалых занятий. Не спрашивая, не давая сроку закончить игру. Безмятежный голос возглашает безличное: «пришли»поиграть еще, ведь столько всего интересного, но дома нас ждут, и значит, подходит время.. И хочешь не хочешь, а иди, собирайся. Хочется

Но пока не «пришли» за мной, есть еще время продолжать игру, купаться в роли, пробовать то и это, но помнить – когда-то раздастся безличный голос, как в детстве. И придется пойти туда, где, наверное, уже давным-давно освоились Чиндяев да Косоротов.