Святой император Юстиниан и его эпоха. Часть 1. 518–532 годы

Сайт «Православие.ру» продолжает публикацию фрагментов новой книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

Новый Рим – столица ойкумены

В середине I тысячелетия от Рождества Христова запад Римской империи, захваченный германцами, поделившими его на варварские королевства, лежал в руинах. Там сохранились лишь островки и осколки эллинистической цивилизации, к тому времени уже преображенной светом Евангелия. У германских королей – кафолических, арианских, языческих – оставался еще пиетет перед римским именем, но центром притяжения для них был уже не полуразрушенный, опустошенный и обезлюдевший город на Тибре, а Новый Рим, созданный творческим актом святого Константина на европейском берегу Босфора, культурное превосходство которого над городами Запада было бесспорной очевидностью.

Карта Константинополя - Нового Рима Исконно латиноязычные, а также латинизированные жители германских королевств усваивали себе этнонимы своих завоевателей и господ – готов, франков, бургундов, в то время как римское имя давно стало привычным для былых эллинов, уступивших свой исконный, питавший в прошлом их национальную гордыню этноним малочисленным на востоке империи язычникам. Парадоксальным образом впоследствии у нас на Руси, по крайней мере, в писаниях ученых монахов, «еллинами» именуются язычники любого происхождения, хотя бы и самоеды. Римлянами, или, по-гречески, ромеями, называли себя и выходцы из иных народов – армяне, сирийцы, копты, если они были христианами и гражданами империи, которая отождествлялась в их сознании с ойкуменой – Вселенной, не потому, конечно, что они воображали на ее границах край света, а потому, что мир, лежащий за этими границами, лишен был в их сознании полноценности и самоценности и в этом смысле принадлежал кромешной тьме – меону, нуждаясь в просвещении и приобщении благам христианской римской цивилизации, нуждаясь в интеграции в подлинную ойкумену, или, что то же, в Римскую империю. С этих пор новокрещеные народы, независимо от своего реального политического статуса, уже в силу самого факта крещения считались включенными в имперское тело, а их правители из варварских суверенов становились племенными архонтами, чьи полномочия проистекают от императоров, на службу которым они, по крайней мере символически, поступали, удостаиваясь в качестве вознаграждения чинов из дворцовой номенклатуры.

В Западной Европе эпоха от VI до IX столетия – это темные века, а Восток империи переживал в этот период, несмотря на кризисы, внешние угрозы и территориальные утраты, блистательный расцвет, отблески которого отбрасывались и на запад, потому только и не опрокинутый в результате варварского завоевания в материнское лоно доисторического бытия, как это произошло в свое время с микенской цивилизацией, разрушенной вторгшимися в ее пределы выходцами из Македонии и Эпира, условно названными дорийцами. Дорийцы христианской эры – германские варвары – стояли не выше древних завоевателей Ахайи по уровню своего культурного развития, но, оказавшись в пределах империи и обратив завоеванные провинции в руины, они попали в поле притяжения выдержавшей удары людских стихий сказочно богатой и прекрасной мировой столицы – Нового Рима и научились ценить узы, которые привязывали их народы к нему.

Эпоха закончилась усвоением франкскому королю Карлу императорского титула, а более точно и определенно – срывом попыток уладить отношения между новопровозглашенным императором и преемственным императором – святой Ириной – так, чтобы империя осталась единой и неделимой при наличии у нее двух правителей с одинаковым титулом, как это многократно бывало в прошлом. Провал переговоров привел к образованию отдельной империи на Западе, что, с точки зрения политических и юридических традиций, явилось актом узурпации. Единство христианской Европы было подорвано, но не разрушено окончательно, ибо народы Востока и Запада Европы оставались еще в течение двух с половиной веков в лоне единой Церкви.

Период, продолжавшийся от VI до рубежа VIII–IX веков, называют ранневизантийским по анахроническому, но еще употреблявшемуся иногда в эти столетия применительно к столице – и никогда к империи и государству – древнему топониму Византий, реанимированному историками нового времени, для которых он стал служить наименованием и государства, и самой цивилизации. В пределах этого периода его самым блестящим отрезком, его акме и апогеем стала эпоха Юстиниана Великого, которая началась с правления его дяди Юстина Старшего и завершилась смутой, приведшей к свержению законного императора Маврикия и приходу к власти узурпатора Фоки. Императоры, правившие после святого Юстиниана до мятежа Фоки, имели прямое или косвенное отношение к династии Юстина.

Правление Юстина Старшего

После смерти Анастасия на верховную власть могли претендовать его племянники магистр Востока Ипатий и консулярии Проб и Помпей, но династический принцип сам по себе ничего не значил в Римской империи без опоры на реальную власть и армию. Племянники, не имея поддержки со стороны экскувитов (лейб-гвардии), на власть, похоже, и не претендовали. Пользовавшийся особым влиянием на покойного императора препозит священной опочивальни (своего рода министр двора) евнух Аманций попытался поставить императором своего племянника и телохранителя Феокрита, для чего он, если верить Евагрию Схоластику, призвав комита экскувитов и сенатора Юстина, «передал ему великие богатства, приказав распределить их среди людей, особенно полезных и способных (помочь) Феокриту облечься пурпурной одеждой. Подкупив этими богатствами то ли народ, то ли так называемых экскувитов… (Юстин сам) захватил власть»[1]. По версии Иоанна Малалы, Юстин добросовестно выполнил поручение Аманция и раздал деньги подчиненным ему экскувитам, чтобы те поддержали кандидатуру Феокрита, а «войско и народ, взяв (деньги), не пожелали сделать царем Феокрита, но по воле Бога сделали царем Юстина»[2].

Юстин I на монете По еще одной и вполне убедительной версии, которая, впрочем, не противоречит сведениям о раздаче подарков в пользу Феокрита, вначале у традиционно соперничающих гвардейских частей (технология власти в империи предусматривала систему противовесов) – экскувитов и схол – были разные кандидаты на верховную власть. Экскувиты подняли на щит трибуна Иоанна – соратника Юстина, который вскоре после аккламации своего начальника императором стал клириком и был поставлен митрополитом Гераклеи, а схолы провозгласили императором магистра militum praesentalis (армии, расквартированной в столице) Патрикия. Возникшая таким образом угроза гражданской войны была предотвращена решением сената поставить императором пожилого и популярного военачальника Юстина, незадолго до смерти Анастасия разгромившего мятежные войска узурпатора Виталиана. Экскувиты одобрили этот выбор, с ним согласились и схолы, и народ, собравшийся на ипподроме, приветствовал Юстина.

10 июля 518 года Юстин взошел на ложу ипподрома вместе с патриархом Иоанном II и высшими сановниками. Затем он встал на щит, кампидуктор Годила возложил на его шею золотую цепь – гривну. Щит был поднят под приветственные аккламации воинов и народа. Знамена взмыли вверх. Единственной новацией, по наблюдению Ж. Дагрона, было то обстоятельство, что новопровозглашенный император после аккламации «не возвратился в триклиний ложи, дабы принять инсигнии», но солдаты выстроились «черепахой», чтобы скрыть его «от любопытных глаз», пока «патриарх возлагал венец на его главу» и «облачал его в хламиду»[3]. Затем глашатай от имени императора огласил приветственное обращение к войскам и народу, в котором он призывал на помощь в своем служении народу и государству Божественный Промысл. Каждому воину было обещано по 5 золотых монет и по фунту серебра в подарок.

Словесный портрет нового императора имеется в «Хронике» Иоанна Малалы: «Он был невысокого роста, широкогрудый, с седыми кудрявыми волосами, с красивым носом, румяный, благообразный». К описанию внешнего вида императора историк добавляет: «опытный в военных делах, честолюбивый, но безграмотный»[4].

В ту пору Юстин приблизился уже к 70-летнему рубежу – по тем временам это был возраст глубокой старости. Он родился около 450 года в крестьянской семье в деревне Бедериане (располагавшейся близ современного сербского города Лесковаца). В таком случае он, а значит и его более знаменитый племянник Юстиниан Великий, происходит из той же Внутренней Дакии, что и святой Константин, родившийся в Наиссе. Некоторые историки родину Юстина находят на юге современного Македонского государства – около Битолы. Как древние, так и современные авторы по-разному обозначают этническое происхождение династии: Прокопий называет Юстина иллирийцем[5], а Евагрий и Иоанн Малала – фракийцем[6]. Версия фракийского происхождения новой династии представляется менее убедительной. Несмотря на название провинции, где Юстин появился на свет, Внутренняя Дакия подлинной Дакией не была. После эвакуации римских легионов из настоящей Дакии ее наименование было перенесено на провинцию, к ней примыкающую, куда в свое время и были передислоцированы легионы, оставившие завоеванную Траяном Дакию, а в ее населении преобладал не фракийский, но иллирийский элемент. К тому же в пределах Римской империи к середине I тысячелетия процесс романизации и эллинизации фракийцев уже завершился или завершался, в то время как один из иллирийских народов – албанцы – благополучно сохранился до наших дней. А. Васильев определенно считает Юстина иллирийцем[7]; в той или иной мере он был, конечно, романизованным иллирийцем. Притом что его родным языком был язык предков, он, подобно своим односельчанам и всем вообще жителям Внутренней Дакии, а также соседней Дардании, худо-бедно знал и латынь. В любом случае, Юстин должен был овладеть ею на воинской службе.

В течение долгого времени всерьез рассматривалась версия о славянском происхождении Юстина и Юстиниана. В начале XVII века ватиканским библиотекарем Алеманном была напечатана биография Юстиниана, приписанная некоему аббату Феофилу, названному его наставником. И в этой биографии Юстиниану усвоено имя «Управда». В этом имени легко угадывается славянский перевод латинского имени императора. Просачивание славян через имперскую границу в центральную часть Балкан в V веке имело место, хотя в ту пору оно не носило массового характера и не представлялось еще серьезной опасностью. Поэтому версия о славянском происхождении династии не отвергалась с порога. Но, как пишет А.А. Васильев, «рукопись, которой пользовался Алеманн, была найдена и исследована в конце XIX века (1883) английским ученым Брайсом, который показал, что данная рукопись, будучи составлена в начале XVII века, носит легендарный характер и исторической ценности не имеет»[8].

В правление императора Льва Юстин вместе со своими односельчанами Зимархом и Дитивистом, чтобы избавиться от нужды, отправился на военную службу. «Они пешком добрались до Византия, неся за плечами козьи тулупы, в которых у них по прибытии в город не находилось ничего, кроме прихваченных из дома сухарей. Занесенные в солдатские списки, они были отобраны василевсом в придворную стражу, ибо отличались прекрасным телосложением»[9]. Императорская карьера нищего крестьянина, фантастически немыслимая в средневековой Западной Европе, представляла собой явление заурядное и даже типичное для поздней Римской и Ромейской империи, подобно тому как схожие метаморфозы не раз повторялись в истории Китая.

Состоя на службе в гвардии, Юстин обзавелся наложницей, взятой им потом в жены, – Лупициной, бывшей рабыней, которую он выкупил у ее господина и сожителя. Став императрицей, Лупицина переменила свое простонародное имя на аристократическое. По язвительному замечанию Прокопия, «во дворце она появилась не под собственным именем (слишком уже оно было смешное), но стала именоваться Евфимией»[10].

Обладая храбростью, здравым смыслом, исполнительностью, Юстин сделал успешную воинскую карьеру, дослужившись до офицерского, а затем и генеральского чина. На служебном поприще у него случались и срывы. Один из них сохранился в анналах, поскольку после возвышения Юстина получил в народе провиденциальное истолкование. Рассказ об этом эпизоде включен Прокопием в его «Тайную историю». Во время подавления мятежа исавров в правление Анастасия Юстин находился в действующей армии, которой командовал Иоанн по прозвищу Кирт – «Горбатый». И вот за неизвестно какую провинность Иоанн арестовал Юстина, чтобы «предать его смерти на следующий день, но совершить это помешало ему… видение… Во сне к нему явился некто громадного роста… И это видение приказало ему освободить мужа, которого он… вверг в узилище»[11]. Иоанн вначале не придал значения сну, но сонное видение повторилось в следующую ночь и затем еще в третий раз; явившийся в видении муж грозил Кирту «уготовить ему страшную участь, если он не выполнит приказанного, и добавил при этом, что впоследствии… ему чрезвычайно понадобятся этот человек и его родня. Так довелось тогда Юстину остаться в живых», – резюмирует свой анекдот, основанный, возможно, на рассказе самого Кирта, Прокопий.

Аноним Валезия рассказывает еще одну историю, которая, согласно народной молве, предвещала Юстину, когда он уже был одним из приближенных к Анастасию сановников, верховную власть. Достигнув глубокой старости, Анастасий раздумывал о том, кто из племянников должен стать его преемником. И вот однажды, чтобы угадать волю Божию, он пригласил всех троих в свои покои и после ужина оставил их ночевать во дворце. «В изголовье одного ложа он повелел положить царский (знак), и по тому, кто из них выберет это ложе для отдыха, он сможет определить, кому отдать впоследствии власть. Один из них возлег на одно ложе, двое же других из братской любви легли вместе на втором ложе. И… ложе, где был спрятан царский знак, оказалось незанятым. Когда он увидел это, поразмыслив, он решил, что никто из них не будет править, и начал молить Бога, чтобы Он послал ему откровение… И однажды ночью увидел он во сне человека, который сказал ему: “Первый, о ком тебе будет сообщено завтра в покоях, и примет после тебя власть”. Так случилось, что Юстин… как только прибыл, был направлен к императору, и о нем первом доложил… препозит»[12]. Анастасий, по словам Анонима, «вознес благодарность Богу за то, что указал ему достойного наследника», и все же по-человечески Анастасий был огорчен случившимся: «Однажды во время царского выхода Юстин, спеша выразить почтение, хотел обойти императора сбоку и невольно наступил на его хламиду. На это император лишь сказал ему: “Куда ты спешишь?”»[13].

В восхождении по служебной лестнице Юстину не помешала его малограмотность, а по, вероятно, преувеличенной аттестации Прокопия, – неграмотность. Автор «Тайной истории» писал, что, и став императором, Юстин затруднялся поставить подпись под издаваемыми эдиктами и конституциями, и чтобы он все-таки мог это сделать, была изготовлена «небольшая гладкая дощечка», на которой был прорезан «контур четырех букв, означающих на латинском языке “Прочитано” (Legi. – прот. В.Ц.); обмакнув перо в окрашенные чернила, какими обычно пишут василевсы, они вручали его этому василевсу. Затем, положив упомянутую дощечку на документ и взяв руку василевса, они обводили пером контур этих четырех букв»[14]. При высокой степени варваризации армии во главе нее ставились не раз неграмотные военачальники. Это вовсе не значит, что они были бездарными генералами, напротив – в иных случаях малограмотные и неграмотные генералы оказывались выдающимися полководцами. Обращаясь к иным временам и народам, можно указать на то, что и Карл Великий, хотя он любил читать и высоко ценил классическое образование, писать не умел. Юстин, прославившийся при Анастасии успешным участием в войне с Ираном и потом, незадолго до своего восхождения на вершину власти, подавлением мятежа Виталиана в решающем морском сражении у стен столицы, был, по меньшей мере, способным военачальником и рассудительным администратором и политиком, о чем красноречиво говорит народная молва: Анастасий благодарил Бога, когда ему было открыто, что именно он станет его преемником, и поэтому Юстин не заслуживает презрительных характеристик Прокопия: «Был он совсем прост (едва ли так, наверно, лишь по видимости, по манерам. – прот. В.Ц.), не умел складно говорить и вообще был очень мужиковат»; и даже: «Был он на редкость слабоумен и поистине подобен вьючному ослу, способному лишь следовать за тем, кто тянет его за узду, да то и дело трясти ушами»[15]. Смысл этой бранной филиппики в том, что Юстин не был самостоятельным правителем, что им манипулировали. Таким зловещим, в представлении Прокопия, манипулятором, своего рода «серым кардиналом», оказался племянник императора Юстиниан.

Он действительно превосходил дядю и способностями, и тем более образованием и охотно помогал ему в делах государственного правления, пользуясь с его стороны совершенным доверием. Другим помощником императора был выдающийся юрист Прокл, с 522 по 526 год занимавший должность квестора священного двора и возглавлявший императорскую канцелярию.

Первые дни правления Юстина проходили бурно. Препозит священной опочивальни Аманций и его племянник Феокрит, которого тот прочил в наследники Анастасия, не смирившись с досадным поражением, с провалом своей интриги, «задумали, – по словам Феофана Исповедника, – произвести возмущение, но поплатились жизнью»[16]. Обстоятельства заговора неизвестны. Прокопий представил казнь заговорщиков в ином виде, неблагоприятном для Юстина и особенно Юстиниана, которого он считает главным виновником происшедшего: «Не прошло и десяти дней по достижении им власти (имеется в виду провозглашение императором Юстина. – прот. В.Ц), как он убил вместе с некоторыми другими главу придворных евнухов Амантия без какой-либо причины, разве лишь за то, что тот сказал необдуманное слово архиерею города Иоанну»[17]. Упоминание патриарха Константинопольского Иоанна II проливает свет на возможную пружину заговора. Дело в том, что Юстин и его племянник Юстиниан, в отличие от Анастасия, были приверженцами Халкидонского ороса, и их тяготил разрыв евхаристического общения с Римом. Преодоление раскола, восстановление церковного единства Запада и Востока они считали главной целью своей политики, тем более что Юстиниану Великому за достижением этой цели виделась перспектива восстановления Римской империи в ее былой полноте. Их единомышленником был новопоставленный предстоятель столичной Церкви Иоанн. Похоже, что в своей отчаянной попытке переиграть уже сыгранную партию, устранив Юстина, препозит священной опочивальни хотел опереться на тех сановников, которые, как и покойный император, тяготели к монофизитству и кого мало беспокоил разрыв канонического общения с Римской кафедрой. По словам монофизита Иоанна Никиусского, который именует императора не иначе как Юстином Жестоким, он после прихода к власти «предал смерти всех евнухов, независимо от степени их виновности, так как они не одобрили его восшествия на престол»[18]. Монофизитами, очевидно, были во дворце и другие евнухи, помимо начальствовавшего над ними препозита священной опочивальни.

На приверженцев Православия пытался опереться в своем мятеже против Анастасия Виталиан. И вот в новой ситуации, несмотря на то, что в разгроме мятежника решающую роль сыграл в свое время он сам, Юстин теперь, возможно – по совету племянника, решил приблизить Виталиана к себе. Виталиан был назначен на высшую военную должность командующего армией, расквартированной в столице и ее окрестностях, – magister militum praesentalis – и даже удостоен звания консула на 520 год, которое в ту эпоху обыкновенно носили император, члены императорского дома с титулами августов или цезарей и лишь самые высокопоставленные сановники из лиц, не принадлежащих к числу близких родственников автократора.

Но уже в январе 520 года Виталиан был убит во дворце. При этом ему было нанесено 16 кинжальных ран. У византийских авторов находим три основных версии относительно организаторов его убийства. По одной из них, он был убит по приказу императора, поскольку тому стало известно, что он «замыслил поднять против него мятеж»[19]. Это версия Иоанна Никиусского, в глазах которого Виталиан был особенно одиозен, потому что, приближенный к императору, он настаивал на том, чтобы монофизитскому патриарху Антиохии Севиру был урезан язык за его «проповеди, полные мудрости и обвинений против императора Льва и его порочной веры»[20], иначе говоря – против православного диафизитского догмата. Прокопий Кесарийский в «Тайной истории», написанной с неистовством одержимого ненавистью к святому Юстиниану, именно его называет виновником смерти Виталиана: самовластно правивший именем своего дяди, Юстиниан вначале «спешно послал за узурпатором Виталианом, предварительно дав тому ручательство в его безопасности», но «вскоре, заподозрив его в том, что он нанес ему оскорбление, он беспричинно убил его во дворце вместе с его близкими, отнюдь не считая препятствием для этого принесенные им ранее столь страшные клятвы»[21]. Большего доверия заслуживает, однако, версия, изложенная значительно позже, но, вероятно, основанная на не сохранившихся документальных источниках. Так, по словам Феофана Исповедника, писателя рубежа VIII–IX веков, Виталиан был «убит коварным образом теми из византийцев, которые гневались на него за истребление столь многих соотечественников их при восстании его против Анастасия»[22]. Повод подозревать Юстиниана в заговоре против Виталиана могло дать то обстоятельство, что после его убийства он занял должность магистра армии, ставшую вакантной, хотя в действительности у племянника императора, несомненно, имелись более прямые и неукоризненные пути к высшим постам в государстве, так что серьезным аргументом это обстоятельство служить не может.

А вот к какому деянию императора его племянник был действительно прикосновенен, так это восстановление евхаристического общения с Римской Церковью, разорванного в правление Зенона в связи с изданием пресловутого «Энотикона», инициатива чего принадлежала патриарху Акакию, так что и сам этот разрыв, продолжавшийся в течение 35 лет, в Риме получил наименование «акакианской схизмы». На Пасху 519 года, после исключительно трудных переговоров, которые вели в Константинополе папские легаты, в столичном храме Святой Софии было совершено богослужение с участием патриарха Иоанна и папских легатов. Юстиниана подвигла к этому шагу не только одинаковая у него с дядей приверженность Халкидонскому оросу, но и забота о том, чтобы устранить препятствия (среди которых одним из самых трудных являлась церковная схизма) для осуществления уже тогда намеченного им грандиозного плана восстановления целостности Римской империи.

От исполнения этого плана правительство отвлекали разные обстоятельства, и среди них – возобновившаяся война на восточной границе. Этой войне предшествовала редко случавшаяся в истории взаимоотношений между Ираном и Римом не только мирная, но и прямо дружественная фаза, установившаяся в первые годы правления Юстина. С конца V века Иран сотрясало противостояние, вызванное учением Маздака, который проповедовал утопические социальные идеи, подобные выросшему на христианской почве хилиазму: о всеобщем равенстве и упразднении частной собственности, включая введение общности жен; он получил массовую поддержку со стороны простого народа и той части военной аристократии, которая тяготилась религиозной монополией зороастрийских магов. Среди энтузиастов маздакизма оказались и лица, принадлежавшие к шахской династии. Проповедь Маздака увлекла и самого шаха Кавада, но позже он разочаровался в этой утопии, усмотрев в ней прямую угрозу для государства, отвернулся от Маздака и начал преследовать и его самого, и его сторонников. Будучи уже стар, шах озаботился тем, чтобы после его смерти престол достался его младшему сыну Хосрову Ануширвану, тесно связанному с кругами ревностных приверженцев традиционного зороастризма, в обход старшего сына Каоса, воспитание которого Кавад в пору своего увлечения маздакизмом вручил ревнителям этого учения, а он, в отличие от переменившего свои взгляды отца, остался по своим убеждениям маздакитом.

Чтобы приобрести дополнительную гарантию передачи власти Хосрову, Кавад решил заручиться поддержкой на случай критического развития событий со стороны Рима и направил Юстину послание, которое в пересказе Прокопия Кесарийского (не в его «Тайной истории», а в заслуживающей большего доверия книге «Война с персами») выглядит так: «То, что мы претерпели со стороны римлян несправедливости, ты и сам знаешь, но все обиды на вас я решил окончательно забыть… Однако за все это я прошу у тебя одной милости, которая… оказалась бы в состоянии дать нам в изобилии все блага мира. Я предлагаю тебе сделать моего Хосрова, который будет преемником моей власти, своим приемным сыном»[23]. Это была идея, зеркально воспроизводящая ситуацию столетней давности, когда по просьбе императора Аркадия шах Йездигерд взял под свою опеку малолетнего преемника Аркадия Феодосия II.

Послание Кавада обрадовало и Юстина, и Юстиниана, не усмотревших в нем подвоха, но квестор священного двора Прокл (на похвалы которому Прокопий не скупится и в истории войн, и в «Тайной истории», где он противопоставляет его другому выдающемуся юристу Трибониану и самому Юстиниану как приверженца существующих законов и противника законодательных реформ) усмотрел в предложении шаха опасность для Римского государства. Обращаясь к Юстину, он сказал: «Я не привык прилагать свою руку к тому, что отдает новшеством… хорошо зная, что стремление к новшествам всегда сопряжено с опасностью… По моему мнению, мы сейчас рассуждаем ни о чем ином, как о том, чтобы под благовидным предлогом передать персам государство римлян… Ибо… это посольство с самого начала имеет целью этого Хосрова, кто бы он ни был, сделать наследником римского василевса… По естественному праву имущество отцов принадлежит их детям»[24]. Проклу удалось убедить Юстина и его племянника в опасности предложения Кавада, но, по его же совету, решено было не отказывать ему в его просьбе прямо, а направить к нему посланников для переговоров о заключении мира – до тех пор действовало лишь перемирие, и вопрос о границах не был улажен. Что же касается усыновления Хосрова Юстином, то послы должны будут заявить, что оно совершится, «как это происходит у варваров», а «варвары производят усыновление не с помощью грамот, а вручением оружия и доспехов»[25]. Многоопытный и чрезмерно осторожный политик Прокл и, как это видно, вполне сочувствующий его недоверчивости хитроумный левантиец Прокопий едва ли были правы в своей подозрительности, и первая реакция на предложение шаха со стороны правителей Рима, по происхождению выходцев из иллирийской сельской глубинки, могла быть более адекватной, но они передумали и последовали совету Прокла.

Для переговоров направлены были племянник покойного императора Анастасия Ипатий и патриций Руфин, которого связывали дружественные отношения с шахом. С иранской стороны в переговорах участвовали высокопоставленные сановники Сеос, или Сиявуш, и Мевод (Махбод). Переговоры велись на границе двух государств. При обсуждении условий мирного договора камнем преткновения оказалась страна лазов, которую в древности называли Колхидой. Со времен императора Льва она была утрачена Римом и находилась в сфере влияния Ирана. Но незадолго до этих переговоров, после смерти царя лазов Дамназа, его сын Цаф не захотел обращаться к шаху с просьбой о предоставлении ему царского титула; вместо этого он в 523 году отправился в Константинополь, принял там крещение и стал вассалом Римского государства. На переговорах посланцы Ирана требовали возвращения Лазики под верховную власть шаха, но это требование было отвергнуто как оскорбительное. В свою очередь иранская сторона сочла «нестерпимой обидой»[26] предложение совершить усыновление Хосрова Юстином по обряду варварских народов. Переговоры зашли в тупик, ни о чем договориться не удалось.

Ответом на срыв переговоров со стороны Кавада стали репрессии против близко родственных лазам иверов, которые, по характеристике Прокопия, «христиане и лучше всех известных нам народов хранят уставы этой веры, но издревле… находятся в подчинении у персидского царя. Каваду же вздумалось насильственно обратить их в свою веру. Он потребовал от их царя Гургена, чтобы он выполнял все те обряды, которых придерживаются персы, и, помимо прочего, ни в коем случае не предавать земле умерших, но всех их бросать на съедение птицам и псам»[27]. Царь Гурген, или, по-другому, Бакур, обратился за помощью к Юстину, и тот направил племянника императора Анастасия патриция Прова в Боспор Киммерийский, чтобы правитель этого государства за денежное вознаграждение направил свои войска против персов на помощь Гургену. Но миссия Прова не принесла результатов. Правитель Боспора в помощи отказал, и персидская армия оккупировала Грузию. Гурген вместе со своей семьей и грузинской знатью бежал в Лазику, где они продолжили сопротивление вторгшимся теперь уже в Лазику персам.

Рим начал войну с Ираном. В стране лазов, в мощной крепости Петра, расположенной у современного поселка Цихисдзири, между Батумом и Кобулети, был размещен римский гарнизон, но основным театром боевых действий стал привычный для войн римлян с персами регион – Армения и Месопотамия. В Персоармению вошла римская армия под командованием юных полководцев Ситты и Велисария, которые имели звания копьеносцев Юстиниана, а против месопотамского города Нисибиса двинулись войска во главе с магистром армии Востока Ливеларием. Ситта и Велисарий действовали успешно, они разорили страну, в которую вошли их армии, и, «захватив в плен множество армян, удалились в свои пределы»[28]. Но вторичное вторжение римлян в Персоармению под командованием тех же военачальников оказалось неудачным: они потерпели поражение от армян, предводителями которых были два брата из знатного рода Камсараканов – Нарсес и Аратий. Правда, вскоре после этой победы оба брата изменили шаху и перешли на сторону Рима. Между тем армия Ливелария во время похода несла основные потери не от противника, но из-за изнурительной жары и в конце концов вынуждена была отступить.

В 527 году Юстин сместил незадачливого военачальника, назначив вместо него магистром армии Востока племянника Анастасия Ипатия, а дуксом Месопотамии – Велисария, на которого и было возложено командование войсками, отступившими от Нисибиса и расквартированными в Даре. Рассказывая об этих перемещениях, историк войны с персами не преминул заметить: «Тогда же в качестве советника был к нему назначен Прокопий»[29] – то есть он сам.

В правление Юстина Рим оказал вооруженную поддержку далекому эфиопскому царству со столицей в Аксуме. Христианский царь Эфиопии Калеб вел войну с царем Йемена, который покровительствовал местным иудеям. И с помощью Рима эфиопам удалось одержать победу над Йеменом, восстановив в этой стране, расположенной по другую сторону Баб-эль-Мандебского пролива, господство христианской религии. А.А. Васильев по этому поводу замечает: «Мы в первый момент удивлены, видя, как православный Юстин, который… начал наступление против монофизитов в своей собственной империи, поддерживает монофизитского эфиопского царя. Однако за официальными границами империи византийский император поддерживал христианство в целом… С внешнеполитической точки зрения, византийские императоры рассматривали каждое завоевание для христианства как важное политическое и, возможно, экономическое завоевание»[30]. В связи с этими событиями в Эфиопии впоследствии сложилась приобретшая официальный статус легенда, вошедшая в книгу «Кебра Негаст» («Слава царей»), согласно которой два царя – Юстин и Калеб – встретились в Иерусалиме и там поделили между собой всю землю, но при этом худшая ее часть отошла к Риму, а лучшая – к царю Аксума, потому что у него более знатное происхождение – от Соломона и царицы Савской, а его народ поэтому является богоизбранным Новым Израилем, – один из многих примеров наивной мессианской мегаломании.

В 520-е годы Римская империя пострадала от нескольких землетрясений, разрушивших крупные города в разных концах государства и среди них Диррахий (Дуррес), Коринф, Аназарб в Киликии, но самым пагубным по своим последствиям стало землетрясение, постигшее насчитывавший около 1 миллиона жителей мегаполис Антиохию. Как пишет Феофан Исповедник, 20 мая 526 года, «в 7-м часу дня, во время консульства в Риме Оливрия, великая Антиохия Сирийская, по гневу Божию, претерпела несказанное бедствие… Почти весь город обрушился и стал гробом для жителей. Некоторые, находясь под развалинами, сделались еще заживо жертвой огня, выходившего из-под земли; другой огонь ниспадал с воздуха в виде искр и, как молния, сжигал кого только встречал; при этом земля тряслась в продолжение целого года»[31]. Жертвой стихийного бедствия пали до 250 тысяч антиохийцев во главе со своим патриархом Евфрасием. На восстановление Антиохии понадобились огромные расходы, и продолжалось оно десятилетиями.

С самого начала своего правления Юстин опирался на помощь племянника. 4 апреля 527 года глубоко состарившийся и тяжело больной император назначил Юстиниана своим соправителем с титулом августа. Император Юстин скончался 1 августа 527 года. Перед кончиной он испытывал мучительные боли от застарелой раны в ноге, которая в одном из сражений была пронзена вражеской стрелой. Некоторые историки задним числом ставят ему иной диагноз – рак[32]. В свои лучшие годы Юстин, хотя и был малограмотен, отличался изрядными способностями – иначе бы он не сделал карьеры военачальника и тем более не стал бы императором. «В Юстине, – по словам Ф.И. Успенского, – следует видеть человека, вполне подготовленного для политической деятельности, который вносил в управление определенный опыт и хорошо обдуманный план… Главный факт деятельности Юстина – это окончание продолжительного церковного спора с Западом»[33], что другими словами можно обозначить как восстановление Православия на востоке империи после длительного засилья монофизитства.

Юстиниан и Феодора

После кончины Юстина его племянник и соправитель Юстиниан, в ту пору уже носивший титул августа, остался единственным императором. Начало его единоличного и в этом смысле монархического правления не вызвало замешательства ни во дворце, ни в столице, ни в империи.

Император Юстиниан Будущего императора до возвышения его дяди звали Петром Савватием. Юстинианом он назвался в честь своего дяди Юстина, усвоив себе затем, уже став императором, как это делали и его предшественники, фамильное имя первого христианского автократора Константина – Флавий, так что в консульском диптихе 521 года его имя читается как Флавий Петр Савватий Юстиниан. Он родился в 482 или 483 году в деревне Таурисия близ Бедерианы, родной деревни своего дяди по матери Юстина, в бедной крестьянской семье Савватия и Вигилансии, иллирийского, как считает Прокопий[34], или, что менее вероятно, фракийского происхождения[35]. Но даже в сельской глубинке Иллирика в ту пору пользовались, помимо местного языка, латынью, и Юстиниан знал ее с детства. А затем, оказавшись в столице, под покровительством своего дяди, сделавшего блестящую генеральскую карьеру в правление Анастасия, Юстиниан, обладавший незаурядными способностями, неиссякаемой любознательностью и исключительным прилежанием, овладел греческим языком и получил основательное и всестороннее, но по преимуществу, как это можно заключить по кругу его позднейших занятий и интересов, юридическое и богословское образование, хотя он был также сведущ в математике, риторике, философии и истории. Одним из его учителей в столице был выдающийся богослов Леонтий Византийский.

Не имея склонности к военному делу, в котором замечательно преуспел Юстин, он сложился как человек кабинетный и книжный, одинаково хорошо подготовленный как для ученой, так и для государственной деятельности. Тем не менее, Юстиниан начал карьеру при императоре Анастасии с офицерской должности в дворцовой схоле экскувитов под началом дяди. Свой опыт он обогатил пребыванием в течение нескольких лет при дворе остготского короля Теодориха Великого в качестве дипломатического агента Римского правительства. Там он лучше узнал латинский Запад, Италию и варваров-ариан.

В правление Юстина, став его ближайшим помощником и затем соправителем, Юстиниан удостоился почетных титулов и званий сенатора, комита и патриция. В 520 году он был назначен консулом на следующий год. Празднества, состоявшиеся по этому поводу, сопровождались «самыми затратными играми и спектаклями на ипподроме, которые когда-либо знал Константинополь. В большом цирке было убито не менее 20 львов, 30 пантер и точно не известное число других экзотических зверей»[36]. Одно время Юстиниан занимал должность магистра армии Востока; в апреле 527 года, незадолго до кончины Юстина, он был провозглашен августом, став не только de facto, но теперь также de jure соправителем своего находившегося уже при смерти дяди. Церемония эта прошла скромно, в личных покоях Юстина, «откуда уже не позволяла ему выходить тяжелая болезнь», «в присутствии патриарха Епифания и других высших сановников»[37].

Словесный портрет Юстиниана находим у Прокопия: «Был он не велик и не слишком мал, но среднего роста, не худой, но слегка полноватый; лицо у него было округлое и не лишенное красоты, ибо и после двухдневного поста на нем играл румянец. Чтобы в немногих словах дать представление о его облике, скажу, что он был очень похож на Домициана, сына Веспасиана»[38], – статуи которого сохранились. Этому описанию можно доверять, тем более что оно соответствует не только миниатюрным рельефным портретам на монетах, но также и мозаичным изображениям Юстиниана в равеннских церквях святого Аполлинария и святого Виталия и порфирной статуе в венецианском храме святого Марка.

Но едва ли стоит доверять тому же Прокопию, когда он в «Тайной истории» (по-другому названной «Анекдота», что значит «Неизданное», так что этот условный заголовок книги, ввиду ее своеобразного содержания, вошел впоследствии в обиход как обозначение соответствующего жанра – хлестких и язвительных, но не непременно достоверных рассказов) характеризует нрав и нравственные правила Юстиниана. По меньшей мере, к его злым и пристрастным оценкам, столь контрастирующим с другими высказываниями, уже панегирического тона, которыми он в изобилии оснащал свою историю войн и в особенности трактат «О постройках», стоит отнестись критически. Но, учитывая крайнюю степень раздражительной неприязни, с которой пишет Прокопий о личности императора в «Тайной истории», нет оснований усомниться в справедливости помещенных в ней характеристик, представляющих Юстиниана с лучшей стороны, независимо от того, в каком – позитивном, негативном или сомнительном – свете они виделись самому автору с его особой иерархией этических ценностей. «У Юстиниана, – пишет он, – всякое дело шло легко… потому что он… обходился без сна и являлся самым доступным человеком на свете. У людей, хотя бы и незнатных и совершенно безвестных, была полная возможность не только явиться к тирану, но и иметь с ним тайную беседу»; «в христианской вере он… был тверд»; «он, можно сказать, почти не испытывал потребности во сне и никогда не ел и не пил досыта, но ему было достаточно едва прикоснуться к еде кончиками пальцев, чтобы прекратить трапезу. Словно это казалось ему делом второстепенным, навязанным природой, ибо он зачастую по двое суток оставался без пищи, особенно когда наступало время кануна празднования так называемой Пасхи. Тогда часто… он оставался без пищи по два дня, довольствуясь небольшим количеством воды и дикорастущих растений, и, поспав, дай Бог, час, все остальное время проводил в постоянном расхаживании»[39].

Об аскетическом подвижничестве Юстиниана Прокопий подробнее писал в книге «О постройках»: «Постоянно он поднимался с ложа на рассвете, бодрствуя в заботах о государстве, всегда и делом и словом руководя самолично государственными делами и в течение утра, и в полдень, а зачастую и всю ночь. Поздно ночью он ложился у себя на ложе, но очень часто сейчас же вставал, как бы сердясь и негодуя на мягкие подстилки. Когда же он принимался за пищу, то он не прикасался ни к вину, ни к хлебу, ни к чему другому, являющемуся съедобным, но питался только овощами, и при этом грубыми, долгое время выдержанными в соли и уксусе, а питьем для него служила чистая вода. Но и этим он никогда не насыщался досыта: когда подавались ему блюда, он, только попробовав от тех, которыми он в это время питался, остальное отсылал назад»[40]. Его исключительная преданность долгу не сокрыта и в пасквильной «Тайной истории»: «То, что он желал издать от своего имени, он не поручал составить тому, кто имел должность квестора, как это было заведено, но считал допустимым делать это по большей части самому». Причину этого Прокопий усматривает в том, что в Юстиниане «не было ничего от царского достоинства, да он и не считал нужным блюсти его, но и языком, и внешним видом, и образом мыслей он был подобен варвару»[41]. В подобных умозаключениях характерным образом обнаруживается мера добросовестности автора.

Но совместимы ли отмеченные этим ненавистником императора доступность Юстиниана, его несравненное трудолюбие, проистекавшее очевидным образом из чувства долга, аскетический образ жизни и христианское благочестие с в высшей степени оригинальным выводом о демонической природе императора, в подтверждение чего историк ссылается на свидетельства не названных по именам придворных, которым «казалось, что вместо него они видят какое-то необычное дьявольское привидение»[42]? В стиле заправского триллера Прокопий, предвосхищая средневековые западные фантазии о суккубах и инкубах, воспроизводит или скорее все-таки сочиняет сногсшибательные сплетни о том, «что и мать его… говаривала кому-то из близких, что он родился не от мужа ее Савватия и не от какого-либо человека. Перед тем как она забеременела им, ее навестил демон, невидимый, однако оставивший у нее впечатление, что он был с ней и имел сношение с ней как мужчина с женщиной, а затем исчез, как во сне»[43]. Или о том, как один из придворных «рассказывал, как он… внезапно поднялся с царского трона и начал блуждать взад и вперед (долго сидеть на одном месте он вообще не привык), и вдруг голова у Юстиниана внезапно исчезла, а остальное тело, казалось, продолжало совершать эти долгие передвижения, сам он (видевший это) полагал (и как представляется, вполне здраво и трезво, если все это не выдумка чистой воды. – прот. В.Ц.), что у него помутилось зрение, и он долго стоял потрясенный и подавленный. Затем, когда голова возвратилась к туловищу, он подумал в смущении, что имевшийся у него до этого пробел (в зрении) восполнился»[44].

При столь фантастическом подходе к образу императора вряд ли стоит всерьез принимать инвективы, содержащиеся в таком пассаже из «Тайной истории»: «Был он одновременно и коварным, и падким на обман, из тех, кого называют злыми глупцами… Его слова и поступки постоянно были исполнены лжи, и в то же время он легко поддавался тем, кто хотел его обмануть. Было в нем какое-то необычное смешение неразумности и испорченности нрава… Был этот василевс исполнен хитрости, коварства, отличался неискренностью, обладал способностью скрывать свой гнев, был двуличен, опасен, являлся превосходным актером, когда надо было скрывать свои мысли, и умел проливать слезы не от радости или горя, но искусственно вызывая их в нужное время по мере необходимости. Он постоянно лгал»[45]. Некоторые из перечисленных тут черт относятся, как кажется, к профессиональным качествам политиков и государственных деятелей. Впрочем, человеку, как известно, свойственно с особой зоркостью, преувеличивающей и искажающей масштабы, подмечать в ближнем свои собственные пороки. Прокопий, одной рукой писавший «Историю войн» и более чем комплиментарную по отношению к Юстиниану книгу «О постройках», а другой – «Тайную историю», с особой энергией напирает на неискренность и двуличие императора.

Причины пристрастности Прокопия могли быть и, очевидно, были разными – возможно, какой-нибудь оставшийся неизвестным эпизод его биографии, но также, вероятно, и то обстоятельство, что для знаменитого историка праздник Воскресения Христова был «так называемой Пасхой»[46]; и, может быть, еще один фактор: по словам Прокопия, Юстиниан «запретил законом мужеложество, подвергая дознанию случаи, имевшие место не после издания закона, но касающиеся тех лиц, которые были замечены в этом пороке задолго до него… Изобличенных таким образом лишали их срамных членов и так водили по городу… Гневались они и на астрологов. И… власти… подвергали их мучениям по одной лишь этой причине и, крепко отстегав по спине, сажали на верблюдов и возили по всему городу – их, людей уже престарелых и во всех отношениях добропорядочных, которым предъявлялось обвинение лишь в том, что они пожелали стать умудренными в науке о звездах»[47].

Как бы там ни было, ввиду столь провальных противоречий и несообразностей, обнаруживаемых в пресловутой «Тайной истории», следует с большим доверием отнестись к тем характеристикам, которые тот же Прокопий дает ему в своих опубликованных книгах: в «Истории войн» и даже в написанной в панегирическом тоне книге «О постройках»: «В наше время явился император Юстиниан, который, приняв власть над государством, потрясаемым волнениями и доведенным до позорной слабости, увеличил его размеры и привел его в блестящее состояние… Найдя веру в Бога в прежнее время нетвердой и принужденной идти путями разных исповеданий, стерев с лица земли все пути, ведшие к этим еретическим колебаниям, он добился того, чтобы она стояла теперь на одном твердом основании истинного исповедания… Сам, по собственному побуждению простив вины злоумышляющим против него, нуждающихся в средствах для жизни преисполнив до пресыщения богатствами и тем преодолев унизительную для них злосчастную судьбу, добился того, что в империи воцарилась радость жизни… Из тех, кого мы знаем по слухам, говорят, лучшим государем был персидский царь Кир… Если же кто внимательно всмотрится в правление нашего императора Юстиниана… этот человек признает, что Кир и его держава были сравнительно с ним игрушкою»[48].

Юстиниану дарованы были замечательная телесная крепость, превосходное здоровье, унаследованное у его крестьянских предков и закаленное неприхотливым, аскетическим образом жизни, который он вел и во дворце, будучи вначале соправителем своего дяди, а потом единодержавным автократором. Его изумительное здоровье не было подорвано и бессонными ночами, в которые он, как и в дневные часы, предавался делам государственного правления. В пожилом возрасте, когда ему исполнилось уже 60 лет, он заболел чумой и благополучно вылечился от этого смертельного недуга, прожив затем до глубокой старости.

Великий правитель, он умел окружить себя помощниками выдающихся способностей: это были полководцы Велисарий и Нарсес, выдающийся юрист Трибониан, гениальные архитекторы Исидор из Милета и Анфимий из Тралл, и среди этих светил звездой первой величины сияла его супруга Феодора.

Юстиниан познакомился с ней около 520 года и увлекся ею. Подобно Юстиниану, Феодора имела самое скромное, хотя и не столь заурядное, а скорее экзотическое происхождение. Она родилась в Сирии, а по некоторым, менее достоверным, сведениям – на Кипре в конце V века; точная дата ее рождения неизвестна. Ее отец Акакий, перебравшийся с семьей в столицу империи, нашел там своеобразный заработок: он стал, по версии Прокопия, которая повторяется и у других византийских историков, «надсмотрщиком зверей цирка», или, как его еще называли, «медвежатником»[49]. Но он рано умер, оставив сиротами трех малолетних дочерей: Комито, Феодору и Анастасию, старшей из которых не исполнилось еще и семи лет. Вдова «медвежатника» вышла во второй раз замуж в надежде, что ее новый муж продолжит ремесло покойного, но ее надежды не оправдались: в диме прасинов нашлась ему иная замена. Мать осиротевших девочек, однако, по рассказу Прокопия, не пала духом, и «когда… народ собрался в цирке, она, надев трем девочкам на головы венки и дав каждой в обе руки гирлянды цветов, поставила их на колени с мольбой о защите»[50]. Конкурирующая цирковая партия венетов, наверно ради морального торжества над соперниками, позаботилась о сиротах и взяла их отчима на должность надсмотрщика зверей в своей факции. С тех пор Феодора, как и ее муж, стала пылкой болельщицей венетов – голубых.

Когда дочери подросли, мать пристроила их на театральных подмостках. Прокопий, характеризуя профессию старшей из них, Комито, называет ее не актрисой, как следовало бы при спокойном отношении к теме, но гетерой; впоследствии, в правление Юстиниана, она была выдана замуж за магистра армии Ситту. В пору своего детства, проведенного в бедности и нужде, Феодора, по словам Прокопия, «одетая в хитончик с рукавами… сопровождала ее, прислуживая ей во всем»[51]. Когда девочка подросла, она стала актрисой мимического театра. «Была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг»[52]. Одной из причин восторга, в который приводила зрителей юная красавица, Прокопий считает не только ее неистощимую изобретательность в остротах и шутках, но и отсутствие стыда. Его дальнейший рассказ о Феодоре переполнен срамными и грязными фантазиями, граничащими с сексуальным бредом, который больше говорит о самом авторе, чем о жертве его пасквильного вдохновения. Есть ли в этой игре воспаленного порнографического воображения доля истины? Знаменитый в век «просвещения» историк Гиббон, задавший тон западной моде на византофобию, охотно верит Прокопию, находя неотразимый аргумент в пользу достоверности рассказанных им анекдотов в самом их неправдоподобии: «Не выдумывают таких невероятных вещей – значит, это правда»[53]. Между тем единственным источником информации по этой части Прокопию могли служить уличные сплетни, так что о действительном образе жизни юной Феодоры можно судить разве только исходя из биографической канвы, особенностей артистической профессии и нравов театральной среды. Современный историк Норвич, затрагивая эту тему, отвергает достоверность патологических инсинуаций Прокопия, но, считаясь с молвой, из которой тот мог почерпнуть некоторые из своих анекдотов, замечает, что «все же, как известно, дыма без огня не бывает, поэтому нет сомнения в том, что у Феодоры, как выражались наши бабушки, было “прошлое”. Была ли она при этом хуже других – ответ на этот вопрос остается открытым»[54]. Знаменитый византолог Ш. Диль, затрагивая эту щепетильную тему, писал: «Некоторые психологические черты Феодоры, ее заботы о бедных девушках, погибавших в столице чаще от нужды, чем от порочности, меры, предпринятые ею для их спасения и их освобождения “от ига постыдного рабства”… а также несколько презрительная жестокость, которую она всегда выказывала мужчинам, до известной степени подтверждают то, что передают о ее молодости… Но можно ли поверить вследствие этого, что приключения Феодоры производили тот страшный скандал, какой описывает Прокопий, что она была действительно из ряда вон выходящей куртизанкой?.. Не надо упускать из виду, что Прокопий любит представлять развращенность выводимых им лиц в размерах почти эпических… Я… был бы очень склонен видеть в ней… героиню более банальной истории – танцовщицу, которая вела себя так же, как во все времена ведут себя женщины ее профессии»[55].

Феодора Справедливости ради следует отметить, что нелестные характеристики в адрес Феодоры исходили и с иной стороны, правда, суть их остается не проясненной. Ш. Диль выражает досаду по тому поводу, что монофизитский историк епископ Иоанн Эфесский, «близко знавший Феодору, из уважения к великим мира сего не сообщил нам подробно всех оскорбительных выражений, которыми, по его же словам, поносили императрицу благочестивые монахи – люди, известные своей грубой откровенностью»[56].

Когда в начале правления Юстина нелегко добываемый театральный хлеб стал горек Феодоре, она переменила образ жизни и, сблизившись с уроженцем Тира, возможно своим земляком, Гекеболом, который был назначен тогда правителем провинции Пентаполь, расположенной между Ливией и Египтом, уехала с ним на место его службы. Как комментировал это событие в жизни Феодоры Ш. Диль, «надоели наконец мимолетные связи, и, найдя серьезного человека, который обеспечивал ей прочное положение, она стала вести порядочную жизнь в браке и благочестии»[57]. Но ее семейная жизнь продолжалась недолго, закончившись разрывом. С Феодорой осталась малолетняя дочь. Покинутая Гекеболом, позднейшая участь которого неизвестна, Феодора переехала в Александрию, где поселилась в странноприимном доме, принадлежавшем монофизитской общине. В Александрии она часто беседовала с монахами, у которых искала утешения и наставления, а также со священниками и епископами.

Там она познакомилась с местным монофизитским патриархом Тимофеем – в ту пору православный престол Александрии оставался вакантным – и с пребывавшим в этом городе в ссылке монофизитским патриархом Антиохии Севиром, уважительное отношение к которому она сохранила навсегда, что особенным образом побуждало ее, когда она стала могущественной помощницей своего мужа, искать примирения диафизитов с монофизитами. В Александрии она всерьез занялась своим образованием, читала книги отцов Церкви и внешних писателей и, обладая незаурядными способностями, на редкость проницательным умом и блестящей памятью, стала со временем, подобно Юстиниану, одним из самых эрудированных людей своего времени, компетентным знатоком богословия. Житейские обстоятельства побудили ее переехать из Александрии в Константинополь. Вопреки всему, что известно о благочестии и безукоризненном поведении Феодоры со времени, когда она оставила подмостки, Прокопий, теряя чувство не только меры, но также реальности и правдоподобия, писал, что, «пройдя по всему Востоку, она возвратилась в Византий. В каждом городе прибегала она к ремеслу, назвать которое, я думаю, человек не сможет, не лишившись милости Божией»[58], – это выражение приведено здесь, чтобы показать цену показаний писателя: в иных местах своего памфлета он, не страшась «лишения милости Божией», с увлечением называет самые постыдные из упражнений, существовавших в действительности и изобретенных его воспаленным воображением, которые он облыжно приписывает Феодоре.

В Константинополе она поселилась в маленьком доме на окраине. Нуждаясь в средствах, она, по преданию, устроила прядильную мастерскую и в ней сама ткала пряжу, разделяя труды нанятых работниц. Там, при обстоятельствах, оставшихся неизвестными, около 520 года Феодора познакомилась с племянником императора Юстинианом, который увлекся ею. В ту пору он уже был человеком зрелым, приблизившимся к 40-летнему рубежу. Легкомыслие ему не было свойственно никогда. Судя по всему, в прошлом у него не было богатого опыта отношений с женщинами. Он был для этого слишком серьезен и разборчив. Узнав Феодору, он полюбил ее с удивительной преданностью и постоянством, и это впоследствии, в пору их брака, выражалось во всем, в том числе и в его деятельности правителя, на которую Феодора влияла как никто другой.

Обладавшая редкой красотой, проницательным умом и образованием, которое Юстиниан умел ценить и в женщинах, блистательным остроумием, удивительным самообладанием и сильным характером, Феодора сумела пленить воображение своего высокопоставленного избранника. Даже мстительный и злопамятный Прокопий, похоже, болезненно задетый какой-нибудь ее язвительной шуткой, но затаивший обиду и выплеснувший ее на страницы своей «в стол» написанной «Тайной истории», отдает должное ее внешней привлекательности: «Феодора была красива лицом и к тому же исполнена грации, но невысока ростом, бледнолица, однако не совсем белая, но скорее желтовато-бледная; взгляд ее из-под насупленных бровей был грозен»[59]. Это своего рода прижизненный словесный портрет, тем более достоверный, что он соответствует тому ее тоже прижизненному, но уже мозаичному изображению, которое сохранилось в апсиде равеннской церкви святого Виталия. Удачное описание этого ее портрета, относящегося, правда, не ко времени ее знакомства с Юстинианом, а к более поздней поре ее жизни, когда впереди была уже старость, сделано Ш. Дилем: «Под тяжелой императорской мантией стан кажется выше, но менее гибким; под диадемой, скрывающей лоб, маленькое нежное лицо с несколько как бы похудевшим овалом, большим прямым и тонким носом выглядит торжественно, почти печально. Одно только сохранилось на этом увядшем лице: под темной линией сросшихся бровей прекрасные черные глаза… все еще озаряют и как будто уничтожают лицо»[60]. Изысканное, поистине византийское величие облика августы на этой мозаике подчеркивают ее царственные одежды: «Длинная, покрывающая ее мантия из фиолетового пурпура внизу отливает огнями в мягких складках вышитой золотой каймы; на голове ее, окруженной нимбом, высокая диадема из золота и драгоценных камней; волосы переплетены жемчужными нитями и нитями, усыпанными драгоценными камнями, и такие же украшения сверкающими струями ниспадают ей на плечи»[61].

Познакомившись с Феодорой и полюбив ее, Юстиниан испросил у дяди дарования ей высокого титула патрицианки. Соправитель императора хотел жениться на ней, но столкнулся в этом своем намерении с двумя препятствиями. Одно из них носило юридический характер: сенаторам, к сословию которых был, естественно, причислен племянник автократора, законом святого императора Константина запрещено было вступать в брак с бывшими актрисами, а другое происходило от сопротивления мысли о подобном мезальянсе со стороны супруги императора Евфимии, любившей племянника своего мужа и искренне желавшей ему всякого блага, даром что сама она, в прошлом именовавшаяся не этим аристократическим, но простонародным именем Лупицина, которое Прокопий находит смешным и нелепым, имела самое скромное происхождение. Но подобная фанаберия является как раз характерной чертой внезапно возвысившихся особ, тем более когда им свойственно простодушие в сочетании со здравым смыслом. Юстиниан не хотел идти наперекор предубеждениям своей тетки, на любовь которой он отвечал благодарной привязанностью, и не стал торопиться с браком. Но прошло время, и в 523 году Евфимия отошла ко Господу, после чего чуждый предрассудков покойной супруги император Юстин отменил закон, воспрещающий сенаторам неравные браки, и в 525 году в храме Святой Софии патриарх Епифаний повенчал сенатора и патриция Юстиниана с патрицианкой Феодорой.

При провозглашении Юстиниана августом и соправителем Юстина 4 апреля 527 года рядом с ним находилась и принимала подобающие почести и его жена святая Феодора. И впредь она разделяла с мужем его правительственные труды и почести, которые подобали ему как императору. Феодора принимала послов, давала аудиенции сановникам, ей ставили статуи. Государственная присяга включала оба имени – Юстиниана и Феодоры: клянусь «всемогущим Богом, Его единородным Сыном Господом нашим Иисусом Христом и Святым Духом, святою славною Богородицей и Приснодевой Марией, четырьмя Евангелиями, святыми архангелами Михаилом и Гавриилом, что буду хорошо служить благочестивейшим и святейшим государям Юстиниану и Феодоре, супруге его императорского величества, и нелицемерно трудиться ради преуспеяния их самодержавия и правления».

Война с персидским шахом Кавадом

Важнейшим внешнеполитическим событием первых лет правления Юстиниана стала возобновившаяся война с сасанидским Ираном, подробно описанная Прокопием. В Азии были расквартированы четыре мобильных полевых армии Рима, составлявшие большую часть вооруженных сил империи и предназначенные для обороны ее восточных границ. Еще одна армия стояла в Египте, два корпуса находились на Балканах – во Фракии и Иллирике, прикрывая столицу с севера и запада. Личная гвардия императора, состоявшая из семи схол, насчитывала 3500 отборных солдат и офицеров. Существовали еще гарнизоны в стратегически важных городах, в особенности в крепостях, расположенных в приграничной зоне. Но, как видно из приведенной характеристики состава и размещения вооруженных сил, главным противником считался сасанидский Иран.

В 528 году Юстиниан повелел начальнику гарнизона пограничного города Дары Велисарию начать строительство новой крепости в Миндоне, близ Нисибиса. Когда стены крепости, над возведением которых трудилось много рабочих, поднялись на изрядную высоту, персы забеспокоились и потребовали прекратить стройку, усматривая в ней нарушение заключенного ранее, при Юстине, договора. Рим отверг ультиматум, и с обеих сторон началась передислокация войск к границе.

В сражении между римским отрядом во главе с Куцей и персами у стен строящейся крепости римляне потерпели поражение, оставшиеся в живых, в том числе и сам военачальник, были захвачены в плен, а стены, строительство которых послужило запалом войны, были срыты до основания. В 529 году Юстиниан назначил Велисария на высшую военную должность магистра, или, по-гречески, стратилата, Востока. И тот произвел дополнительный набор в войска и двинул армию в сторону Нисибиса. Рядом с Велисарием в штаб-квартире находился присланный императором Гермоген, который также имел звание магистра – в прошлом он был ближайшим советником Виталиана, когда тот учинил мятеж против Анастасия. Навстречу шла персидская армия под командованием миррана (главнокомандующего) Пероза. Персидская армия вначале насчитывала до 40 тысяч конницы и пехоты, а потом подошло подкрепление численностью в 10 тысяч человек. Им противостояло 25 тысяч римских воинов. Таким образом, у персов было двукратное превосходство. По обе линии фронта стояли разноплеменные войска двух великих держав.

Между военачальниками: мирраном Перозом, или Фирузом, – с иранской стороны и Велисарием и Гермогеном – с римской – состоялась переписка. Римские полководцы предлагали мир, но настаивали на отводе персидской армии от границы. Мирран в ответ писал, что верить римлянам нельзя, и потому разрешить спор может только война. Второе письмо Перозу, отправленное Велисарием и его соратниками, завершалось словами: «Если вы так стремитесь к войне, то мы выступим против вас с помощью Бога: мы уверены, что Он поможет нам в опасности, снисходя к миролюбию римлян и гневаясь на хвастовство персов, которые решили идти войной на нас, предлагавших вам мир. Мы выступим против вас, прикрепив перед битвой к навершиям наших знамен то, что мы взаимно друг другу написали»[62]. Ответ миррана Велисарию был исполнен оскорбительного высокомерия и бахвальства: «И мы выступаем в бой не без помощи наших богов, с ними мы пойдем на вас, и я надеюсь, что завтра они введут нас в Дару. Поэтому пусть в городе будут для меня готовы баня и обед»[63].

Генеральное сражение состоялось в июле 530 года. Пероз начал его в полдень с тем расчетом, что «они нападут на голодных»[64], потому что римляне, в отличие от персов, привыкших обедать на исходе дня, едят до полудня. Битва началась с перестрелки из луков, так что несущиеся в обе стороны стрелы заслоняли солнечный свет. Запасы стрел у персов были богаче, но в конце концов и они иссякли. Римлянам благоприятствовал ветер, который дул в лицо противнику, но потери, и немалые, были с обеих сторон. Когда стрелять стало больше нечем, враги вступили друг с другом в рукопашный бой, действовали копьями и мечами. В ходе сражения не раз перевес сил обнаруживался на той или другой стороне в разных участках линии боевого соприкосновения. Особенно опасный для римской армии момент наступил, когда стоявшие на левом фланге персы под командованием одноглазого Варесмана вместе с отрядом «бессмертных» «стремительно бросились на стоявших против них римлян», и «те, не выдержав их натиска, обратились в бегство»[65], но тут произошел перелом, решивший исход битвы. Римляне, находившиеся на фланге, ударили по стремительно продвигавшемуся вперед отряду сбоку и разрезали его надвое. Персы, оказавшиеся впереди, попали в окружение и повернули назад, и тогда бежавшие от них римляне остановились, обернулись и ударили по преследовавшим их ранее воинам. Попав в кольцо врага, персы отчаянно сопротивлялись, но когда пал их военачальник Варесман, сброшенный с коня и убитый Суникой, они в панике бросились бежать: римляне настигали их и избивали. Погибло до 5 тысяч персов. Велисарий и Гермоген наконец приказали остановить преследование, опасаясь неожиданностей. «В тот день римлянам, – по словам Прокопия, – удалось победить персов в сражении, чего уже давно не случалось»[66]. За неудачу мирран Пероз подвергся унизительному наказанию: «царь отнял у него украшение из золота и жемчуга, которое он обычно носил на голове. У персов это знак высочайшего достоинства после царского»[67].

Победой римлян у стен Дары война с персами не завершилась. В игру вмешались шейхи арабских бедуинов, кочевавших у границ Римской и Иранской империй и грабивших приграничные города одной из них в согласии с властями другой, но, прежде всего, в собственных интересах – с выгодой для себя. Одним из таких шейхов был Аламундар, многоопытный, изобретательный и изворотливый разбойник, не лишенный дипломатических способностей. В прошлом он считался вассалом Рима, получил звание римского патриция и царя своего народа, но затем перешел на сторону Ирана, и, по словам Прокопия, «в течение 50 лет он истощал силы римлян… От границ Египта до Месопотамии он разорял все местности, угонял и увозил все подряд, жег попадающиеся ему строения, обращал в рабство многие десятки тысяч людей; большинство из них тотчас же убивал, других продавал за большие деньги»[68]. Ставленник римлян из числа арабских шейхов Арефа в стычках с Аламундаром неизменно терпел неудачи либо, подозревает Прокопий, «действовал предательски, как, скорее всего, следует допустить»[69]. Аламундар явился ко двору шаха Кавада и посоветовал ему двинуться в обход Осроенской провинции с ее многочисленными римскими гарнизонами через Сирийскую пустыню на главный форпост Рима в Леванте – на блистательную Антиохию, население которой отличается особой беспечностью и заботится об одних развлечениях, так что нападение будет для него страшной неожиданностью, к которой они не смогут заблаговременно приготовиться. А что касается трудностей похода через пустыню, то Аламундар предложил: «О недостатке воды или чего-либо не беспокойся, ибо я сам поведу войско, как я сочту лучше всего»[70]. Предложение Аламундара было принято шахом, и он поставил во главе армии, которой предстояло штурмовать Антиохию, перса Азарета, рядом с которым должен был находиться Аламундар, «показывая ему дорогу».

Узнав о новой опасности, Велисарий, командовавший войсками римлян на Востоке, двинул 20-тысячную армию навстречу противнику, и тот отступил. Велисарий не хотел нападать на отступающего врага, но в войсках возобладали воинственные настроения, и полководцу не удалось утихомирить своих солдат. 19 апреля 531 года, в день Святой Пасхи, на берегу реки у Каллиника состоялось сражение, закончившееся для римлян поражением, но победители, заставившие армию Велисария отступить, понесли колоссальные потери: когда они вернулись домой, произведен был подсчет убитых и взятых в плен. Прокопий рассказывает о том, как это делается: перед походом воины бросают каждый по одной стреле в расставленные на плацу корзины, «затем они хранятся, запечатанные царской печатью; когда же войско возвращается… то каждый солдат берет из этих корзин по одной стреле»[71]. Когда войска Азарета, вернувшись из похода, в котором им не удалось взять ни Антиохию, ни какой-либо другой город, хотя они и одержали победу в деле при Каллинике, прошли строем перед Кавадом, вынимая стрелы из корзин, то, «так как в корзинах осталось множество стрел… царь счел эту победу позором для Азарета и впоследствии держал его в числе наименее достойных»[72].

Еще одним театром войны между Римом и Ираном была, как и в прошлом, Армения. В 528 году отряд персов вторгся в римскую Армению со стороны Персоармении, но был разбит стоявшими там войсками, которыми командовал Ситта, после чего шах направил туда же более крупное войско под командованием Мермероя, костяк которого составляли наемники савиры числом в 3 тысячи всадников. И снова вторжение было отражено: Мермерой был разбит войсками под командованием Ситты и Дорофея. Но, оправившись от поражения, сделав дополнительный набор, Мермерой снова вторгся в пределы Римской империи и стал лагерем около города Саталы, расположенного в 100 километрах от Трапезунда. Римляне неожиданно напали на лагерь – началась кровопролитная упорная битва, исход которой висел на волоске. Решающую роль в ней сыграли фракийские всадники, сражавшиеся под командованием Флоренция, погибшего в этой битве. После понесенного поражения Мермерой ушел из пределов империи, а три выдающихся персидских военачальника, по происхождению из армян: братья Нарзес, Аратий и Исаак – из аристократического рода Камсараканов, успешно воевавшие с римлянами в правление Юстина, перешли на сторону Рима. Исаак сдал своим новым хозяевам крепость Болон, расположенную близ Феодосиополя, на границе, гарнизоном которой он командовал.

8 сентября 531 года шах Кавад умер от паралича правой стороны, который постиг его за пять дней до кончины. Ему было 82 года. Его преемником стал, на основании составленного им завещания, младший сын Хосров Ануширван. Высшие сановники государства во главе с Меводом пресекли попытку старшего сына Каоса занять престол. Вскоре после этого начались переговоры с Римом о заключении мира. С римской стороны в них участвовали Руфин, Александр и Фома. Переговоры шли трудно, прерывались разрывами контактов, угрозами со стороны персов возобновить войну, сопровождавшимися перемещением войск в сторону границы, но в конце концов в 532 году договор о «вечном мире» был подписан. В соответствии с ним граница между двумя державами оставалась в основном неизменной, хотя Рим вернул персам отнятые у них крепости Фарангий и Вол, римская сторона обязалась также перенести штаб-квартиру командующего армией, расквартированной в Месопотамии, дальше от границы – из Дары в Константину. В ходе переговоров с Римом Иран и ранее, и на этот раз выставлял требование совместной обороны перевалов и проходов через Большой Кавказский хребет у Каспия для отражения набегов кочевых варваров. Но, поскольку для римлян это условие было неприемлемым: расположенная в значительном удалении от римских пределов воинская часть находилась бы там в крайне уязвимом положении и в полной зависимости от персов, было выдвинуто альтернативное предложение – платить Ирану деньги в компенсацию его затрат на оборону кавказских проходов. Это предложение было принято, и римская сторона взяла на себя обязательство заплатить Ирану 110 кентинариев золота – кентинарий составлял 100 либров, а вес либры равен примерно одной трети килограмма. Таким образом, Рим под благовидным прикрытием компенсации расходов на совместные оборонные нужды обязался выплатить контрибуцию размером около 4 тонн золота. В ту пору, после умножения казны при Анастасии, эта сумма не была для Рима особенно обременительной.

Предметом переговоров была также ситуация в Лазике и Иверии. Лазика осталась под протекторатом Рима, а Иверия – Ирана, но тем иверам, или грузинам, которые бежали от персов из своей страны в соседнюю Лазику, предоставлено было право по собственному желанию остаться в Лазике или вернуться на родину.

Император Юстиниан пошел на заключение мира с персами, поскольку он разрабатывал в ту пору план ведения боевых действий на западе – в Африке и Италии – с целью восстановления целостности Римской империи и ради защиты православных христиан Запада от дискриминации, которой их подвергали господствовавшие над ними ариане. Но от осуществления этого замысла его на время удержало опасное развитие событий в самой столице.

Мятеж «Ника»

В январе 532 года в Константинополе вспыхнул мятеж, зачинщиками которого стали участники цирковых факций, или димов, – прасины (зеленые) и венеты (голубые). Из четырех цирковых партий ко времени Юстиниана две – левки (белые) и русии (красные) – исчезли, не оставив заметных следов своего существования. «Первоначальный смысл названий четырех партий, – по словам А.А. Васильева, – неясен. Источники VI века, то есть эпохи Юстиниана, говорят, что эти наименования соответствуют четырем стихиям: земле (зеленые), воде (голубые), воздуху (белые) и огню (красные)»[73]. Димы, подобные столичным, носившие те же самые названия цветов одежд цирковых возниц и экипажей, существовали и в тех городах, где сохранились ипподромы. Но димы не были только сообществами болельщиков: они были наделены муниципальными обязанностями и правами, служили формой организации гражданского ополчения на случай осады города. Димы имели свою структуру, свою казну, своих предводителей: это были, по словам Ф.И. Успенского, «димократы, коих было два – димократы венетов и прасинов; оба они назначались царем из высших военных чинов с чином протоспафария»[74]. Кроме них имелись еще димархи, которые раньше возглавляли димы левков и русиев, фактически угасшие, но сохранившие память о себе в номенклатуре чинов. Судя по источникам, остатки дима левков были поглощены венетами, а русиев – прасинами. Полной ясности относительно структуры димов и принципов разделения на димы нет из-за недостаточности сведений в источниках. Известно только, что димы во главе со своими димократами и димархами были подчинены префекту, или епарху, Константинополя. Численность димов была ограниченной: в конце VI века, в правление Маврикия, в столице насчитывалось полторы тысячи прасинов и 900 венетов[75], но к формальным членам димов примыкали их гораздо более многочисленные сторонники.

Древнеримская мозаика с изображением победителя соревнования из «красной» партии Разделение на димы, подобно современной партийной принадлежности, в известной мере отражало существование разных социальных и этнических групп и даже разных богословских воззрений, что в Новом Риме служило важнейшим индикатором ориентации. Среди венетов преобладали более состоятельные люди – землевладельцы и чиновники; природные греки, последовательные диафизиты, в то время как дим прасинов объединял по преимуществу купцов и ремесленников, в нем насчитывалось немало выходцев из Сирии и Египта, среди прасинов заметно было также присутствие монофизитов.

Император Юстиниан и его супруга Феодора были сторонниками, или, если угодно, болельщиками, венетов. Встречающаяся в литературе характеристика Феодоры как сторонницы прасинов основана на недоразумении: с одной стороны, на том, что ее отец в свое время состоял на службе прасинов (но после его смерти прасины, как было сказано выше, не позаботились о его вдове и сиротах, в то время как венеты явили осиротевшей семье великодушие, и Феодора стала ревностной «болельщицей» этой факции), а с другой – на том обстоятельстве, что она, не будучи монофизиткой, оказывала покровительство монофизитам в ту пору, когда сам император искал путь к их примирению с диафизитами, между тем в столице империи монофизиты концентрировались вокруг дима прасинов.

Не будучи признанными политическими партиями, выполняя, в соответствии с отведенным им местом в иерархии столичных учреждений, скорее репрезентативную функцию, димы все же отражали настроения различных кругов городских обывателей, в том числе и их политические вожделения. Еще во времена принципата и затем домината ипподром стал средоточием политической жизни. После аккламации нового императора в военном лагере, после церковного благословения на правление, после утверждения его сенатом император появлялся на ипподроме, занимал там свою ложу, которая называлась кафизмой, и народ – граждане Нового Рима – своими приветственными криками совершали юридически значимый акт его избрания императором, или, ближе к реальному положению дел, признания правомерности ранее совершенного избрания.

С реально-политической точки зрения, участие народа в избрании императора носило исключительно формальный, церемониальный характер, но традиции древней Римской республики, раздираемой во времена Гракхов, Мария, Суллы, триумвиратов борьбой партий, пробивались в соперничестве цирковых факций, выходившем за границы спортивного ажиотажа. Как писал Ф.И. Успенский, «ипподром представлял единственную арену, за отсутствием печатного станка, для громкого выражения общественного мнения, которое иногда имело обязательную силу для правительства. Здесь обсуждались общественные дела, здесь константинопольское население выражало до известной степени свое участие в политических делах; в то время как древние политические учреждения, посредством которых народ выражал свои державные права, постепенно приходили в упадок, не будучи в состоянии уживаться с монархическими принципами римских императоров, городской ипподром продолжал еще оставаться ареной, где свободное мнение могло высказываться безнаказанно… Народ политиканствовал на ипподроме, высказывал порицание и царю, и министрам, иногда издевался над неудачной политикой»[76]. Но ипподром с его димами служил не только местом, где народные массы могли безнаказанно критиковать действия власти, он использовался также группировками или кланами, окружавшими императоров, носителями правительственных полномочий в своих интригах, служил орудием компрометации соперников из враждебных кланов. В совокупности эти обстоятельства превращали димы в рискованное оружие, чреватое мятежами.

Опасность усугублялась крайне дерзкими криминальными нравами, которые царили в среде стасиотов, составлявших ядро димов, – что-то вроде заядлых болельщиков, не упускавших бегов и иных представлений ипподрома. Об их нравах, с вероятными преувеличениями, но все же не фантазируя, а опираясь на реальное положение дел, Прокопий писал в «Тайной истории»: стасиоты венетов «по ночам открыто носили оружие, днем же скрывали у бедра небольшие обоюдоострые кинжалы. Как только начинало темнеть, они сбивались в шайки и грабили тех, кто (выглядел) поприличней, по всей агоре и в узких улочках… Некоторых же во время грабежа они считали нужным и убивать, чтобы те никому не рассказали о том, что с ними произошло. От них страдали все, и в числе первых те венеты, которые не являлись стасиотами»[77]. Весьма колоритным было их щегольское и вычурное одеяние: они отделывали одежду «красивой каймой… Часть хитона, закрывающая руку, была у них туго стянута возле кисти, а оттуда до самого плеча расширялась до невероятных размеров. Всякий раз, когда они в театре или на ипподроме, крича или подбадривая (возничих)… размахивали руками, эта часть (хитона), естественно, раздувалась, создавая у глупцов впечатление, будто у них столь прекрасное и сильное тело, что им приходится облекать его в подобные одеяния… Накидки, широкие штаны и особенно обувь у них и по названию, и внешнему виду были гуннскими»[78]. Стасиоты конкурировавших с венетами прасинов либо переходили в банды противника, «охваченные желанием совсем безнаказанно соучаствовать в преступлениях, другие же, бежав, укрылись в иных местах. Многие, настигнутые и там, погибали либо от руки противника, либо подвергнувшись преследованиям со стороны властей… В это сообщество начали стекаться многие другие юноши… Их побуждала к этому возможность выказать силу и дерзость… Многие, прельстив их деньгами, указывали стасиотам на своих собственных врагов, и они тотчас же истребляли их»[79]. Слова Прокопия о том, что «ни у кого уже не оставалось малейшей надежды на то, что он останется жив при такой ненадежности бытия», – это, конечно, лишь риторическая фигура, но атмосфера опасности, тревоги и страха присутствовала в городе.

Грозовое напряжение разрядилось бунтом – попыткой свергнуть Юстиниана. У мятежников были разные мотивы рисковать. В дворцовых и правительственных кругах затаились приверженцы племянников императора Анастасия, хотя сами они, похоже, не стремились к верховной власти. В основном это были сановники, придерживавшиеся монофизитского богословия, приверженцем которого был Анастасий. В народе накопилось недовольство налоговой политикой правительства, главными виновниками виделись ближайшие помощники императора префект претория Иоанн Каппадокийский и квестор Трибониан. Молва обвиняла их в поборах, взятках и вымогательстве. Прасины возмущались откровенным предпочтением, которое Юстиниан оказывал венетам, а стасиоты венетов были недовольны тем, что правительство, вопреки тому, что писал Прокопий о потворстве их бандитизму, все же принимало полицейские меры против особенно очевидных криминальных эксцессов, которые они совершали. Наконец, в Константинополе оставались еще язычники, иудеи, самаряне, а также еретики ариане, македониане, монтанисты и даже манихеи, которые справедливо усматривали угрозу самому существованию их общин в религиозной политике Юстиниана, ориентированной на поддержку Православия всей силой закона и реальной власти. Так что горючий материал в столице скопился в высокой степени концентрации, и эпицентром взрыва послужил ипподром. Людям нашего времени, захваченного спортивными страстями, легче, чем это было в предшествующие века, представить, как легко ажиотаж болельщиков, заряженных заодно и политическими пристрастиями, может вылиться в беспорядки, представляющие угрозу восстания и переворота, в особенности когда толпой искусно манипулируют.

Началом мятежа послужили события, происходившие на ипподроме 11 января 532 года. В промежуток между заездами один из прасинов, судя по всему – заранее подготовленный к выступлению, от лица своего дима обратился к присутствовавшему на скачках императору с жалобой на спафария священной опочивальни Калоподия: «Много лет, Юстиниан – Август, побеждай! – нас обижают, единый благий, и мы не в силах долее сносить, свидетель Бог!»[80]. Представитель императора в ответ на обвинение сказал: «Калоподий не вмешивается в дела правления… Вы сходитесь на зрелища только для того, чтобы оскорблять правительство». Диалог становился все более напряженным: «“Как бы то ни было, а кто обижает нас, того часть будет с Иудой”. – “Молчать, иудеи, манихеи, самаритяне!” – “Ты поносишь нас иудеями и самаритянами? Мати Божия, буди со всеми нами!..” – “Не шутя: если вы не уйметесь, всем велю снести головы” – “Прикажи убивать! Пожалуй, наказывай нас! Уже кровь готова течь ручьями… Лучше бы Савватию не родиться, чем иметь сына убийцей… (Это был уже откровенно мятежный выпад.) Вот и поутру, за городом, при Зевгме произошло убийство, а ты, государь, хоть бы посмотрел на то! Было убийство и вечером”». Представитель факции голубых на это ответил: «Убийцы всей этой стадии только ваши… Вы убиваете и бунтуете; у вас только убийцы стадии». Представитель зеленых обратился прямо к императору: «“Кто убил сына Епагафа, самодержец?” – “И его вы же убили да и сваливаете то на голубых” – “Господи, помилуй! Истина насилуется. Стало быть, можно утверждать, что и мир не управляется Божиим Промыслом. Откуда такое зло?” – “Богохульцы, богоборцы, когда вы замолчите?” – “Если угодно могуществу твоему, поневоле молчу, триавгустейший; все, все знаю, но молчу. Прощай, правосудие! Ты уже безгласно. Перехожу в другой стан, сделаюсь иудеем. Ведает Бог! Лучше стать эллином, чем жить с голубыми”»[81]. Бросив вызов правительству и императору, зеленые покинули ипподром.

Оскорбительная для императора перебранка с ним на ипподроме послужила прелюдией к мятежу. Епарх, или префект, столицы Евдемон приказал арестовать по шесть подозреваемых в убийствах человек из обеих димов – зеленых и голубых. Проведено было расследование, и выяснилось, что семеро из них действительно виновны в этом преступлении. Евдемон вынес приговор: четверых преступников обезглавить, а троих – распять. Но затем случилось нечто невероятное. По рассказу Иоанна Малалы, «когда их… стали вешать, столбы рухнули, и двое (приговоренных) упали; один был “голубой”, другой – “зеленый”»[82]. У места казни собралась толпа, пришли монахи из монастыря святого Конона и забрали с собой сорвавшихся преступников, приговоренных к казни. Они переправили их через пролив на азиатский берег и предоставили им убежище в церкви мученика Лаврентия, которая имела право убежища. Но префект столицы Евдемон направил воинский отряд к храму, чтобы не дать им возможности выйти из храма и скрыться. Народ был возмущен действиями префекта, потому что в том обстоятельстве, что повешенные сорвались и выжили, увидели чудесное действие Промысла Божия. Толпа людей направилась к дому префекта и просила его удалить охрану от храма святого Лаврентия, но тот отказался исполнить эту просьбу. В толпе нарастало недовольство действиями властей. Ропотом и возмущением народа воспользовались заговорщики. Стасиоты венетов и прасинов договорились о солидарном мятеже против правительства. Паролем заговорщиков стало слово «Ника!» («Побеждай!») – возглас зрителей на ипподроме, которым они подбадривали соревнующихся возниц. В историю восстание вошло под именем этого победного клича.

13 января на столичном ипподроме вновь состоялись конные состязания, приуроченные к январским идам; на императорской кафизме восседал Юстиниан. В перерывах между заездами венеты и прасины согласованно просили императора о милосердии, о прощении приговоренных к казни и чудесным образом избавившихся от смерти. Как пишет Иоанн Малала, «они продолжали кричать до 22 заезда, но не удостоились ответа. Тогда диавол внушил им дурное намерение, и они стали славить друг друга: “Многие лета милосердным прасинам и венетам!”»[83], вместо того чтобы приветствовать императора. Затем, покинув ипподром, заговорщики вместе с примкнувшей к ним толпой устремились к резиденции префекта города, требовали освободить приговоренных к смерти и, не получив благоприятного ответа, подожгли префектуру. За этим последовали новые поджоги, сопровождаемые убийствами воинов и всех, кто пытался противодействовать мятежу. По словам Иоанна Малалы, «сгорели Медные ворота до самых схолий, и Великая церковь, и общественный портик; народ продолжал бесчинствовать»[84]. Более полный перечень уничтоженных пожаром строений дает Феофан Исповедник: «Сгорели портики от самой Камары на площади до Халки (лестницы), серебряные лавки и все здания Лавса… входили в дома, грабили имущество, сожгли дворцовое крыльцо… помещение царских телохранителей и девятую часть Августея… Сожгли бани Александровы и большой странноприимный дом Сампсона со всеми его больными»[85]. В толпе раздавались выкрики с требованием поставить «другого царя».

Конные состязания, намеченные на следующий день – 14 января, не были отменены. Но когда на ипподроме «по обычаю был поднят флаг», восставшие прасины и венеты, выкрикивая «Ника!», начали поджигать места для зрителей. Отряд герулов под командованием Мунда, которому Юстиниан приказал усмирить бунт, не справился с мятежниками. Император готов был пойти на компромисс. Узнав, что взбунтовавшиеся димы требуют отставки особенно ненавистных им сановников Иоанна Каппадокийца, Трибониана и Евдемона, он выполнил это требование и отправил всех трех в отставку. Но эта отставка не удовлетворила мятежников. Поджоги, убийства и грабежи продолжались в течение нескольких дней, охватив значительную часть города. Замысел заговорщиков определенно клонился к отстранению Юстиниана и провозглашению императором одного из племянников Анастасия – Ипатия, Помпея или Проба. Чтобы ускорить развитие событий в этом направлении, заговорщики распространили в народе ложный слух, что Юстиниан с Феодорой бежали из столицы во Фракию. Тогда толпа устремилась к дому Проба, который заблаговременно покинул его и скрылся, не желая быть замешанным в бунте. В гневе мятежники сожгли его дом. Ипатия и Помпея они тоже не нашли, потому что те в это время находились в императорском дворце и там заверяли Юстиниана в своей преданности ему, но, не доверяя тем, кому зачинщики мятежа собирались вручить верховную власть, опасаясь, что их присутствие во дворце может побудить колеблющихся телохранителей к измене, Юстиниан потребовал, чтобы оба брата покинули дворец и отправились к себе домой.

В воскресный день 17 января император предпринял еще одну попытку погасить мятеж примирением. Он появился на ипподроме, где собралась вовлеченная в мятеж толпа, с Евангелием в руках и с клятвой пообещал освободить спасшихся при повешении преступников, а также даровать амнистию всем участникам мятежа, если они прекратят бунт. В толпе одни поверили Юстиниану и приветствовали его, а другие – и их, очевидно, было большинство среди собравшихся – своими выкриками оскорбляли его и требовали поставить императором племянника Анастасия Ипатия. Юстиниан в окружении телохранителей вернулся с ипподрома во дворец, а мятежная толпа, узнав, что Ипатий находится у себя дома, устремилась туда, чтобы провозгласить его императором. Сам он страшился предстоящей ему участи, но мятежники, действуя напористо, повели его на форум Константина для совершения торжественной аккламации. Его жена Мария, по словам Прокопия, «женщина разумная и известная своей рассудительностью, удерживала мужа и не пускала его, громко стеная и взывая ко всем близким, что димы ведут его на смерть», но помешать замышляемому действу она оказалась не в силах. Ипатия привели на форум и там, за отсутствием диадемы, возложили на его голову золотую цепь. Собравшийся в экстренном порядке сенат утвердил совершенное избрание Ипатия императором. Неизвестно, много ли было сенаторов, уклонившихся от участия в этом заседании, и кто из присутствовавших сенаторов действовал движимый страхом, считая положение Юстиниана безнадежным, но очевидно, что его сознательные противники, вероятно в основном из среды приверженцев монофизитства, в сенате присутствовали и ранее, до мятежа. Сенатор Ориген предлагал готовиться к длительной войне с Юстинианом, большинство, однако, высказалось за немедленный штурм императорского дворца. Ипатий поддержал это предложение, и толпа двинулась в сторону ипподрома, примыкавшего к дворцу, чтобы оттуда начать атаку на дворец.

Между тем в нем проходило совещание Юстиниана со своими ближайшими помощниками, оставшимися верными ему. Среди них были Велисарий, Нарсес, Мунд. Присутствовала и святая Феодора. Сложившееся положение дел и самим Юстинианом, и его советниками охарактеризовано было в крайне мрачном свете. На верность пока еще не примкнувших к мятежникам воинов из столичного гарнизона, даже на дворцовые схолы, положиться было рискованно. Всерьез обсуждался план эвакуации императора из Константинополя. И тут слово взяла Феодора: «По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это нетрудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть – прекрасный саван»[86]. Это самое знаменитое из изречений святой Феодоры, надо полагать – аутентично воспроизведенное ее ненавистником и льстецом Прокопием, человеком незаурядного ума, который был способен оценить неотразимую энергию и выразительность этих слов, характеризующих ее саму: ее ум и поразительный дар слова, которым она блистала некогда на сцене, ее бесстрашие и самообладание, ее азарт и гордыню, ее стальную волю, закаленную житейскими испытаниями, которые она в изобилии претерпела в прошлом – от ранней юности до замужества, вознесшего ее на беспримерную высоту, падать с которой она не хотела, даже если на кону стояла жизнь и ее самой, и ее мужа-императора. Эти слова Феодоры замечательно иллюстрируют и ту роль, которую она играла в ближайшем окружении Юстиниана, меру ее влияния на государственную политику.

Высказывание Феодоры обозначило переломный момент в ходе мятежа. «Слова ее, – по замечанию Прокопия, – воодушевили всех, и, вновь обретя утраченное мужество, они начали обсуждать, как им следует защищаться… Солдаты, как те, на которых была возложена охрана дворца, так и все остальные, не проявляли преданности василевсу, но и не хотели явно принимать участие в деле, ожидая, каков будет исход событий»[87]. На совещании принято было решение немедленно приступить к подавлению мятежа.

Ключевую роль в наведении порядка сыграл отряд, который привел Велисарий с восточной границы. Вместе с ним действовали наемники-германцы под командованием своего полководца Мунда, назначенного стратигом Иллирика. Но прежде чем они напали на мятежников, дворцовый евнух Нарсес вступил в переговоры с взбунтовавшимися венетами, которые ранее считались надежными, поскольку на стороне их голубого дима были сам Юстиниан и его супруга Феодора. По словам Иоанна Малалы, он «тайно выйдя (из дворца), подкупил некоторых (членов) партии венетов, раздав им деньги. И некоторые восставшие из толпы стали провозглашать Юстиниана царем в городе; люди разделились и пошли друг против друга»[88]. Во всяком случае, число мятежников в результате этого разделения убавилось, и все же оно было велико и внушало самые тревожные опасения. Убедившись в ненадежности столичного гарнизона, Велисарий пал духом и, вернувшись во дворец, стал уверять императора, что «дело их погибло»[89], но, находясь под обаянием слов, сказанных на совете Феодорой, Юстиниан теперь уже был исполнен решимости действовать самым энергичным образом. Он приказал Велисарию вести свой отряд на ипподром, где сосредоточены были основные силы восставших. Там же, восседая на императорской кафизме, находился и провозглашенный императором Ипатий.

Отряд Велисария пробирался к ипподрому через обгоревшие руины. Добравшись до портика венетов, он хотел немедленно напасть на Ипатия и схватить его, но их разделяла запертая дверь, которую изнутри охраняли телохранители Ипатия, и Велисарий опасался, что, «когда он окажется в трудном положении в этом узком месте»[90], народ набросится на отряд и из-за его малочисленности перебьет всех его воинов. Поэтому он выбрал другое направление удара. Он приказал воинам напасть на многотысячную неорганизованную толпу, собравшуюся на ипподроме, застигнув ее этим нападением врасплох, и «народ… увидев одетых в латы воинов, прославленных храбростью и опытностью в боях, без всякой пощады поражавших мечами, обратился в бегство»[91]. Но бежать было некуда, потому что через другие ворота ипподрома, которые назывались Мертвыми (Некра), на ипподром ворвались германцы под командованием Мунда. Началась резня, жертвами которой пало более 30 тысяч человек. Ипатий и его брат Помпей были схвачены и отведены во дворец к Юстиниану. В свое оправдание Помпей говорил, что «народ силой заставил их против их собственного желания принять власть, и они затем пошли на ипподром, не имея злого умысла против василевса»[92], – что было лишь полуправдой, потому что с определенного момента они перестали противиться воле мятежников. Ипатий не захотел оправдываться перед победителем. На следующий день они оба были убиты солдатами, а тела их выброшены в море. Все имущество Ипатия и Помпея, а также тех сенаторов, которые участвовали в мятеже, было конфисковано в пользу фиска. Но позже, ради водворения мира и согласия в государстве, Юстиниан вернул конфискованное имущество их прежним владельцам, не обделив при этом даже детей Ипатия и Помпея – этих незадачливых племянников Анастасия. Но, с другой стороны, Юстиниан вскоре после подавления мятежа, пролившего большую кровь, но меньшую, чем могла пролиться в случае успеха его противников, которые ввергли бы империю в гражданскую войну, аннулировал распоряжения, сделанные им в качестве уступки мятежникам: ближайшие помощники императора Трибониан и Иоанн были возвращены на свои прежние посты.

(Продолжение следует.)