Протоиерей Андрей Кордочкин: мое священство – это одиночное плавание

Конечно, я наблюдала за ним. Он не знал, не догадывался, что гостья обладает такой чертой – везде присутствовать, многое замечать. Признаюсь, я была уверена, что в Мадриде у священника расслабленная, почти курортная жизнь. Была неправа: глядя на то, как протоиерей Андрей Кордочкин проводит экскурсии по храму, непрерывно общается с прихожанами и захожанами, ездит в отдаленные (километров по 500) приходы, посещает выходцев из СССР в тюрьмах, встречается с представителями местной власти, оставалось удивляться, что ему хватает сил на службы.

Кстати о службах: получив назначение в Мадрид, отец Андрей с матушкой Александрой оказались в гараже: несмотря на то, что первый приход Русской Православной Церкви появился в Мадриде в 1761 году, службы совершались в бывших магазинах, переговорных пунктах и мастерских. Так было до 2 мая 2013-го года: служба в Великий Четверг состоялась в настоящем храме — белом, сияющим золотыми куполами.

"Что было самым сложным при строительстве церкви?" — спросила я главу строительной фирмы "Интерхест 2006" Марио Ромеро. Он засмеялся: "Ваши полукруглые своды и нефы, купол. У нас так не строят со Средневековья". Что ж, сегодня храм святой равноапостольной Марии Магдалины – культурный памятник, который любят и которым гордятся мадридцы. Сюда приезжают специально, чтобы сделать селфи, показывают гостям. И на сайтах по продаже недвижимости она обязательно упоминается. Прилагаются и фотографии.

При храме существует "Русский дом", где испанцы стараются постичь русский, воскресная школа, музыкальная, проходят занятия с усыновленными в России детьми. Кажется, всего и не перечесть. Но о чем-то мы все же успели поговорить с отцом Андреем. Например, почему он решил стать священником, как живется русскому в Испании. И, конечно, о матушке.
.
- Отец Андрей, я бы хотела начать разговор не с вас, а с вашей жены. Согласно сословию — матушки. Вы оба – россияне, представляющие в Испании Русскую Православную Церковь. Но вот в чем хитрость ее судьбы: выходя замуж за иностранца, женщина попадает в его семью, клан, окружение и постепенно привыкает к новой жизни. Вы оба чужие в Испании. Но в силу профессии, священник довольно быстро вовлекается в социум: к вам приходят люди, вы постоянно востребованы — крестить, венчать, отпеть, навестить в тюрьме. А что в это время делает матушка?

- Вы думаете, что ей легче было бы ездить со мной — то в тюрьму, то на отпевание?

- Конечно. Быть занятым человеком гораздо проще, чем не знать, куда себя приткнуть. Взяли бы вы в жены девушку из деревни, она бы дома полы мыла да варила по 100 ведер клубничного варенья, благо урожай круглый год. Но ведь вы выбрали с университетским образованием, и ей тут нет применения. Вы были готовы к ответственности за жену, за матушку?

- С одной стороны – да. А с другой, мы совсем не знали, что с нами происходит. Мы ехали в страну, в которой никогда не были. Почти не зная языка. Но при выборе пути и у Аликс и у меня в большей степени была мотивация веры, чем легкомысленности и безответственности.

- Веры в ...?

- Веры в Бога.

- Это идеализм.

- Нет, это просто вера в Бога. Кроме того, у нас в Питере нет своего дома. Есть дом ее родителей, дом моих родителей, но у нас нет тыла, куда можно вернуться. В определенной степени мы ничем не рискуем и ничего не теряем.

- Но остались друзья, привычный образ жизни.

- У нас не было привычного образа жизни. К моменту рукоположения я прожил в Англии 8 лет, Саша — полтора. У нас действительно было ощущение, что некуда отступать. Это не совсем тоже самое, когда московский священник из московской квартиры уезжал в деревню, куда-нибудь во Владимирскую губернию и отказывался от шикарной светской карьеры ради священства. Нам было абсолютно некуда отступать. Это как прыжок с парашютом.

- В какой-то момент людям перестает нравиться прыгать с парашютом. Они вырастают, и им хочется стоять на земле на двух ногах.

- Мы не то, чтобы готовы завтра ехать куда угодно, но не исключаем такой возможности. И Аликс понимает правила игры. Так что у людей бывают мотивации.

- У вас какая была мотивация, чтобы стать священником?

- Призвание.

- Призвание – сколько вам было лет, когда вы так решили?

- Примерно 16.

- Это невозможно. В 16 лет молодой человек не осознает и трети того, с чем приходится сталкиваться священнику.

- И когда человек женится или замуж выходит в 20-25 лет, он, может быть, и трети не осознает того, что будет в его жизни. Вступая в брак, никто не понимает, что с ним будет происходить. И когда у женщины рождается ребенок, она тоже не очень понимает, что это значит, и что с ней будет дальше. И ребенок тоже не понимает, что происходит, когда он рождается.

- Думаю, что в 16 лет сентиментальная составляющая гораздо больше присутствует в принятии решения, чем в 25.

- Я думал об этом. Помните финал Евангелия от Иоанна, там Иисус трижды спрашивает Петра, любит ли он Его. Это сентиментальность?

- Думаю, что для того времени этот диалог звучал странно.

- Он для любого времени странный, просто мы привыкли к этим словам. Что означает "Любишь ли ты Меня? Паси овец моих"? Если человек считает, что он готов сказать "да", требуется сделать еще шаг вперед.

- Это принятие данности.

- Принятие данности… Я чуть-чуть захватил советскую эпоху. Она уже разваливалась, но все-таки я ее захватил. Я учился в очень правильной школе, где и вся местная элита (Ксюшу Собчак последний раз видел именно там. Ей было лет 12, а я был в старших классах). Тогда и в моей жизни, и в жизни всей страны происходили изменения. И одним из самых сильных впечатлений того времени было, когда в 89-й году мы оказались в кинотеатре "Ленинград" на премьере фильма "Рок". Было жуткое ощущение серости, фальши и обмана, и вдруг открылся параллельный мир, в котором другие люди жили по-другому. Тогда я начал понимать, что такое "свобода". Церковь тоже оказалась параллельным миром. Был отец Александр Мень. Я никогда не был с ним знаком, даже не видел его, но все-таки были его книги, фотографии, программы, по ним сложился образ священника, которому наименее всего подходит определение "поп".

То есть, в сущности, желание принять священство возникло у меня вместе с другим желанием — получить опыт Православия, не искалеченного советским мышлением. Поэтому я хотел поехать в семинарию в Америку, но все сложилось иначе. Я учился вначале в Англии в католической школе, потом приехал из школы в Оксфорд на несколько дней на каникулы, где произошли две интересные встречи: с епископом Каллистом (англичанином, преподававшим в Оксфорде). И с молодым русским иеромонахом 27 лет, писавшим у епископа диссертацию. Его звали иеромонах Иларион Алфеев. Эти две встречи определили выбор места учебы.

- Я всю жизнь прожила в ситуации, когда в приходе оказывались люди примерно одного интеллектуального уровня. Более или менее всем была понятна служба, проповедь, происходящее в храме. У вас приход вынужденный.

- Это одно из отличий любого заграничного прихода от московского. Насколько я могу судить, в московских приходах люди, как правило, собираются не по месту жительства, они ищут определенного единодушия, определенной внутренней гармонии. Быть на одной волне. Ради этой волны они готовы через всю Москву ехать час-полтора на метро в свой храм, к своему священнику. У нас ситуация принципиально другая: в одном храме оказываются люди, у которых может быть совершенно разное представление о церковной жизни, с разной судьбой, с разным образованием, с разными запросами и ожиданиями. Ожиданиями от Бога, от Церкви, от богослужения. Поэтому заграничное служение в каком-то смысле сложнее — чтобы спасти хотя бы некоторых, священнику необходимо быть "всем для всех" (1 Кор 9.22). Даже для тех, кто внутренне ему не созвучен, кто ищет того, что священник не может и не хочет дать. Ему всегда приходится помнить, что Христос пришел в мир, "чтобы рассеянных чад Божиих собрать воедино" (Ин. 11, 52). Что священник, как учитель или врач, не может и не должен заниматься сегрегацией. Он принимает всех в том виде, в том состоянии, в каком они приходят.

- Я бы сказала, это высшая степень, какой может достичь священник.

- А никаких других степеней нет.

- С другой стороны, хороший священник – неплохой психолог. И в его власти сделать так, что прихожане пойдут искать другой храм, а если "принять всех", могут остаться навсегда.

- Но разве Христос делит людей на своих и чужих?

- Он был один такой на две тысячи лет и миллионы христиан.

- Простите, другого примера у нас нет. Дело в том, что священник – это не жрец. Священство наше – это священство Христово, и поэтому никакого другого "метода", кроме заданного Евангелием, нет. И метод этот заключается не в сегрегации, не в делении на своих и чужих, по образовательному, национальному, культурному или какому-то иному признаку. Иначе мы говорим не о священстве, а о подменах.

- В результате, кому сложней – было и сейчас — вашей пастве с вами или вам с ней?

- Если человек, приходящий в храм, думает, что проблема в священнике, а священник — что проблема в тех, кто приходит, то это изначально неправильно заданная формула. Все проблемы внутри нас самих. Поэтому я не считаю, что он или я, мы можем свои внутренние сложности перекладывать на другого.

- Чего вам не хватает больше всего в Испании?

- Смены времен года — их здесь нет. Нет осени, нет весны. Фактически нет зимы. Все время голубое небо — иногда жарко, а иногда нет. Вот и вся разница. Смена времен года дает человеку ощущение течения жизни, когда один год сменяется другим. Здесь этого нет. Не хватает серого неба, дождя. За этим мы ездим в Венецию в конце ноября, когда есть возможность. В остальном ко всему можно адаптироваться.

- Вы чувствуете себя выключенным из жизни ваших собратьев – священников? Или вы не нуждаетесь в постоянном общении?

- Корпоративность? В действительности наша жизнь здесь отличается не только от той, что в России, но даже от Северной Европы. Если в Бельгии и Голландии приходы расположены в 100 километрах друг от друга, и это считается далеко, у нас расстояния другие – 400, 500, 600 километров. С другой стороны где-нибудь на Чукотке или на Дальнем Востоке такие же расстояния. На самом деле практически все наши священники служат на зарубежных приходах по одному. Конечно, есть определенное психологическое давление, когда ты знаешь, что никто не может тебя подменить. Но у нас в храме все же два священника.

- И все же, общение с "соратниками" — вам его не хватает?

- Все 13 лет моего священства – это, если хотите, одиночное плавание. Поэтому мне не с чем сравнивать. Так что, получи я разнарядку выйти на крестный ход с 250-тью коллегами, это были бы новые ощущения.

- Из испанцев хоть кто-то за это время выразил желание стать православным? Они вообще интересуются нами?

- Как только храм был построен, к нам начали приходить люди. Они стали задавать вопросы, и мы поняли, что мы не можем им отвечать по одному. Так мы начали проводить экскурсии в храме каждую субботу в 5 часов дня по-испански. И с тех пор – это случилось почти два года назад — каждую неделю к нам приходят люди. 10, 20, 30 человек, в другие дни приходят группы из культурных центров, из школ, из домов престарелых. Но в общем и целом это, конечно, интерес поверхностный. Как ребенок: он увидел что-то интересное на асфальте, взял в руки, покрутил, повертел, погрыз, бросил и пошел дальше. Но православные испанцы, у нас, конечно, есть.

- Я отметила у вас в храме довольно много мужчин. В России подобное – большая редкость.

- Женская религиозная доминанта – феномен советского пространства. Многие из наших прихожан — из тех областей Украины, которые не были в составе СССР до войны, и где народная религиозность сохранилась в большей степени, чем в средней полосе России. Вопрос даже не в том, почему у нас или еще где-то много мужчин, а что произошло с нашим обществом в 20-ом веке, что религиозность из общего настроя, который охватывает всех, редуцировалась, во многом, к женскому полу. Эта аномалия объясняется, во-первых, революцией, войной, репрессиями, которые нанесли сильный удар по мужчине. А, во-вторых, религиозная жизнь в России была полностью сведена только к культу, к богослужению. И мужчине, по большому, счету стало нечего делать в храме, если он не священник.

- Особенно, если он не слишком хорошо понимает, что происходит на богослужении. Женщине привычнее стоять, потому что "положено", а ему совсем грустно.

- Я про это думал, когда писал статью об исповеди. Ведь большая часть людей приходит на исповедь, не имея никакой потребности в исповеди, как таковой. Нужно причащаться — значит нужно исповедоваться. Поэтому в таких случаях, как сказал один священник, "Исповедующиеся имитируют исповедь, а исповедующий имитирует "духовничество". Исповедь не успевает созреть, и получается движение по кругу. Волевых, деятельных мужчин участие в подобных ролевых играх не привлекает. Но отчасти проблема и в них самих. Они не чувствуют духовной ответственности за свои семьи, и этот груз ложится на женщин.

А вопросы понимания богослужения и сознательного участия людей в нем – это вопросы не только нашего прихода. Их можно задать и в Москве, и в Калининграде, Хабаровске — где угодно. Люди в разной степени понимают то, что происходит в храме, они в разной степени желают понимать то, что происходит, потому что это желание требует определенного усилия, напряжения. И не только понимание смысла слов, которые произносятся, но и готовность приобщиться к жизни, которая за этими словами. Думаю, что человек вообще не всегда понимает, зачем он приходит в храм. Зачастую у него есть некоторая жажда, какое-то ощущение недостаточности своей жизни, своей деятельности, если в ней нет присутствия Бога. При этом он не всегда готов до конца понять, зачем он пришел, чего ищет, чего хочет от Бога. Любая религия обещает человеку защиту, комфорт. Христианство, конечно, в корне меняет это представление, не только ничего не гарантируя и не давая обещаний, но еще и напоминая о верности и долге перед Богом. И задача священника во многом состоит в том, чтобы помочь людям с различными нуждами понять, чего они ищут на самом деле, даже когда они сами этого не понимают.

- А вы многое понимаете в службе, в священстве?

- Скажем так, приблизительно на 10-ый год священства я начал понимать смысл первых слов молитвы "Отче Наш". А однажды мы с владыкой Антонием (Блюмом) прощались в алтаре, и он сказал: "Сейчас я начинаю понимать, что такое священство". Митрополиту Антонию на тот момент было чуть больше 80-ти…

- Знакомство с владыкой на вас повлияло? Участие в богослужении с ним? (Во время служения митрополита Антония в Великобритании единственный приход, объединявший эмигрантов из России, превратился в многонациональную епархию. Владыка стал известен по всему миру как пастырь-проповедник. Его постоянно приглашали выступать перед самой разнообразной аудиторией с проповедью Евангелия).

- С владыкой Антонием мы общались не очень много, хотя на протяжении всех 8-ми лет, что я был в Англии, мы встречались. А в тот год, пока я учился в Лондоне и писал магистерскую диссертацию, я был алтарником. Митрополит Антоний был человеком, с которым совершенно необязательно было общаться. Когда меня о нем спрашивают, я вспоминаю, как к Антонию Великому пришли несколько монахов и задавали ему разные вопросы. А один не задавал никаких вопросов. И когда сам Антоний спросил его: почему не спрашиваешь, почему все время молчишь? И тот ответил: мне не за чем спрашивать, мне достаточно на тебя смотреть. Владыка был из таких людей. Достаточно было смотреть, как он служит, как он общается с людьми, просто быть рядом. Надо сказать, что имитировать его было невозможно.

- А были имитации?

- Были имитаторы. Имитировать его, конечно, было нелепо, но не учиться было бы глупо. В его богослужениях было очень ясное предстояние Богу. После петербургской синодальной школы и традиций, во многом основанных на театральности, на стремлении произвести впечатление на прихожан, они поразили меня. Не было церемониала общения, привычного чинопочитания. Не было сегрегации — здесь русские, а там англичане. Не было цели обслуживать национальную или политическую идею. И хотя в Испании другие люди, другие обычаи, культура, мы подсознательно хотели бы видеть здесь то, что было создано в Лондоне.

- Такое возможно?

- Нет. И мы другие, и здесь все иначе. Конечно, наша ситуация в Испании и его приезд в Англию в 50-е годы в каком-то смысле похожи. Единственное, непохожи мы с ним… У владыки Антония была такая сила личности, которой у меня нет. Поэтому нет и тех опасностей, которые подстерегали его в Лондоне. В этом смысле нам значительно проще.

- Но вы учитываете его опыт. Например, в общении с испанцами?

- В общем, да. Тем более, что это не просто его собственные идеи, они заложены в Евангелии. И владыка Антоний пытался их реализовать там, где он был. Владыка Антоний никого не завлекал, никогда не ставил перед собой цель привести человека в Православие, потому что само по себе это механически ничего не меняет. Он считал, что нужно помочь человеку там, где он есть сейчас. А все остальное придет само.

Если в Англии большая часть православных англичан принимает православие не как русскую, греческую или какую-то иную традицию, а как древнюю традицию Британских островов, считая, что это то, что потеряно в современном католичестве, для испанца думать о том, что православие есть традиция древнего христианства на Иберийском полуострове — гораздо более смелый поступок. Для испанца христианство и католичество — зачастую одно и то же. И эмоционально сдержанная, аскетичная славянская культура иконописи, и строгое пение понятны и близки англичанам в силу национальной особенности. А испанцу не всегда понятны. Испанская артистическая церковная культура — это гиперреализм, где раны, слезы, кровь, меч, который пронзил грудь. Или же в современных храмах — “современное искусство”, когда вообще не сразу понятно, кто изображен, но тоже есть определенная экспрессия образа. Конечно, есть и романская, и дороманская артистическая культура, близкие к православной традиции, но уже только в музеях. И для испанцев русская церковная культура очень невыразительна, им непонятно, как можно стоять в храме без движения под какую-то заунывную музыку, когда на амвоне ничего не происходит. Когда во время экскурсий мы рассказываем им, что богослужение нужно отстоять на ногах два часа, они закатывают глаза и приходят в ужас.

- Есть же католики традиционалисты, к ним принадлежит актер Мэл Гибсон, у них службы часами…

Есть определенное сходство между русскими и испанцами. В том, чтобы дойти до предела, до самой крайней точки. Как в религиозности, так и в борьбе с религией. Страстная седмица. Март. Холодно. Во всех городах идут процессии. Люди босиком идут по камням Мадрида, Саламанки по несколько часов. У многих ноги в цепях. Так что порой их религиозность связана с очень серьезными физическими усилиями. Традиционное испанское общество — очень религиозно.

С другой стороны, на примере гражданской войны в Испании мы видим, как антирелигиозность доходит до предела: раскопать захоронения в монастыре, достать труп монахини, вставить ей сигарету в зубы. И поэтому, когда русские “белые” добровольцы участвовали в гражданской войне в Испании в 36-39 годах, для них эта гражданская война была абсолютным дежавю гражданской войны в России. Трупы, у которых в глаза вставлены образки святых, оскверненные храмы – все это они видели на Родине.

Мы сейчас пытаемся сохранить память о белогвардейских добровольцах, участвовавших в испанской гражданской войне (их было немного – не больше ста человек), потому что через гражданскую войну в Испании можно понять гражданскую войну в России, а следовательно понять, что с нами произошло в 20 веке. С определенными оговорками, можно предположить, что Россия могла бы повторить исторический путь Испании, если бы победу в гражданской войне одержало белое движение. А так — история Испании в ХХ веке — это история России наоборот.