Церковь эпохи апологетов. Часть 3

Сщмч. Ириней Лионский Как и в апостольский век, Церковь во II столетии от Рождества Христова сталкивалась и с такими расхождениями в самой вере, которые не допускали примирения и где компромисса быть не могло по природе вещей. И разногласия эти таили серьезную опасность. Речь идет о гностицизме, приверженцами которого становились многие из тех, кто принадлежал к интеллектуальной элите греко-римского общества. Принимая учение Христа, они интерпретировали его произвольно и надуманно и делали это с тем, чтобы придать ему вид, совместимый с учениями, которые в изобилии возникали тогда на стыке классической философии и эзотерических доктрин эллинского, египетского или восточного происхождения. Христианство было для гностиков всего лишь одной из разновидностей модной восточной эзотерики, и, как они полагали, не было никаких разумных препятствия для того, чтобы эклектически синтезировать его с иными учениями: пифагорейскими, неоплатоническими, каббалистическими, а также заимствованными из Египта, Сирии или Ирана.

Родовые черты гностических систем – в религиозно-философском синкретизме, в причудливом сочетании утонченного декадентского интеллектуализма (само наименование этих сект идет от греческого слова gnosis – «знание») с вульгарным мистическим любопытством, с болезненным интересом к тайне, к сакральному, к оккультизму и магизму; в снобистском осознании своих узких кружков элитарными обществами посвященных в тайны, недоступные простым смертным, не прошедшим своего рода инициации. Гностики делили людей на духовных, или пневматиков (которые в разных системах именуются также «совершенными», или «царскими сынами»), предназначенных к соединению с абсолютом; душевных, или психиков, которые хотя и испытывают тяготение к горнему миру, но, лишенные духа – пневмы, не способны войти в него; и, наконец, плотских – соматиков, или гиликов, обреченных на исчезновение вместе со всем материальным миром. Для гностического дискурса характерен также безудержный аллегоризм и символизм.

Мировоззренчески одни гностические секты, в основном связанные с александрийским эллинизмом, вобравшим в себя наследие египетской религии, мифологии и философии, тяготели к пантеизму, к размыванию границы, отделяющей Бога от тварного мира; другие же, воспринявшие влияние, идущее через Месопотамию и Сирию из Ирана, обнаруживали дуалистическую тенденцию, противопоставляли демиурга, создавшего материальный мир, божеству как абсолюту и источнику бытия духовных существ. При этом в доктринах отдельных гностических сект эти два направления онтологической мысли часто представали в эклектичных комбинациях. Господствующая в гнозисе пантеистическая закваска, с одной стороны, сообщала гностической космологии характер космогонии, а теологию превращала в вычурную теогонию, а с другой – исключала веру в подлинность Боговоплощения с сохранением целостности Божественной и человеческой природы во Христе, а из этого происходил и свойственный гностической христологии откровенный докетизм. Еще одно радикальное расхождение гностицизма с церковным христианством в том, что гнозис – обретение совершенного знания – его приверженцы провозглашали высшей целью человека, игнорируя или оставляя в тени мысль о спасении. В этом отношении гностицизм принципиально антисотериологичен.

Этический пафос гностиков уклонялся от христианского аскетизма в сторону либо крайностей, основанных на манихейском гнушении творением Божиим, либо оправдания и даже апологии разнузданности в духе николаитства. Выдающийся знаток гностицизма А.-Ш. Пюеш писал о его этосе как о «бунте против человеческого удела, против самого бытия, против мира и даже Бога. И этот бунт может привести в конце концов… к нигилизму – нигилизму гностиков-либертинов, которые попирают все естественные и нравственные законы, злоупотребляют своим телом и всем на свете, чтобы все унизить, истощить, отвергнуть и разрушить»[1].

Радикально расходясь с церковным христианством, гностицизм нуждался в собственном «священном писании», и в результате появился целый корпус апокрифических текстов, содержащих гностическое псевдооткровение – «Евангелие Фомы», найденное в оазисе Наг Хаммади в 1945 году, «Евангелие Филиппа», «Евангелие Истины», «Толкование о душе», «Пистис София».

Духовная атмосфера позднеэллинистической эпохи, в которой сложился псевдохристианский гнозис, обнаруживает зримые параллели с кризисным состоянием умов современного человечества. Поэтому параллели с популярными в разных общественных кругах теософией, антропософией, масонством, сайентологией, а в наиболее вульгарных и синкретических вариантах гнозиса – с религией мормонов или мунизмом лежат на поверхности.

Древние христианские историки возводят гностицизм к Симону Волхву, Керинфу, николаитам. Во II столетии самыми влиятельными гностиками были Валентин, Василид и особенно Маркион. Валентин был родом из Египта, при этом имел семитское, вероятно еврейское, происхождение. Около 140 года он перебрался из Александрии в Рим. Об обстоятельствах его крещения ничего не известно, но и в Александрии, и в Риме он пользовался настолько большим влиянием в христианской среде, что в 142 году его едва не избрали епископом Рима, и все же ему предпочли тогда Пия. Из имперской столицы Валентин удалился на Кипр, где и умер в 160 году. Разрыв Валентина с Церковью произошел в Риме или уже на Кипре и был естественно связан с разработанной им гностической системой. Когда у него стали формироваться его своеобразные идеи – еще в Александрии, до переезда в Рим, или позже, сказать затруднительно. Сочинения Валентина до нас не дошли и известны лишь в цитируемых фрагментах и в полемическом их изложении в трудах его оппонентов, главным образом в творении святителя Иринея Лионского «Против ересей».

В.С. Соловьев называет Валентина «самым значительным гностическим философом и одним из гениальнейших мыслителей всех времен»[2]. Столь высокая оценка представляется, по меньшей мере, преувеличенной. Система Валентина вовсе не была оригинальной, или лучше сказать, ее оригинальность – в противоестественном соединении христианских образов и символов с конструкциями, тривиальными в системах эллинистического оккультизма, в особенности в его египетском варианте и – более определенно – в так называемом герметизме, представляющем собой совокупность идей и базирующихся на них оккультных практик, усваиваемых «откровению», полученному от Гермеса Трисмегиста, который в Египте отождествлялся с туземным божеством Тотом. И хотя корпус герметической литературы сложился позже, в III столетии, но сама герметическая традиция древнее псевдохристианского гнозиса и восходит к III веку до Рождества Христова. В первом трактате из «Герметического корпуса» «Поймандр» представлена теогоническая, космогоническая и антропогоническая схема, которая в изложении М. Элиаде выглядит следующим образом: «Высший андрогинный Разум (Nous) сначала производит Демиурга, который создает мир, затем Антропоса – небесного человека; последний сходит в низшие сферы, где, “прельщенный любовью”, соединяется с Природой (Physis) и порождает земного человека. Отныне божественный Антропос перестает существовать как отдельная личность: он одушевляет человека, его жизнь переходит в человеческую душу, а его свет – в nous. Поэтому человек, единственный среди живых существ, является одновременно и смертным, и бессмертным. Однако с помощью знания человек может “стать богом”»[3].

А по учению Валентина, предвечно существует совершенный эон, именуемый Праотцем, или Глубиной (Вифос). Это абсолютная бесконечность, лишенная всякой определенности и в потенции содержащая в себе полноту бытия в виде мысли, которая называется Молчанием (Сиги). Вифос и Сиги составляют брачную пару (сизигию), от которой рождается другая пара: Ум (Нус) и Истина (Алифиа). Оплодотворяя друг друга, Ум и Истина производят Смысл (Логос) и Душу (Психи), а они в свою очередь рождают Человека (Антропос) и Церковь, или Общество (Экклисия). Все вместе эти восемь эонов составляют огдоаду, которая порождает еще 22 эона. Вместе с первоначальной огдоадой эти 22 эона составляют триаконтас (тридцатерицу), или полноту абсолютного бытия – плерому.

Последний из эонов, Мудрость (София), который по-еврейски называется Ахамот, имея женский пол, возгорается страстным желанием созерцать Праотца всякого бытия – предвечную Глубину, хотя по своей природе такой способностью обладает лишь Ум (Нус). Невозможность достичь желаемого повергает Софию в страдание, и в результате София рождает свое бесформенное чадо – Желание (Энфимисис), именуемое по-еврейски Иалдабаофом. По своей сущности этот выкидыш является незнанием (агносия), противоположным гнозису. Сама же София подверглась опасности выпадения из плеромы, но от этого ее удерживает Предел (Орос), который по-другому называется также Крестом (Ставрос). Между тем Иалдабаоф, попирая изначальную гармонию бытия, творит несовершенный материальный мир и правит им вместе со своими подручными архонтами. Но в сотворение материального мира вмешивается плерома, и в результате созданный Иалдабаофом Первочеловек (Адам Кадмон) получает частицу подлинного бытия, которая чрез цепь рождений передается его потомкам, так что всякий человек ощущает себя чужеземцем в этом материальном мире и страдает от своего пребывания в нем, потому что подлинная родина человека – плерома.

Но высшие эоны Ум и Истина рождают Христа и Святого Духа – Пневму, которой усваивается женское начало; они успокаивают Софию. Затем Христос разъяснил всем эонам их истинную природу, а Святой Дух водворил между эонами блаженное равенство, после чего каждый из эонов и вся плерома производят совершенные создания в честь и славу Источной Глубины (Вифоса). Эманацией плеромы становится Иисус, Который по имени Своего Отца именуется также Христом и Словом (Логосом), а по призванию Своему должен спасти погибшее. В конце времен Он должен создать сизигию с отверженным порождением Софии Ахамот Энфимисис.

В изложении святителя Иринея Лионского система другого гностика – Василида, уроженца Сирии, переселившегося в Александрию, где он давал уроки при императоре Адриане, а в конце жизни побывавшего в Иране, не многим отличается от учения Валентина. В этой системе нерожденный и неименуемый Отец путем эманации из себя самого порождает светоносную гебдомаду – седмерицу эонов: Ум (Нус), Слово (Логос), Разум (Фронисис), Мудрость (София), Силу (Динамис), Справедливость (Дикэосини) и Мир (Ирини), в своей совокупности составляющих высшее небо. Эти семь эонов производят внешний духовный мир, который включает начала, власти, ангелов. Это – небесная сфера, онтологически стоящая ниже высшего неба. Развитие не останавливается на этом, и путем эманации одна небесная сфера производит другую, так что общее число сфер – 365. Это число, написанное греческими буквами, образует таинственное слово «абраксас». В результате такой ступенчатой эманации гебдомада во главе со своим архонтом, находящаяся на периферии светоносного мира, приблизилась к пределу материи и хаоса, враждебного свету, который, нападая на царство света, отторгает от него светоносные частицы, погружая их во мрак материи. Но архонт с подчиненными ему духами отвоевывает у хаоса его добычу, создает из нее землю и разделяет ее между подвластными ему духами, взяв в свое собственное управление народ иудейский. Затем он захотел подчинить покровительствуемым им иудеям другие народы, отчего на земле разгорелись войны. И тогда первородный сын предвечного Отца Ум, или Нус, был ниспослан на землю как мессия для освобождения человеческого рода из-под власти ангелов-миродержателей. Нус явился в мир в призрачном теле. Обманутые видимостью, иудеи решили распять его, но он посмеялся над ними, передав свою наружность вместе с крестом Симону Киринейскому, который и был распят на Голгофе, а торжествующий Нус, вознесшись, возвратился в плерому.

По словам святого Иустина, последователи Василида проповедовали нравственный релятивизм и при обострении гонений легко отрекались и от христианства, и от иудейства, потому что считали нелепым принимать смерть за распятого по ошибке Симона Киринейского. Однако, как замечает В.В. Болотов, у Климента Александрийского приводятся и иные сведения об этике василидиан, которые будто бы придерживались строгой аскезы и браку предпочитали девство[4].

Существует и другая версия системы Василида, содержащаяся в обнаруженных в 1842 и опубликованных в 1851 годах «Философуменах» святого Ипполита Римского. Абсолютное начало в них характеризуется исключительно отрицательными определениями: оно не простое и не сложное, не субстанция, но и не лишено субстанциональности, оно ни человек и ни ангел. Василид называет его «не сущим Богом», который из несущего сотворил несущий мир. Василид, по Ипполиту, высказывает не лишенную интереса мысль об ограниченности языка в описании действительного бытия, потому что слово в состоянии лишь указать на роды и виды, а не на действительно существующие индивидуальные предметы; тем более язык бессилен обозначить высшее бытие. Созданный «не сущим Богом», мир содержит в себе, однако, элементы, или семена, всего реального бытия, иными словами – чистую потенциальность. В этом своем состоянии мир называется панспермией, или совокупностью семян. Образом того, как в панспермии сокрыт мир, может, по Василиду в изложении святого Ипполита, служить яйцо павлина, в котором уже содержится все богатство расцветки перьев этой птицы. Эволюция мира – это выделение из панспермии различных видов определенного бытия. По Ипполиту, Василид различает три вида бытия: тонкое, или идеальное; грубое, или материальное; и требующее очищения, или пневматическое, духовное. Тонкое бытие поднимается вверх и соединяется с абсолютом, а грубое оседает книзу и образует видимый вещественный мир, под оболочкой которого сохраняется семя духовной жизни. Рождение Иисуса представлено у Василида в версии Ипполита как результат многоступенчатой эманации эонов, соотношения которых между собой образуют причудливую генеалогию. По характеристике А.-Ш. Пюеша, для Василида «любое существо, любой предмет, сам универсум во всей полноте своего становления предназначены для того, чтобы обрести в ночи “великого неведения”, в мире “небытия” свое окончательное завершение»[5].

Системы Валентина и Василида лишь соприкасаются с Преданием Церкви; евангельская история в них подвергнута радикальной трансформации смыслов. Василид сам указывал на второй, помимо христианства (которое у него обозначено как тайное учение апостола Петра, дошедшее до него, по его словам, через некоего Главкия), источник гнозиса – мудрость «варваров», каковыми он парадоксальным образом называл как раз не варваров, а эллинов, имея в виду греческую философию.

С эллинистической традицией меньше связано учение еще одного и самого влиятельного гностика – Маркиона. В его доктрине есть существенные расхождения с гностическими конструкциями, и сближает его с гностиками главным образом его резко выраженный дуализм. Маркион был сыном епископа понтийского города Синопы, так что вырос он в церковной среде; и когда увлекся новыми идеями, которые привели его к расколу с Церковью, он был анафематствован собственным отцом. Из Синопы Маркион перебрался в Рим и сблизился там с сирийским гностиком Кердоном. При римском епископе Елевферии, в 170-е или 180-е годы, он был отлучен от Церкви.

Маркионизм вырос из противопоставления Нового Завета Ветхому. Превратно понявший некоторые из мыслей апостола Павла о соотношении закона и благодати, Маркион отвергал ветхозаветную этику и отрицал богодухновенное происхождение ветхозаветных писаний. Маркион составил свой круг священных книг, в число которых он включил отредактированное, или, лучше сказать, препарированное, им самим Евангелие от Луки (из которого последовательно исключались все места, связующие евангельскую историю с ветхозаветным преданием), а также десять посланий апостола Павла, исключив послания пастырские и к евреям, и добавил в этот корпус собственное сочинение, озаглавленное «Антитезис», где он изложил свои основные идеи, квинтэссенция которых в утверждении несовместимости Нового и Ветхого Заветов. Ветхозаветный Бог, по Маркиону, – это Демиург, Которого он называл «праведным», или справедливым (дикейос), что для него было тождественным с понятием «злой» (какос). Мир и человек созданы Демиургом, Который дал людям закон, но не наделил их нравственной силой, необходимой для исполнения этого закона; в результате все люди оказались под осуждением и обречены на адские мучения. Но иной и подлинно добрый Бог, поклоняться Которому учит Новый Завет, послал на землю Мессию, Христа, или Сам нисшел в мир в виде Сына, чтобы преподать людям учение о том, как избавиться от власти Демиурга, за что по воле Демиурга Он был распят на кресте. Распятие это было призрачным, поскольку призрачным было и само тело Мессии, но так Он обрел возможность снизойти в ад, чтобы извести оттуда осужденных на муки праведным Демиургом.

У Маркиона оказалось много последователей, которые составили секту, просуществовавшую до VII столетия и, вероятно, увлекшую, как своего рода радикальная альтернатива иудеохристианству, немало христиан, исторгнутых из церковного лона.

Этический пафос маркионитства проникнут крайне ригористичной аскезой. Другой – и несравненно менее влиятельный – гностик, Карпократ, напротив, проповедовал нравственную распущенность. Свою независимость от материи, учил он, истинный гностик обнаружит тогда, когда, отдаваясь естественным влечениям, не будет ими побежден. Последователи Карпократа ставили Иисуса Христа в один ряд с мифическим Орфеем, философами Пифагором и Платоном, а родной сын Карпократа Епифан ввел в своей секте общность жен.

Гностик Сатурнин придерживался ригористической этики, характерной для сирийских гностиков. А Гермоген проповедовал традиционное для эллинской философии учение о сотворении Богом космоса из вечно существующей материи. Под влиянием Валентина в гностическую ересь уклонился ученик святого мученика Иустина Философа апологет Татиан, ставший основателем крайне ригористической секты энкратитов.

Валентиане оказали также влияние на уроженца Месопотамии Бардесана – астронома, математика, поэта и богослова, который писал на сирийском языке. По характеристике Евсевия Кесарийского, он был «человеком очень даровитым и прекрасно владевшим сирийским языком» и «составил… на родном языке… диалоги против последователей Маркиона и прочих ересиархов… Бардесан принадлежал раньше к школе Валентина, но, отдав себе отчет во множестве его выдумок и опровергнув их, он решил, что сам он вернулся к мыслям правоверным. Целиком, однако, он не счистил грязь старой ереси»[6].

Против гностицизма при самом его появлении восстали хранители Священного Предания. Первых гностиков застал, уже на склоне лет, самовидец Божественного Слова апостол Иоанн Богослов. Против гностического докетизма заострено его наставление о различении духов: «Всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста» (1 Ин. 4: 2–3). Это о гностиках писал апостол в том же послании: «Теперь появилось много антихристов… Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами» (1 Ин. 2: 18, 19).

Священномученик Игнатий Антиохийский, опровергая в «Послании к траллийцам» ересь докетизма, составляющую существенный компонент фактически всех гностических систем, нашел слова, исполненные поразительной силы и вдохновения: «Потому не слушайте, когда кто будет говорить вам не об Иисусе Христе, Который произошел из рода Давидова от Марии, истинно родился, ел и пил, истинно был осужден при Понтии Пилате, истинно был распят и умер… Который истинно воскрес из мертвых… А если иные… говорят, что Он страдал только призрачно – сами они призрак, – то зачем же я в узах? Зачем я пламенно желаю бороться с зверями? Зачем я напрасно умираю?»[7].

Обличителем лжеименного гнозиса был и священномученик Поликарп, который, по словам Евсевия Кесарийского, «будучи при Аникете в Риме, многих вернул от тех еретиков в Церковь Божию… Тот же Поликарп, встретившись однажды с Маркионом, на его слова: “Узнаешь нас?” – ответил: “Узнаю, узнаю первенца сатаны”»[8].

Систематической критике гностических конструкций посвятил свой главный труд «Против ересей» епископ Лионский Ириней. Он родился около 130 года в Малой Азии, вероятно в городе Смирне, в христианской греческой семье; уже в отрочестве общался со святым Поликарпом Смирнским. В послании к римскому пресвитеру Флорину святитель Ириней рассказывает: «Я помню тогдашние события лучше недавних (узнанное в детстве срастается с душой). Я могу показать, где сидел и разговаривал блаженный Поликарп; могу рассказать о его уходах и приходах, особенностях его жизни, его внешнем виде, о беседах, какие он вел с народом, о том, как он говорил о своих встречах с Иоанном и с теми остальными, кто своими глазами видел Господа, о том, как он припоминал слова их, что он слышал от них о Господе, о чудесах Его и Его учении. Поликарп и возвещал то, что принял от видевших Слово жизни, это согласно с Писанием. По милости Божией ко мне, я тогда внимательно это слушал и записывал не на бумаге, а в сердце»[9]. Беседуя с мужем апостольским Поликарпом, Ириней входил в соприкосновение с апостольским веком. В правление Марка Аврелия он уже проповедовал Евангелие в Галлии. Пресвитером Лионской Церкви он приезжал в Рим для встречи с епископом этого города Елевферием. После мученической кончины епископа Лионского Пофина в 177 году Ириней был избран и поставлен на его место, а затем и сам при императоре Септимии Севере около 202 года пролил кровь за Христа, однако обстоятельства его мученичества неизвестны. Большая часть его творений утрачена, сохранились лишь отрывки из них, известные по цитатам у Евсевия Кесарийского и других древних писателей. Но до нас дошли, правда, не в греческом подлиннике, а в переводе на латинский язык, его «Пять книг против ересей», по-другому названные им «Обличением и опровержением лжеименного знания», откуда, собственно, и почерпаются основные сведения о гностицизме.

В своей полемике против еретиков святитель Ириней во главу угла ставит Священное Предание, которое он называет по-разному: «правилом истины», «проповедью апостолов», «проповедью Церкви», но по преимуществу «церковным Преданием» и «Преданием апостолов». Противопоставляя «Предание апостолов» «преданиям» эзотерических гностических сект, святой Ириней писал: «Прежде Валентина не было валентиан, и до Маркиона не было маркионитов, равно и прочих худомыслящих (учителей)… не было прежде, чем появились основатели и изобретатели их превратного учения»[10]. Между тем как учение Церкви, или, как его называет святитель, «устроение нашего спасения», «мы узнали не чрез кого другого, а чрез тех, чрез которых дошло к нам Евангелие, которое они тогда проповедовали (устно), потом же по воле Божией предали нам в Писаниях как будущее основание и столп нашей веры»[11]. Таким образом, основу Предания составляет керигма – свидетельство самих апостолов о Христе, о Его словах и делах. И это преемственно от апостолов хранимое Церковью Священное Предание везде одно и то же: «Хотя в мире языки различны, но сила Предания одна и та же. Не иначе верят и не разное имеют Предание Церкви, основанные в Германии, Испании, Галлии, на Востоке, в Египте, в Ливии и в средине мира. Но как солнце, это творение Божие, во всем мире одно и то же, так и проповедь истины везде сияет и просвещает всех людей, желающих прийти к познанию истины»[12].

Говоря о важности Предания, святитель особое значение придает такому средству его хранения, как апостольское преемство епископских рукоположений, которого лишены были еретические секты, хотя некоторые из гностиков и ссылались на авторитет отдельных апостолов, как, например, Василид ссылался на тайное учение апостола Петра. «Все желающие видеть истину, – писал святитель, – могут во всякой Церкви узнать Предание апостолов, открытое во всем мире; и мы можем перечислить епископов, поставленных апостолами в Церквях, и преемников их до нас, которые ничего не учили и не знали такого, что эти (еретики) бредят»[13]. Не имея возможности привести списки преемственно сменявших друг друга епископов всех Церквей, святой Ириней ограничивается перечнем предстоятелей Римской Церкви от преемника апостолов Петра и Павла Лина до своего современника – двенадцатого по порядку епископа Елевферия.

Преемство епископов от апостолов служит внешним ручательством неповрежденности Предания Церкви, а внутренним гарантом его истины является действие благодати Святого Духа: вера Церкви «всегда чрез Духа Божия, как драгоценное сокровище в прекрасном сосуде, сохраняет свою свежесть и делает свежим самый сосуд, в котором содержится»[14]. Эту веру святитель Ириней излагает в разных местах своей книги в виде своего рода символа. Упоминая о варварах, уверовавших во Христа, он пишет, что они «тщательно блюдут древнее Предание, веруя во Единого Бога, Творца неба и земли и всего, что в них, чрез Иисуса Христа, Сына Божия, Который, по превосходной любви к Своему созданию, снизошел до рождения от Девы, чрез Себя Самого соединяя человека с Богом, пострадал при Понтии Пилате, воскрес, во славе взят (на небо) и со славою придет как Спаситель спасаемых и Судия осуждаемых и пошлет в вечный огонь исказителей истины и презрителей Его Отца и пришествия Его»[15].

Великий защитник апостольской веры, свято хранимого Церковью Предания, священномученик Ириней почитается как первый из отцов Церкви. Но его верность Преданию не исключала присутствия в его творениях ошибочных суждений. Он, например, придерживался мнения, что земное служение Спасителя продолжалось более десяти лет, ссылаясь при этом на пресвитеров, общавшихся с самим апостолом Иоанном: «Все старцы, собравшиеся в Азии около Иоанна, ученика Господа, утверждают, будто бы это самое передал им Иоанн»[16].

Подобно древним христианским писателям Папию Иерапольскому, Иустину Философу, Тертуллиану, святому Ипполиту, Викторину Пиктавийскому, святитель Ириней был приверженцем хилиазма – учения о тысячелетнем земном царстве Христа. Хилиастическое заблуждение святителя Иринея носило, однако, умеренный характер. Земное царство Христа он представлял переходной ступенью к вечному блаженству в Царстве Небесном. Важно при этом отметить, что хилиастическое учение святитель Ириней не ставил в один ряд с догматами, принадлежащими к области Священного Предания. Как заметил русский патролог П.П. Пономарев, «недоуменные предметы», к которым относится и учение о тысячелетнем царстве, у Иринея «не могут быть названы несомненной истиной Церкви, а являются одним мнением. Правда, святой Ириней передает эти недоуменные предметы как слова пресвитеров или старцев, видевших ученика Господня Иоанна и его слушателей или вращавшихся около них, но замечательно, что с этими пресвитерами он не связывает преемства апостольского как условия сохранения несомненного апостольского Предания»[17].

(Окончание следует.)