«Я такой же, как и все, грешник. Христос Воскресе!»

Сегодня отпевание митрофорного протоиерея Валентина Радугина, почетного настоятеля храма преподобного Сергия Радонежского (Троицы Живоначальной) в Рогожской слободе. Даже заочное знакомство с этим батюшкой воскрешает грешников к вечной жизни.

Протоиерей Валентин Радугин

После публикации к 90-летию отца Валентина прихожу к нему в храм, а он:

– О-ле-чка?!..

Я – голову в плечи: «Ну всё…». Рассказ, действительно, был несколько неформален. А претензия-то оказалась: зачем ты меня так превознесла?

– ?

Я такой же, как и все, грешник. Только в сане

– Я такой же, как и все, грешник. Только в сане.

Что меня тогда поразило: статью читали и люди совершенно нецерковные, может быть, впервые оказавшись на Православие.Ru. Как от той печки в промерзшем, черном от копоти храме преподобного Сергия Радонежского, что в Рогожской слободе, куда более четверти века назад был назначен настоятелем отец Валентин, у них вдруг появлялось теплое чувство... С ними точно заговорили на понятном всем и каждому языке – диалекте простого грешника, на котором только и возможно для каждого из нас общение с Богом...

В тесноте, да не в обиде

– Я большой баловник, – рассказывает, помню, отец Валентин. – Жили мы большим семейством. Родился я в селе Калинино Липецкого района Воронежской области (ныне относится к Липецкой области – Ред.). Привык говорить: в 1927 году. Хотя на самом деле – в самом начале 1928 года: 7 января. В Рождество. Да потом как в 1930 году всех в колхозы стали сгонять, а храмы в округе позакрывали, наша семья в Москву и перебралась. Здесь уже обосновался дальний родственник. Вот к нему все и подались. Хотя окрестить меня еще успели там, на родине, в храме, посвященном Архангелу Михаилу.

В Москве мы сначала жили в старом бараке в Даеве переулке. Потом был пожар, барак сгорел. Нам дали комнату на Шоссе Энтузиастов. Мы – восемь человек – ютились на 18 м². Дедушка, бабушка, папины сестры, папа, мама, я, мой брат... Потом семья росла… Но кто-то и отделялся.

Помню, тетя Маруся, папина сестра (у нее трое деток было, да один умер) взяла меня к оставшимся, чтобы мне сидеть с ними. И вот, сижу, они покормлены. Уложил их спать. Потом часика в четыре просыпаются. Дети есть дети. Сделали под себя.

– У-у-у...

Дети как увидели меня в противогазе, что там началось!

Что делать? Я надел противогаз и иду к ним. Убирать. Они как увидели меня в противогазе, что там началось! Младший Юрочка даже заикаться начал было... Я – тут же к тете Марусе, признался ей во всем... Слава Богу, все-таки испуг прошел, малыш нормально заговорил. Но меня, конечно, сразу «уволили».

Помню, у нас, кроме нас восьмерых, еще и кто-то из нищих ночевал постоянно. Была такая, например, Тоня Котова у нас завсегдатаем. Убогая. «Тоня Ломанная» – ее все звали. В детстве ее уронили, и она осталась калекой. Ночью земные поклоны клала. Я за ней как-то стал повторять – 400 поклонов насчитал, сбился, да так и отполз еле-еле живой обратно на свою лежанку. А она так и продолжала свои метания.

– Тоня, я тебе Библию куплю! – как-то сказал я ей.

– Нет, Валентин Васильевич, – отвечает мне, подростку, – я сама ее пишу.

Сядет так обстоятельно, возьмет бумагу, чернила и что-то выводит. Глянешь – каракули. Но она трудилась! Это она, оказывается, Библию переписывала!

Эти странные тетки и дядья

Храм Петра и Павла в Лефортово

С детства я вырос в алтаре. Был алтарным мальчиком. Отец Димитрий Цветков в храме Петра и Павла на Синичке (в Лефортово – Ред.) ввел меня в алтарь. Там я должен был разбирать записочки. Раньше подавали имена с пожертвованием – кто сколько положит – три рубля, пятерочку. Перебирая, денежку складывал в чемоданчик, а записочки – отдельно. Еще у меня было послушание вынимать из малых просфор большие частички, а малые частички вынимал уже сам батюшка. Тогда были целые мешки просфор, священники не успевали. Служил там еще отец Павел Кораблев. Да протодиакон Александр Гудимов был. В детстве, конечно, особое отношение к службе…

Помню, у нас в семье по линии отца все верующие, воцерковленные были. А по материнской – так те в коммунисты подались. И вот бегу в храм, а дядька – из маминых братьев – поймает на бегу да незаметно денежку в руку вложит:

– Свечку за меня поставь...

– Ты же коммунист! – вытаращусь. – Душу продаешь?

– Молчи! Так нельзя говорить, – потупится.

Эти наши «коммунисты» еще и причащались, разве что храмы где-то подальше за городом выбирали, специально ездили, чтобы никто ничего не узнал.

– Приходите в церковь! – бывало, по детской непосредственности пригласишь на праздник.

– Не, нам нельзя. Увидят-увидят, – опасались.

А тетка Лида фронтовичка была. Та уже ничего не боялась. Придет в храм апостолов Петра и Павла, где я алтарничал, и кричит:

– Валя! Я пришла!

– Теть Лида, – выйдешь к ней из диаконской двери. – Ну, так нельзя...

– Валя! Валя! Я пришла! – радостная такая, бросается к тебе: звал же, мол…

И потом, когда я уже священником был, а она все так же заявлялась:

– Ва-ля!! Я пришла!!!

«Ты не грешница, ты – мученица!»

К исповеди тетка Лида так подходила:
– Прости меня без очереди и всё сразу!

А к исповеди тетка Лида так подходила:

– Прости меня без очереди и всё сразу!

– …

– Танечка, – потом говорила моей жене, – я пощусь, пощусь. Утром – бутерброд с колбасой и стакан кофе...

Хотя тогда колбаса-то, может, еще и настоящая была... Ну, что ты с этих изголодавшихся ранее людей возьмешь? Я постоянно своим семинаристам говорил:

– Главное – милосердие.

Тут у меня друг-священник преставился. Так он мне рассказывал: придет к нему старушка на исповедь и кается:

– Батюшка, грешница я: пост нарушаю...

– ?

– Колбасу ем...

– Какую?

– За рубль 70.

– Мать, да ты не грешница, ты – мученица! Эту колбасу даже собаки не едят!

Изголодалось то поколение. Знаете, как в войну было? Помню, у нас стариков собирали с карточками ДП (Дополнительное питание). Что-то им там простейшее, какую-то капусту мерзлую на эти карточки выдавали. А один старичок пришел, а у него эту карточку украли. Так он пошел на помойку, копался-копался, искал – что поесть бы... Нашел какую-то косточку от селедки, обсасывать ее стал... Вот такая картина до сих пор у меня перед глазами стоит. Есть человеку хотелось.

Сам грешник – и других пожалей

Главное качество, которое я всегда требовал от студентов, – милость к людям. Сам грешник – и других пожалей. Дисциплина, конечно, нужна. И наказывать надо. Но с милосердием. А то начинается: «Вот, я епитимию в 1000 поклонов дал!» А ты сам их сделал? Давай другому то, что ты сам можешь понести.

На исповеди от нас всех только-то и требуется: Господи, прости меня, я каюсь, сожалею и постараюсь больше никогда этого не повторять. Только и всего!

Мы, священники, к сожалению, не умеем прощать. Когда ты читаешь разрешительную молитву, там есть слова: «И оставь мне, как я оставляю...» Мне всегда страшно от этих слов, хочется сказать: «Не оставь мне, как я оставляю...» Потому что я оставляю плохо... Может быть, я просто не пережил того, что этому человеку в жизни потерпеть довелось...

У нас дома мама всегда хозяйство очень рачительно вела. Мы, например, картошку не чистили, в мундире всегда варили. Пили желудевый кофе – сами его делали. И т.д. В общем, даже в сложные времена как-то обходились, не голодали. А соседка у нас была очень интеллигентная. Жила она с мамой-старушкой. Пока соседка поехала в деревню выменивать что-то из антикварных вещей на еду, старушка поймала кошку, которая с ними жила, убила, суп сделала... Вот такие времена еще застал. Это как раз начало войны. 1941-1942 годы.

«Отче наш» – для комсомолок

Я только четыре класса успел отучиться, потом война началась. Школы позакрывали. Пока тепло было, спали мы прямо на газонах. Как тревога, бомбить начнут – бегали по крышам и кидали мешки с песком на снаряды, тушили их так.

Потом я на авиационный завод пошел работать. По блату, можно сказать, устроили. Так-то меня не принимали по годам на такое ответственное предприятие. Но помню, поймали какого-то прыщавого парня, дали ему на бутылку и привели в отдел кадров:

– О, – говорят, – уже лоб какой!

И «его» приняли на работу, а на самом деле – меня. А я был-то еще подростком, даже до тисков не доставал, подставили скамеечку, и я так работал уже с 1942 года на оборонку слесарем-лекальщиком.

Много было травм на производстве. Надо было, помню, что-то сверлить. А там такое огромное заводское сверло. Подхожу к нему в рукавицах, подношу деталь, включаю сверло, а оно зацепило за рукавицу... Еще чуть-чуть – и без руки бы остался. Слава Богу, кто-то подбежал, успел выключить сверло. Господь хранил!

В 1946 году пытался поступить в семинарию, но тогда не поступил, мне еще не было 18 лет, меня не приняли. А в 1947-м приняли, но тогда уже с завода не отпускали. Я был мастером VI разряда, и как раз разрабатывался мотор с турбиной для новой модели самолета, надо было делать лопатки ротора к нему, шаблон поручили делать мне.

Так и пришлось совмещать год учебу с работой. В ночную смену работал, спал потом где-то часа два – и на занятия отправлялся. Отсыпался разве что на выходных.

Мама мне с собой, помню, на работу кусочек черного хлеба давала. Иногда постным маслом его смажет или просто так, с солью. Так я, когда его в обед есть собирался, всегда шапку снимал. Надо мной смеялись:

– Поп! Поп!

И дальше ругань шла такая, что не передать. Из более-менее цензурного:

– Правильно делаешь [что снимаешь шапку], чтоб лишний камень тебе на голову упал.

И т.д. Много было издевок.

Но я после работы, которая заканчивалась в пять, спешил на службу в Елоховский собор к шести. Любил послушать проповеди протопресвитера Николая Колчицкого, митрополита Николая (Ярушевича). Там уж, как послушаешь, все эти нападки ни во что вменишь, позабудешь...

Бомбят, я крещусь. Вдруг ко мне женщина пробирается:
– Сынок, научи нас молиться!

Однажды, помню, нам во время бомбежки сказали в траншею спрятаться. Бомбят, я крещусь. Вдруг ко мне какая-то женщина пробирается:

– Сынок, научи нас молиться!

Во как! А я с детства по-церковнославянски Псалтирь читал. С бабушкой мы ходили над покойниками Псалтирь читать. «Что, – думаю, – комсомолкам ответить?» Научил их читать «Отче наш».

Не ищите места, ищите Бога

Встреча выпускников Московской духовной семинарии. 1980-е гг.

Когда я окончил Московскую духовную семинарию, а затем академию, меня угнали: хотели в Киев, но потом было решено в Белоруссию. Я взял себе за правило и, слава Богу, так и соблюдаю: ничего не проси и ни от чего не отказывайся.

– Поедешь?

– Бог, значит, дал, благословите.

А просить – ничего просить не буду!

– Но есть же хорошие места…

– Мне они не нужны.

Всё слава Богу! Я милость Божию каждый день чувствую. Каждый час даже чувствую. Когда накатывают помыслы: «Как всё плохо, могло бы быть лучше», – «Отойди от меня, лукавый», – говорю! Сопротивляюсь, ропщу, отказываюсь – мысленно. А так я церковной власти повинуюсь. Сказали – значит, всё так и будет.

Я и молодежь так наставляю:

Приходик получше присматриваешь? Куда назначат – туда и иди!

– Не ищите места, ищите Бога. «Мне бы вот туда-то...» – начинаются разговоры. Это значит «не ради Иисуса, а ради хлеба куса» рукополагались? Приходик получше присматриваешь? Куда назначат – туда и иди! Ты служи! Будет тебе, как евреям в пустыне, пища – манна да перепелы!

Господь не оставит.

«Валь, ну, так нельзя! Ну, что это такое?..»

И вот, помню, я оказался в Жировицах, в семинарии. Преподавал там. А так-то я – человек спортивный. Устроил в семинарии спортивную секцию. Купили мы коньки, клюшки. Как только схватился монастырский пруд, бросились играть в хоккей.

А отец Антоний (Мельников), впоследствии митрополит, тогда он еще архимандритом был, со второго этажа семинарии наблюдал за нами, любовался.

Помню, февраль месяц, день солнечный, морозный. Студенты были четвертого класса. Кто-то из нас там уже и священником был, играли с нами и профессора. И вот такой хлопец Борис Кроха, в постриге после – Максим (он потом архиепископом Аргентинским был), не выдержал. Пришел ко мне, говорит:

– Дай и мне коньки!

Я ему дал. А там на монастырском пруду был один уголок, где били ключи, и это место не замерзало, – метра полтора глубина была. Мы-то знали это место, старались туда не заезжать. А он угодил и провалился. Вода холодная! Он перепугался. А семинаристы вокруг собрались и запели... тропарь Крещению:

– Во Иордане крещающуся Тебе, Господи...

– Прекратите! – налетаю на них. – Доставайте его!

Достали. У меня с собой был ножик – порезали ему шнурки на коньках. У нас был такой Мишка Чураев – здоровенный – взял промокшего на плечи и понес. Отогрели. Ничего – даже не заболел. Так мы и продолжали с мальчишками играть в хоккей. Помню, все бока у меня были отбиты. Тогда я пошел в местную аптеку и купил все детские мочалки. Обвязался ими, «потолстел» сразу – такой у меня костюм был. Правда, моему примеру особо никто не последовал…

А однажды отец Антоний приходит на лекции (он преподавал Новый завет) – а там все семинаристы перебинтованные сидят. Он – ко мне:

– Валь, ну, так нельзя! Ну, что это такое?..

Так коньки и были отменены…

Там у нас рядом техникум был, стали оттуда ко мне парнишки приходить. Я им выдавал коньки, клюшки, единственное, предупредил:

– Ребята, только без мата!

Послушались. Так и играли. А нашим семинаристам только уже оставалось наблюдать, как те гоняют.

«Все остальные как-то посолиднее меня были»

Был у меня там, в Жировицах, еще друг – врач-кардиолог, у него отец потом епископом стал. Мы с ним зимой частенько по лесу на лыжах катались. И вот, помню, конец февраля – начало марта – солнце ярчайшее. Мы с ним посбрасывали с себя теплую одежду, вообще в одних трусах да в темных очках рассекаем. Идет какая-то крестьянка... Вот она испугалась! Как бросится бежать! А мы тогда так просто загорали. Ну, вот такие у нас были причуды.

С мальчишками-семинаристами я часто выходил на ночную рыбалку. Соберемся, возьмем машину – и айда на Щару. Это такая речка в Беларуссии. На Щаре заводи были, где карасей много водилось. В воду мы заходили прямо в одежде. Потому что комаров там – тучи. И вот идем по берегу Щары. Ночь. Красота… Из преподавателей – я один, больше никто не ездил, все остальные как-то посолиднее меня были. А мальчишки очень любили эти наши ночные рыбалки. Правда, все было благочинно. Никакого спиртного никогда с собой никто не брал.

Помню, кончался Великий пост. Я сам решил съездить на рыбалку. Еще стоял лед. Я взял с собой топорик, удочку. И вот водитель часов в 11 вечера отвез меня. Я сделал прорубь. Ночь просидел, но так тогда ничего и не поймал. А потом часам к двум дня такой туман спустился – как молоко – ничего не видно! Я в одну сторону пойду, смотрю: вода! А Щара – река коварная, там такие промоины бывают даже в схваченном льдом русле. В другую сторону пойду – опять вода. Вперед – вода. Назад – вода!

Смотрю на небо – вроде, небо чистое. А туман вокруг такой, что берегов не видно. «Что, – думаю, – делать?» А там тогда у нас ходили волки. Даже к семинарии подходили, не то что так – на пустыре. Как раз смотрю: волчьи следы. Разорвут ведь... А вокруг никого, и на помощь не позовешь... Начал я молиться! Молился-молился... Вдруг вижу: полозья от саней. Кто-то, значит, здесь провозил сено. Пошел я по этим следам. Вышел далеко – километров за 12 от Жировицкого монастыря. Уже стемнело. Набрел я на село, куда, видимо, до этого и было отвезено сено. Потом как-то добрался и до семинарии.

– Валентин Васильевич, где вы были?.. – спрашивают меня.

– Попал в другое измерение, – отвечаю.

Это очень страшно, когда не знаешь, куда идти.

В Жировичах еще был случай. Поехали на рыбалку. На Бездонное озеро. Лещей мы там ловили. Ночь, холодно. Развели костер. Кто-то остался у огня. А я в телогрейке спустился к воде, собрал лодку и плыву... Темень. И тут крючок зацепился за телогрейку: а лодка перевернется – никто не спасет... Взмолился! Бог спасает! Много у меня было случаев, когда должен был погибнуть. Слава Богу, Господь хранил.

Сейчас уже, бывало, ночь не спишь – то вспомнишь, это... Мы действительно Богом хранимы. Иначе бы давно бы уже все поумирали. Души бы наши сатана от ненависти просто стер в порошок. А мы – живы милостью Божией.

Студент-преподаватель

Потом, когда я вернулся в Москву, меня выписали с жилплощади родителей. Пошел узнавать. Начальник паспортного стола говорит:

– Ничего не знаю, обыск был, проверка, выписали.

Я к одному чиновнику, к другому – «Ничего не знаем». Дошел до Печкина, был тогда такой в Москве коммунист.

– Я явочников не прописываю, я что, – говорит, – попа пропишу?

– Но я же уже 20 лет в этой комнате прописан, живу в Москве.

– Нет.

Пришлось ехать в Смоленскую область, снял я там коечку у одной старушки, платил ей три рубля в месяц. А здесь, в Москве, только приеду домой, как тут же проверка нагрянет:

– Кто здесь живет? – звонят в дверь, а я быстро прячусь куда-то в туалет.

Меня спас секретарь Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского) Даниил Андреевич Остапов. Он меня знал как преподавателя. Семинарии тогда были все закрыты кроме Петербургской, Московской и Одесской. По его совету я тайком как преподаватель поехал в Одессу. Там был разрешен набор семинаристов, и меня вписали в их число: Радугин. Числился как воспитанник, а сам преподавал.

Я там семинаристам сразу сказал:

– Братцы, там, в общежитии, мы можем и шутить, и смеяться, а здесь, на занятиях, давайте уже без панибратства: я преподаватель, а вы – ученики.

И все слава Богу. В Одессе я был на неплохом счету. 12 лет преподавал. Потом и комнатку пришлось снимать, и просто угол. Много всего было интересного. Красиво там: солнце, море…

А потом мой брат Леонид (Ралдугин – Ред.), тоже священник, говорит мне как-то:

– Валь, ну что ты все в Одессе?

Ректором Московской духовной академии тогда уже был владыка Владимир (Сабодан), он меня хорошо знал по Одесской семинарии, тоже предложил:

– Валентин, я тебя беру. Но в Академии содержание недостаточное, принимай священство.

– Не могу, – говорю, – я не женат.

Но после в Одессе нашел себе девушку, Танечку, она согласилась быть моей женой. А брат Леня за меня, оказывается, прошение на священство тут же написал! Вызывают на рукоположение – ничего понять не могу!

Рукополагал меня митрополит Коломенский и Крутицкий Серафим (Никитин). Сначала в диакона – неделю я прослужил в Елоховском соборе, а потом – во священника.

Планирует Бог

Храм преподобного Сергия Радонежского в Рогожской слободе. 1982 год

Когда меня рукоположили, я уже был доцентом Московской духовной академии, мне своего собственного храма не дали, а поставили вторым священником в храме за Клином, там еще икона Божией Матери Владимирская. Служили с братом митрополита Иринея протоиереем Стефаном Середним: он был настоятелем, а я вторым священником. Служба в храме была каждый день, я служил четыре раза в неделю, так как я еще преподавал, вел в академии кафедру Канонического права. Ездить до храма мне было далеко. В один конец более двух часов добираться. Зимой тяжеловато, конечно, было вставать каждый раз к 5 утра, чтобы успеть на первый троллейбус, на первую электричку. Тем более что у меня уже и дети маленькие были... Все слава Богу!

Я супругам всегда говорю:

– Не планируйте семью! А то начинается: вот одного родим, а еще куда... Не планируйте! Любите друг друга. Ласкайте друг друга. Это ваша обязанность. Кроме поста и молитвы. «А вот мы планируем...» Что планируете?! Планирует Бог. А ваше самоуправство – безбожно!

И вот я никуда не ходил, ничего не просил. Через год мне вот уже в отпуск идти, вдруг меня переводят в другой храм – Николо-Архангельский в селе Никольское, к протоиерею Евгению Сидорычеву. А это все-таки уже Балашихинский район, поближе. Там у меня и родилась моя доченька Варенька.

А через год опять – только в отпуск идти, снова указ: переводят в Москву в храм святителя Николая, что на Преображенском кладбище, он был в сослужении со старообрядцами, к отцу Димитрию Дудко. Меня там приняли в штыки. Я ни с кем не стал спорить. Принялся за служение, стал проповеди говорить. Полюбили. Там я тоже прослужил один год.

Никуда я не ходил, никого не просил – и вдруг опять переводят в храм иконы Божией Матери «Троеручица» на Таганке. Вот здесь я уже прослужил 18 лет. Отпевал там отца, мать, сына, теток. Многих из родни похоронил. Помню, у меня там настоятель отец Борис Добрев все интересовался:

– Почему тебе женщины носят цветы?!

– Я их не прошу!

– Это не дело. Я – настоятель.

Так и пошел, пожаловался владыке Арсению. А он – мой ученик!

– Отец Валентин, – вызывает меня владыка. – Возьми храм преподобного Сергия Радонежского. Он, правда, весь разрушен...

Там статую Гагарина обжигали. Храм был разорен, весь черный изнутри. Я пришел, посмотрел... А когда-то еще маленьким мальчиком я приходил в этот храм с дедушкой и видел, какое здесь убранство было: лазурь и золото! А тогда сразу же:

– Хорошо, – отвечаю.

Надо играть по своим правилам. Христос Воскресе!

Протоиерей Валентин Радугин

Перевели меня. Это был 1992 год, февраль месяц. Холодно. Плитку в алтаре установил. Стал служить. Слава Богу. Вот уже более четверти века здесь. Почти все восстановили с Божией помощью.

Здесь я еще в детстве с дедушкой до закрытия храма в 1938 году бывал... Это уже вопрос Промысла Божия. Мы как раз и жили тут неподалеку в комнатке на Шоссе Энтузиастов. Я помню этот храм – это была лазурь и золото в убранстве! Он действительно блистал. Здесь пел хор слепых. Мы тут с дедушкой два-три раза были еще до разорения храма. Так промыслительно устроилось: я был здесь семилетним мальчиком впервые, и семидесятилетним стариком Господь привел меня в этот храм, чтобы мне тут помереть.

Я вообще не московский поп. Я служу и всё. А что там за ящиком делается, в бухгалтерии, это меня не касается. Я и уволить никогда никого не мог. Даже тех, кто выпивал.

– Не буду я служить! – заявит мне, помню, кто-то из молодых священников.

– Ничего-ничего, я за тебя послужу... Я настоятель, я за тебя послужу.

А смотрю, ему уже и стыдно.

Ни одной жалобы я ни на кого не написал.

Надо играть по своим правилам. Христос Воскресе! Мы, христиане, верим во Христа, Распятого за грехи всех людей и Воскресшего. Как бы с тобой ни поступили, пусть каждый играет по своим правилам! На тебя плюнули – ну, так это человек просто играет по своим правилам. «Ты дура!» – «Сама ты дура!» Зачем?!.. Если ты в ответ на другого плюнешь, будут двое оплеванных. Что толку? Не играй по чужим правилам, играй по своим! Прими заповеди Божии. Один раз мне сказали: «Идиот ты!!!» А я думаю: «Почти правда...». Нам ведь всегда есть в чем каяться.

– Господи, прости!

Если Бога не забываем, то все инциденты исчерпаны. Все надо в жизни зааминить.