Небо нелетающей птицы

«Я для тебя всего только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственным в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете…»
Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький принц».

Той далекой весной Прасковья могла бы сказать: я для тебя – всего лишь один из миллионов грачат, орущих в гнездах, вечно из них выпадающих, погибающих или кем-то подбираемых…

Наш дом в селе был чем-то вроде клиники доктора Айболита, совмещенной с приютом для мохнатых и пернатых сирот. Выпавших из гнезд грачат, сорочат, скворчат и прочую птичью детвору нам тащили каждую весну; каждую весну мы совали дождевых червей и размоченный в молоке хлеб в нетерпеливо разинутые клювы с ярко-желтой отделкой. Конечно, этот быстро оперявшийся молодняк доставлял нам немало хлопот, но зато и скучать не давал, создавая массу уморительных ситуаций. Мы годами вспоминали о двух шустрых скворчатах, которые уселись на бок спящего кота, старого, толстого и апатичного, и увлеченно рылись в его шерсти, а старик и одного глаза при этом не открыл. Или – о том, как сорочонок Тишка, научившийся уже летать, утащил мамины наручные часы и спрятал их на грядке в огороде.

А этих грачат было трое. Вот так, втроем, они и ходили за нами, неотвязно и ненасытно требуя еды. Потом двое из них встали на крыло и улетели. А вот третий, точнее, третья…

Откуда мы взяли, что это – не он, а она, самка, грачиная девочка? У грачей ведь нет наружных половых признаков. Но во всем поведении этого грачонка, во всех его причудах и фокусах было нечто неуловимо – но явственно – женское. Женская хлопотливость, запасливость, хитрость, кокетство… Мы назвали ее Прасковьей, Пашкой. И эта Пашка осталась с нами на долгие пять лет – от моих восьми до тринадцати, – потому что не могла летать.

Пашка не могла летать: у нее не отрастали маховые и хвостовые перья. Вернее, отрастали и сразу ломались

У нее просто не отрастали маховые и хвостовые перья. Вернее, отрастали и сразу ломались. Возможно, это было генетическое нарушение, аналогичное повышенной уязвимости тканей у человека. В природе птица с такой болезнью очень быстро погибла бы; ну, а у нас, как уже сказано, прожила пять лет.

Выглядела Пашка забавно: отсутствие хвоста и долгих крыльев сделало ее кургузой, почти круглой, а лапы от постоянной ходьбы развились – такой маленький черный лохматый страус. Жила она то в курятнике, командуя курами, то в будке вместе с двумя нашими огромными псами – серым Туманом и черным Караем. Собаки вполне ее принимали. Зимним утром мы выходили во двор, окликали псов – и первой из будки выскакивала Пашка и, растопырив свои крылышки, страусиными прыжками неслась по снегу нам навстречу – требовать угощения. Если ничего не давали, ругалась на всю улицу. Конечно, она была большая гурманша. Больше всего уважала печенье, которое тщательно раздробляла клювом на небольшие кусочки, незабвенный плавленый сырок «Дружба», а еще – макароны. Так и вижу ее сейчас – чрезвычайно довольную, гордую, с длинной макарониной в клюве. Думает: проглотить этого червяка или спрятать, благо кладовок у нее достаточно. Летом, когда вся обувка стояла на крыльце, она вполне могла засунуть макаронину в чью-нибудь тапочку. И это тоже было весело.

Прасковья хорошо разбиралась в людях. Знала, от кого из них ей ничего не перепадет и кто непременно даст. Да просто чувствовала, кто ее любит, а кто – не так чтоб уж очень. Центром ее вселенной была моя мама, которую, впрочем, обожала вся наша живность. Мама, агроном, от зари до зари пропадала в совхозных полях. А когда она наконец возвращалась домой – кирпично-красная от загара, серая от пыли, пахнущая бензином и горячим зерном, с волосами, выгоревшими добела, – и садилась на крылечко отдохнуть, Прасковья тут же устраивалась рядышком. Дальше начиналась комедия: ревнивая птица не позволяла сесть рядом с мамой никому из нас, людей. Она бросалась на нас с лаем – да, с коротким глухим лаем, перенятым у псов: грачи ведь хорошие звукоимитаторы. Могла и клюнуть, причем больно. В итоге мне, так соскучившейся по маме, приходилось устраиваться в отдалении.

Вот так мы и жили, встречая первый снег и первую капель, перенося летний степной зной, осенние дожди и жесткую голубую стужу; радуясь цветению яблонь и августовскому изобилию плодов… И только в пятую весну нашей с Пашкой жизни события приняли совершенно неожиданный и романтический оборот.

Нелетающую Прасковью заметил один из грачей, круживших над нашим двором и садом. Он влюбился в нее, и она ответила взаимностью.

Дорогой читатель, я чувствую, что вы уже улыбаетесь. Я бы тоже улыбнулась, прочитав такую фразу. Я бы не поверила точно так же, как вы. Однако все, что я расскажу дальше, – не сказка: это происходило на наших глазах.

Иссиня-черный красавец нарезал в небе круг за кругом и звал нашу Пашку

Этот грач не сразу понял, что его любимая – инвалид; что взлететь к нему она не может. Огромный иссиня-черный красавец – гладкое перо вспыхивало голубым, отражая небосвод, – он нарезал круг за кругом и звал; а бедная Пашка, впервые, может быть, ощутившая свою обделенность, отчаянно прыгала и махала культяпками крыльев. Она хотела к нему, но не могла, а он остерегался спуститься на землю: во дворе обитало слишком много собак, кошек и людей. Какая это была драма!..

Выход нашла бабушка. В углу двора рос высоченный пирамидальный тополь с гладким стволом. Бабушка сажала Пашку на нижнюю ветку этого тополя – а уж там она сама – по-обезьяньи ловко, с веточки на веточку – забиралась на самую верхотуру. Туда, где ждал ее Друг. И наступало счастье: его могучий клюв нежно перебирал перышки на ее шейке…

Любовь сдвинула Пашкину гормональную систему: проявились инстинкты, ранее дремавшие или подавленные. Я с удивлением обнаружила на ступеньке крыльца кучку палочек, щепочек и куриных перьев, и даже не просто кучка это была, а попытка найти какую-то систему укладывания. Бедная Прасковья пыталась построить гнездо! Она не знала, что гнезда грачи строят только на деревьях…

Друг прилетал к Паше несколько раз в день. Мы знали его голос. Пашка отвечала сразу – и прыжками неслась к тополю. И звала на помощь людей. И кто-то из нас бежал подсаживать ее на нижнюю ветку. А ночи они проводили вместе – там, наверху, под звездами…

Неожиданное весеннее счастье кончилось столь же неожиданно. Я помню, что мама приехала на обед домой – так бывало не всегда, чаще она обедала в поле, на бригадном стане. Пашка заявилась на веранду, служившую нам летней столовой, и отжала у мамы кусочек вареной картошки. И, сопровождаемая нашими поддевками относительно жениха – пусть, дескать, сам тебя теперь кормит! – поскакала со своей добычей по крыльцу вниз. Она не проявляла никаких признаков недомогания. Но через несколько минут мама, вышедшая с веранды во двор, обнаружила нашу птицу мертвой – и тот самый кусочек картошки, так и не съеденный, лежал рядом на траве.

Это был внезапный инфаркт, связанный, возможно, с отсутствием полета и нормального кровоснабжения птичьего организма. Любовь, взбудоражившая все внутри, могла ускорить неизбежный уже процесс.

И когда мы с мамой и бабушкой уже завернули нашу Прасковью в старое полотенце и закопали под яблоней – над садом и двором раздался зов Друга.

Он кричал и кружил очень долго. Он прилетал потом еще несколько раз. Он искал ее в кроне тополя, он, утратив осторожность, садился на землю и беспокойно ходил по двору. А мы – мы ничего не могли ему объяснить.

А сложись она иначе, эта мозаика наших судеб, птичьих и человечьих, – Прасковья и ее Друг были бы для меня лишь двумя точками в несметной стае, черной сетью затянувшей осеннее небо или усеявшей поле до самого горизонта.