«Зимние ступени» духовной лествицы

Владимир Крупин

 Вот рассказ “Зимние ступени”. Казалось бы,  и повода для рассказа или даже “рассказика” нет никакого. Двое мужичков-одногодков (им  обоим  уже за пятьдесят) рубят ледяные ступеньки перед праздником Рождества Христова  возле знаменитой купели в селе Великорецкое, где шестьсот лет назад явилась икона святителя Николая (благодаря непрекращающимся уже столетия Крестным ходам, да и повести Крупина «Великорецкая купель», место это хорошо знает  весь православный люд в России). Завтра пойдут женщины по этим ступеням набирать воду и скажут спасибо мужичкам. Один из них – Василий – очень прост, всю жизнь почти прожил в деревне, и жизнь эта его не баловала,- вот отчего он выглядит старее своего соработника Аркаши, чисто городского жителя.

Ведут они себя совершенно по-разному, по-разному думают и говорят. Аркаша – православный человек больше в теории: начитан, любит поучить других. А от обязанностей и долгов старается улизнуть. Он руководит Василием. Крупин с едва заметной иронией замечает: “ Василий работает ломом, Аркаша подчищает лопаткой”. Какая звонкая и умная фраза составилась у прозаика. Вроде и осуждения в ней нет: ведь оба работают. Но сравниваешь: один “работает”, а другой – “подчищает”. Вроде тоже работа, а все же… И далее: у Василия лом, а у Аркаши – “лопатка” – в уменьшительной форме. Вроде бы тоже ни о чем явно не говорит, а глаз уже второй раз спотыкается обо что-то лукаво-уменьшительное. Да и, наконец, одного героя писатель зовет серьезным, полным, истинно  христианским именем – Василий. Звучит! А второго называет Аркашей. Не обозвал, а основательности и серьезности лишил.  Намеченная характеристика растет и ширится. Василий  “телогрейку давно снял, разогрелся, Аркаша в тулупчике”. Не сказано, что Аркаша лентяй, а все же… Вот из этих “все же” и составляется постепенно наше почти подсознательное восприятие героев.  Тонко, мягко, без нажимов, с легкой, вынесенной из провинции лукавинкой и иронией работает Крупин.

Постепенно в рассказе намечается невыгодный для Аркаши контраст, в общем-то, типичный для деревенской прозы, когда речь заходит о сопоставлении городских и деревенских людей. Кажется, все вырулило на привычную колею…

А между тем  автор, понимая уже, чего ждет читатель, берет да и обманывает его. Вдруг повествование о двух мужичках прерывается колоритной, в духе почти лесковских “Соборян”, зарисовкой. Писатель показывает, как батюшка, на слова которого постоянно идут ссылки в разговоре Василия и Аркаши, готовит вечером дома завтрашнюю проповедь. И снова мягкость, ироничность, неожиданно приоткрывающаяся из-за бытовых и поэтических подробностей глубина: батюшка “откладывает ручку и вздыхает. Когда батюшка был молод, принимал на себя сан, дерзал спасти весь мир. Потом служил, бывал и на бедных, и на богатых приходах и уже надеялся спасти только своих прихожан. А потом думал: хотя бы уж семью свою спасти. Теперь батюшка ясно понимает, что даже самому ему и то спастись очень тяжело”.   И все эти милые подробности, все эти мысли батюшки о завтрашней проповеди, о своей жизни - все это прямое имеет отношение к жизни Василия и Аркаши, к их разговорам и несогласиям.  И потому так легко снова рассказчик возвращается к своим главным героям, показывая их уже на праздничной службе.

 Василий – сама простота, у него чисто сердечное восприятие религии. “Конечно, Василий не понимает многих слов, не  понимает всего пения, но ему так хорошо здесь, так умилительно глядеть на горящие свечи…”. “Любит меня Бог,- понимает Василий.- Любит. Ведь сколько же раз я мог умереть, погибнуть, замерзнуть, спиться мог запросто, а живу”. Василий украдкой вытирает рукавом слезы”.

 И снова уже подчеркнутый контраст: “Аркадий стоит впереди всех, размашисто крестится. Но ему не до молитвы, надо готовить емкости для водосвятия”. На глаза Аркадию попадается сосед – и он осуждает его, поучает. Ему и впрямь – “не до молитвы”. Как меняются сразу местами герои! Один велик в своей простоте, действительно стоит на службе в Божьем храме «в страхе и трепете». Другой – скорее  присутствует. Все у Аркаши внешнее, в сердце нет ничего. Это мы уже понимаем. Но понимаем  как бы сами, без авторского нажима и внушения, постепенно  все более проникая в характер героев.

А писатель нас не поучает, продолжает свою скромную, незаметную работу. Даже чисто негативную, оценочную фразу: “Ему не до молитвы”,- смягчает  таким продолжением: “надо готовить емкости для водосвятия”. А это входит в обязанности Аркаши. И разве, правда, не надо их готовить? И вот понимаешь, как тонко устроен текст Крупина, какая здесь постоянная игра слов и смыслов.

И вот когда мы уже почти сделали свои читательские заключения, что один герой – простой и хороший, а другой с хитринкой, что один уйдет из храма, как мытарь,  “более оправданным”, а другой, словно фарисей, - менее, что один больше похож на Марию, а другой на Марфу и т.д.,  вот тогда писатель спокойно и величаво оставляет своих героев, не делает завершающих, контрастных мазков, дидактических выводов. А просто поднимает глаза к небу: “Звонят колокола. В морозном солнечном воздухе звуки их чисты и слышны далеко окрест”. Какие мысли посещают нас после такого финала? Кажется, так хорошо вокруг (ведь Христос родился!), такой великий Праздник у всех людей, у всей природы, у всего живого, что все, все теперь прощены будут – и простой, серьезный, сердечный Василий, и Аркаша, человек не без лукавинки, не без внутренней извилины и хитринки,- все, все будут прощены. И “зимние ступени”, ведущие в обледеневшую купальню (теперь уже понимается вполне), есть ступени той духовной “лествицы”, которую видел когда-то Иаков и которая ведет и Василия и Аркадия в Небесное Царствие.