Письмо маме

Поставьте памятник деревне
На Красной площади в Москве,
Там будут старые деревья,
Там будут яблоки в траве…
И покосившаяся хата
С крыльцом, рассыпавшимся в прах,
И мать убитого солдата
С позорной пенсией в руках…

Николай Мельников

Космос крестьянской жизни

В заброшенном доме

В деревне Кострица Оленинского района Тверской области давно нет школы, фермы, магазина, нет двух длиннющих улиц домов, соединившихся из двух деревень – Кострица и Емельянинки – и еще недавно, лет 20 назад, шумевших детворой. До революции село Кострицы (было это именно село и именно Кострицы, во множественном числе) имело обширный церковный приход, более сотни крестьянских домов.

Окрест деревни и до революции 1917 года, и до начала Великой Отечественной войны, и до конца 1990-х лежали запаханные ржаные поля. Так и видится мне по описанию академика Дмитрия Лихачева, как «русский крестьянин своим многовековым трудом создавал красоту русской природы. Он пахал землю и тем задавал ей определенные габариты. Он клал меру своей пашне, проходя по ней с плугом. Рубежи в русской природе соразмерны труду человека и его лошади, его способности пройти с лошадью за сохой или плугом, прежде чем повернуть назад, а потом снова вперед…»

Кругом в высокой траве видны воронки от бомб, а самая глубокая – на месте колокольни. Всё-таки попали в нее.

До самой войны в Кострице действовала церковь. А действо это в послереволюционные годы заключалось в том, что всякий раз, когда требовалось крестить ребенка, селяне шли в дом старенького священника, вызывали его, доживающего свой век на русской печи, и вели крестить младенца. Перед самой войной, выявляя подозрительный «социальный элемент», «власти» изничтожили и этого тихого старичка-батюшку. А церковь, оказавшаяся в Ржевском котле, служила в войну наблюдательным пунктом. И сегодня, свернув в высокой траве на старое кладбище, мы обходим пересекающую его траншею, так и не заросшую с тех страшных лет, когда эта деревня на полтора года стала полем боя. Довоенных захоронений здесь не сохранилось. Кругом в высокой траве видны воронки от бомб, хотя и в них уже растут молодые осинки. А самая глубокая воронка – на месте колокольни. Всё-таки попали в нее.

На кладбище в деревне Кострице

После войны деревня всё же возродилась, возник колхоз, снова выросли избы да дворы. В Кострицу к родственникам стянулись погорельцы из ближайших деревень, полностью уничтоженных фашистами. Я помню в 1980-е дом бабушкиных родственников, отстроенный после войны, украшенный диковинными наличниками, обрамлявшими выбеленные рамы окон. В доме – в чистой горнице – стояли два огромных дивана с высоченными спинками – друг против друга, приглашая к редкому в крестьянской жизни отдыху и негромкой беседе. Тогда, в детстве, эти диваны казались мне великанами. Два крепких валика по сторонам диванов были одеты в белоснежные чехлы, которые завязывались на аккуратные бантики, чтобы можно было снять эти накидки, выбелить, отгладить и снова нарядить эти диванища, а вместе с ними и просторную горницу, избу-пятистенку, враставшую своими бревнами в землю, а коньком крыши – в широкое небо, сосредотачивая в себе космос крестьянской жизни. Эти накидки на валики диванов, наверное, как-то по-особому назывались, не чехлы, нет. А из уютной спаленки был виден край кровати, завешанной понизу кружевной подзоринкой, которую в послевоенные годы набивала молодая еще хозяйка дома. И всё это говорило об основательности крестьянской жизни, о чистоте ее, как внешней, так и внутренней, о душевной красоте хозяев, об их вечных думах, выраженных в этих узорах подзорин и салфеток.

В этой деревне не одно столетие жили мои пращуры. На заре XX века их крестьянские хозяйства разрослись и окрепли так, что могли давать работу менее зажиточным крестьянам, поэтому им и суждено было раскулачивание в революционное лихолетье, а родителям моей прабабушки – сибирская ссылка, смертная. Эти крепкие крестьяне успели дать образование сыну – брату моей прабабушки. Он работал фельдшером в селе и умер от тифа перед самой войной. Прабабушка Екатерина Ивановна, 1909 года рождения, потерявшая в войну мужа и маленького сына, жила в Кострице до начала 1970-х. А после переехала с молодой семьей второго сына – моего деда – в райцентр Оленино за 30 верст от Кострицы. Уже в 1980-е уехали в Москву и мои родители, всё отдаляясь от малой родины. Но в деревенский дом прабабушки мы с ней вдвоем иногда ездили летом. Помню, как ночами за окном, в непроглядной темени выли волки, и под этот ночной вой явственно вставали в воображении прабабушкины рассказы о том, как еще до войны девочку, идущую в школу, подстерег на лесной дороге волк, о том, как в деревне волки задрали дворовых волкодавов. А меня, пятилетнюю, эти истории уносили в давнюю, былинную, изначальную Русь.

Заброшенная деревня Кострица. Оленинский район Тверской обл.

Четверг в Парфёново

От каждого двора дважды в неделю собирались по два-три человека с рюкзаками и шли по лесной дороге – в соседнюю деревню за хлебом.

Помню, как уже школьницей в начале 1990-х приезжала я к бабушкиным родственникам в Кострицу, и мы с моими троюродными братом и сестрой ловили огромных бабочек, которым не было числа, купались в обмелевшей Кострянке, ходили за три километра в соседнюю деревню Парфёново за хлебом-солью-масличком. В самой Кострице уже не было магазина, хотя там постоянно жили больше десятка семей пенсионеров – фронтовиков, ветеранов труда. А летом дети привозили старикам внучат, приезжали дачники, и деревня наполнялась веселым гомоном детей, лаем местных и городских собак. С утра, в полуденную и вечернюю пору эхом доносились щелчки пастушьего хлыста. Значило это, что коров гнали по домам – на дойку, и серые войлоки овечек бежали с ними рядом, издали узнавая свои дома. От каждого двора дважды в неделю тогда собирались по два-три человека с рюкзаками и шли по лесной дороге, партизанскими тропами в магазин, куда только во вторник и четверг поступали продукты. Для нас, подростков, это было забавой – пройти лесными полянками, собирая землянику и малину, переходя мелеющие реки вброд, минуя мосты.

А однажды уже с рюкзаками хлеба мы и вовсе решили идти по самой реке, рассчитав, что она выведет к Кострице. На воде весело играли с солнцем тени от листьев ольхи и рябины, река журчала, обнимая и оглаживая недавно упавшие в нее коряги и вековечно лежащие камни. Всё было весело: и то, что вода была то по колено, то по пояс, и то, что из реки невозможно было выбраться из-за крапивы, которая лесом стояла вдоль берега, и то, что по берегу виднелись крупные медвежьи следы, натоптанные от малинника, и то, что русло реки увело нас далеко, не в Кострицу…

Лето детства

В детстве у нас была замечательная книга Владислава Шаповалова «Вёсны детства», иллюстрированная белгородским графиком Станиславом Косенковым. Это наши качели летели меж лип на его рисунках, это мы лежали на пригорке, заложив руки под головы и вертя в губах травинки, это мы вглядывались в неохватное небо.

Потом я узнаю о рисунках Косенкова к произведениям Пушкина и Достоевского, потом защемит сердце, когда увижу в его квартире-музее в Белгороде, как художник выразил трагедию умирания русской деревни со всем ее тысячелетним жизненным укладом, которого хватило бы еще на столько же лет. Косенков сам, казалось, умирал, переживая русское горе, которое принесли русским людям революция, война, перестройка, распад государства, пил это русское горе гранеными стаканами. Есть у Косенкова рисунок «Четверг во Вжище», на котором изображена автолавка, приехавшая в деревню на Брянщине, и согбенные старушки, идущие к машине всё за тем же хлебом-солью-масличком. А в наших деревнях – в 300 верстах от Москвы, 200 – от Твери, 250 – от Смоленска – в самом центре России, старушки, жившие в радиусе 10 км от Парфёново, ходили в эту единственную деревню, куда привозили продукты, и несли мешки с хлебом – каждая в свою деревню, чтобы его хватило на три-четыре дня. Теперь и в Парфёново, и в Кострице, и в других деревнях остались лишь пустые дома. Вот и на гравюрах Косенкова, заслуженного художника России, – две улицы «Чернобыля», как сам художник называл эти умершие селения. Им с пронзительной реальностью изображены курские, брянские, белгородские деревни, где в каждом доме, как и у нас на Смоленщине, стояли железные кровати с высокими спинками и красивыми набалдашниками по краям, кровати, которые только и оставались от вековой жизни наших прадедов, и сквозь них прорастала клонимая ветром луговица – трава забвения. А теперь уже разворованы, разобраны оставшиеся без хозяев дома, сданы в металлолом и эти повсеместно стоявшие высокие кровати. И не осудишь людей, которые это сделали, потому что еще вчера они были нужны на многочисленных заводах и в колхозах, а сегодня с их умением пахать и сеять, возводить дома и вести хозяйство – кормить город, они выброшены на обочину жизни.

Письмо маме

Братская могила 1941-1942. Деревня Кострица

Я спрашивала прабабушку: «А что святой пишет?» И она грустно шутила, волнуясь о своей городской внучке – моей маме: «Письмо маме».

У Станислава Косенкова, ребенком пережившего страшную Великую войну, нет ее изображений, нет грохота-грома битв. А есть в его работах философская мысль: всё проходит. А остается, как сказано древними, нравственный закон и звездное, вечное небо, в которое сквозь пепелище летят детские качели героев его рисунков. И глаза старухи невозможно отличить от глаз Богородицы на иконе. На той иконе, что спасла моя прабабушка из разоряемой в 1920-е годы церкви и хранила в своем «красном» углу рядом тоже со спасенной иконой евангелиста Матфея. И молилась ему всю жизнь как святителю Николаю, потому что Никола-угодник был самым близким русскому человеку святым, потому что не знала она «в лицо» всех евангелистов и святых. Не знала и я, пока не научилась читать и не разобрала славянские буквицы на этой круглой, как тарелка, иконе – видимо, с царских врат. А всё детство спрашивала прабабушку: «А что святой пишет?» И она грустно шутила, волнуясь о своей городской внучке, то есть моей маме: «Письмо маме».

На пятой ступеньке

2001 год был последним, когда в Кострице жили наши родственники, и едва ли не последним годом жизни этой деревни. Там доживали три крестьянских семьи и приезжали на лето две семьи дачников. Оставались еще две коровы. Ранним утром они сходились из разных концов деревни, пожевывая траву да подумывая о чем-то несуетливо.

Через несколько лет в деревне прекратит работу водокачка и в колонках исчезнет вода. Электрические провода обрежут у въезда в деревню с большака. И мужички, которые раньше вели свое хозяйство, а нынче совсем «слетели с колес», сдадут эти провода в металлолом как цветной металл.

В 2009 году мы поехали в Кострицу, еще не зная, что там будет не к кому зайти в избу. Забыли мы и то, что после малюсенького дождя переезд через речушку развозит, как подтаявшее сливочное масло. Мы останемся сидеть в этом злосчастном ручье с полудня до полуночи, пока не вызовем эвакуатор из Ржева, когда уже с нами вместе увязнут несчастные туристы, спешившие в город Белый и выловленные нами на большаке. Каким всё же может быть сплоченным в беде русский народ!

После двух часов тщетных попыток вытолкать нашу старенькую немецкую «Audi», мы еще смеялись, что, и вправду, немцам тут вовек не пройти! Но когда наши маленькие дети проголодались, а мобильная связь, как оказалось, там не берет, было уже не до смеха. Мы с сестрой пешком вернулись в деревню за три километра от дороги и начали кричать, есть ли кто живой. Нам никто не отвечал. И только возле самого кладбища из дома вышел дачник, явно рыбак или охотник, к которому мы кинулись рассказывать о нашем происшествии. Мужичок, хитро прищурившись, сказал:

– В конце улицы – крайняя баня. К бане приставлена лестница. Поднимаетесь на пятую ступеньку…

Мы с сестрой уже обмирали от страха, когда он это медленно договаривал, к тому же день уже клонился к вечеру и тянуло жутью от заколоченных домов, от тех окопов, где всё равно не все, не все бойцы найдены, да и лес пугал, потому что вся бывшая деревенская улица была отмечена копытами кабанов.

– …На пятой ступеньке берет связь! – заключил мужичок, которому, видимо, не впервой было объяснять заплутавшим туристам спасительную схему. Да и сам он, похоже, не мог не пользоваться этой пятой ступенькой.

Путешествие наше закончилось далеко за полночь, когда по реке уже по-человечески шлепало какое-то животное, может, выдра, когда жуткая тишина накрывала бывшее поле боя и, кажется, приближались к нашим душам души погибших, которых некому помянуть…

Иван-чай на месте домов

Возвращение

Я вижу, как страшно это запустение, забвение, когда враг не иноземец, а твой соотечественник – теперь потребитель и проныра.

Спустя еще два года мы с троюродной сестрой приехали в эту деревню, где когда-то гурьбой отдыхали у бабушек, уже со своими взрослеющими детьми. И не смогли пробраться к дому из-за бурьяна, который затянул огороды, еще пригодные для посевов. А у съезда с большака нам преграждала путь в деревню табличка «Охотничье хозяйство. Въезд запрещен». Очень хотелось написать на ней совсем не литературное послание. И на следующий год мы приехали в Гусевский сельсовет со свидетельствами о рождении нескольких Кочкаревых, с выпиской из военкомата о том, что отсюда, из Кострицы, призваны были в 1941-м мои прадеды. Приехали восстановить документы на наш заброшенный дом и участок, но нам сказали, что такие не жили в Кострице. Пришлось поднять архивы в райцентре и уже с документами вернуться к тому желтенькому дому, что выглядывает темными глазницами, утопая в крапиве по самую крышу, к той печи, что грела и кормила еще ребенком мою прабабушку, к той печи, с которой потом немцы сгоняли троих ее малолетних детей, а из ее молодых материнских рук забирали хлеб, бросив на стол горсть конфет. Мне маленькой всегда становилось страшно, слушая рассказы прабабушки о том, как прятала она детей в подпол, когда приходили немцы. И я боялась этого подпола, представляя, как им там было страшно. А теперь здесь, где кем-то уже вынесены из дома полы, я вижу, как страшно это запустение, забвение, когда враг не иноземец, а твой соотечественник – теперь потребитель и проныра.

Мы прошли на старое кладбище, где покоятся наш умерший в старости прадед-фронтовик – мамин дед Яков Петрович Петухов, для которого война растянулась от Смоленска до Берлина, бабушкины сестры, их братья-фронтовики, умершие молодыми от ран скоро после войны: Зобовы, Ермолинские… Там же, в тишине вековых уже дерев, и маленький холмик – могила семилетнего Геннадия, сынишки моей прабабушки, погибшего в 1943 году от разрыва гранаты, когда немцев уже выбили из Ржевского котла и отбросили с подступов к Москве. «Всё жалела-качала, руку жала в руке, потому что скучала о погибшем сынке…» – складываются стихи о прабабушке Екатерине Ивановне, о которой часто вспоминаю, потому что она растила меня до семи лет, пока моя мама училась и трудилась на коммунистических стройках.

Пройдя дальше по старому кладбищу, почти возле воронки с обломками разбомбленной фашистами церкви, мы набрели на метровой величины могильную плиту, на которой прочли: «Здесь погребено тело титулярного советника Ивана Петровича Клитина. Скончался в 1895 году». Другая плита лежала рядом, упав надписью на землю. Почему никогда в детстве мы не замечали этих плит? И почему сегодня мы услышали голос истории, когда завершилась уже история села?..

Надгробие титулярного советника И. П. Клитина

Покров Богородицы

Вековые липы стояли в цвету. Мы хотели набрать липового цвета, да не тут-то было! Напрасно я пробиралась по пояс в цветущей сныти, чтобы дотянуться до этих ветвей. В каждом цветке сидело по пчелке. Они шумели-зудели, работая свою работу, и, кажется, только отмахивались от меня, не глядя. Теперь их царство здесь, в липах, под которыми назначали свидание мои прадеды, росли деды и бабушки, в липах, под чьими корнями упокоились неизвестные солдаты – сыновья своей родины, липы, где на стволах остались еще перекладины от качелей, на которых качалась моя мама полвека назад…

И снова вспоминается то последнее лето жизни деревни – 2001 года.

Мы с сестрой, двадцатилетние, стоим на высокой скамейке за тыном, на котором сохнут глиняные горлачи. Из чердачного окна дома выпархивают летучие мыши и уносятся через луг за реку. От реки, заросшей ольхой, поднимается туман. Белый-белый, как покров Богородицы. На бывшей деревенской улице два дома, утопающие в треске кузнечиков и тумане.

Глядя на лес, подступивший к дому, сердце стихает и смиряется, учится кротости у незабудкового болота. В нас дышит эта природа, которая вырастила русский характер с его восторгом и умилением, порывом и терпением. Вдыхаешь туман, а выдыхается: «Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою…» Сквозь туман смотрю, как начинает светлеть небо, похожее на ризы Богоматери, на державную Ее корону. С рассветом становится невидим покров тумана на Ее руках.

…Первые солнечные лучи играют на стволах согнувшейся к реке ольхи, тихое течение лелеет травы, сникшие в воду. Ничего не осталось здесь от дел людских. Лишь прекрасная земля, сотворенная Богом. Приходи человек, строй часовенку и дом, расти свой хлеб.