Баба Катя, 105-летняя праведница из Бояровки

От редакции: История бабы Кати – не выдуманная, но, к сожалению, в нашем распоряжении нет её фотографий. Если кто-либо из читателей может рассказать что-либо об этой праведнице, напишите, пожалуйста, об этом в комментариях к этой статье.

Бабушка у окна. Дожди. Художник: Валентин Сидоров. 1953

Встреча

Вот память деревню рисует. Идем с отцом хмурым зимним утром по пробитой грейдером посреди улицы колее, а навстречу, вырастая из тумана, домики плывут. Деревня называется Бояровка. Село как село. Школа. Администрация. Мостик через крошечную, летом по колено воробью, а зимой промерзающую до дна речушку. Улица без названия, с ветхими, вросшими в землю домишками. В окошечках обитаемых жилищ горит свет, из труб струится веселый дымок. Покинутые, брошенные людьми строения мрачно косятся исподлобья на пришельцев черными пустыми глазницами выбитых оконных проемов. Чужих они не любят, а своих не ждут.

Почти в конце улицы, на небольшом взгорочке – крохотный, примерно, два на два, домик с маленьким огородиком. На низкой, пологой шиферной крыше – метровый слой снега. Калитка штакетного заборчика кем-то откопана, а к дому протоптана узкая тропиночка. Проходим с папой к двери, он стучит. Женщина из администрации наказывала: «Постучите – и не уходите. Баба Катя не сразу откроет. Подождите». Ну, понятно. Хозяйка не может быстро подойти. Бабушке 105 лет. Ждем…

Наконец дверь приотворяется. Она, видимо, и не была закрыта ни на какой запор. В проеме – маленькая, хрупкая фигурка в бесформенном, до полу, коричневом платье. На голове у бабушки – белый старомодный чепец со сборчатыми полями. Голосок, тихий, как шелест ветра, приглашает: «Проходите». Мы проходим за хозяйкой в избу. Она идет не медленно – обычным шагом. В малюсенькой, с потолком прямо над нашими головами, каморке – печка, кроватка, столик, три стульчика и табуреточка посреди комнаты. На табуретке – сталинская круглая электроплитка с открытой спиралью. В чугунке на плитке варятся какие-то грибы.

Стена, расположенная напротив двери, сверху донизу полностью покрыта иконами. На прилегающей к ней стенке – тоже несколько икон и много старых, коричневых от времени фотографий в деревянных рамочках. У нас в деревне тоже так вот было принято вывешивать на парадном месте в избе фотографии – хозяев дома, предков, родственников.

Я рос с иконами, люблю их очень. Не сказать, что разбираюсь, но некоторое представление о них имею. На поверхностный взгляд, «ценных» икон у бабушки нет. Деревянные – работы местных богомазов, многократно, совсем не профессионально «поновленные» настолько, что о первоначальном изображении можно только догадываться. И – такие, эпохи развитого социализма, кустарные поделки в коробках: фотографии-рисунки черно-белые, раскрашенные анилиновыми красками и убранные фольгой и искусственными цветами. Помните?

Бабушка такая маленькая и хрупкая, что кажется бесплотной

Баба Катя жестом показывает на стулья. Мы с папой усаживаемся к столу напротив окна, сама хозяйка садится сбоку на свой стульчик. Поля ее чепчика настолько большие, что закрывают пол-лица, глаз не видно совсем. Бабушка такая маленькая и хрупкая, что кажется бесплотной, и непонятно, имеет ли смысл ее о чем-то спрашивать, поймет ли она, о чем спрашивают, сможет ли ответить. Папа задает все же несколько вопросов. Баба Катя отвечает, тихо и односложно.

– Бабушка, ты в каком году родилась?

– В таком-то.

– А где работала?

– На дому.

Вопрос, который я сам собирался задать, да папа опередил:

– Баба Катя, про тебя говорят, ты верующая очень?

Бабушка поднимает голову, мгновенно преображается. Взгляд умный, проницательный, ясный. И голос бабы Кати становится звонким, молодым:

– Я – да, верующая. А вы? Ты в Бога веруешь? – обращается она к отцу.

– Да сам не знаю, – честно отвечает он.

– Сынок, а ты верующий?

– Да!

– Так вот я кого ждала сегодня! Родной ты мой! – радостно восклицает бабушка. Она протягивает руку и дотрагивается до моей головы:

– А я с утра Псалтирь читаю – вижу, сегодня гость у меня будет. Я когда Псалтирь читаю – как бы предчувствую некоторые события иногда. Думаю – может, из Совета Катя зайдет. Она меня навещает. Но Катя неверующая, а придет кто-то верующий… Сынок, а ты и молитвы знаешь какие-нибудь? «Отче наш» знаешь?

– Знаю, баба Катя.

– Голубчик ты мой! И «Богородицу» знаешь?

– Знаю.

– Умница! И «Верую» знаешь?

– Да.

Она хочет привстать из-за стола, но я опережаю, встаю сам и подхожу к ней. Бабушка кладет мне ладошки на локти:

– Сыночек! Золотой ты мой. Вот кого я так ждала!

Так радовалась мне, наверное, единственная женщина на свете – моя бабушка. Я наклоняюсь и бережно прикасаюсь губами к ее чепчику. В глазах моих все плывет от внезапно нахлынувших слез…

Вот так просто, незаслуженно, без паломничества в какой-нибудь далекий монастырь, без просьб, молений и постов, даровал мне Бог счастье увидеть в жизни святую женщину – бабушку Катю.

Рассказ бабы Кати

– Читать меня никто не учил. Не помню, чтобы кто-то буквы показывал. В школе дня не училась. По Псалтири научилась, лет с пяти, и читаю ее всю жизнь. Евангелие, Деяния, Послания. Не было дня, чтобы не читала. В церковь ходила еще с младенчества…

Сказать, что баба Катя соблюдала посты, сколько себя помнит, – это еще неточно выразиться, наверно. Для нее поститься – так же естественно, как дышать. Предложи ей съесть скоромное в среду или пятницу… Это как мне бы, например, – украсть автомобиль. Без разницы – Жигули или Феррари, с риском или абсолютно безопасно: даром не надо – и все. Мяса баба Катя не ела вообще всю жизнь.

– В этом доме я весь век свой прожила. Раз только уходила на месяц, когда сосед мне дом поджег, Царство ему небесное, – продолжает она, осеняя себя крестным знамением.

– Зачем поджег? – спрашиваю.

– Да я в храм ходила, а он не любил верующих. Но дом отремонтировать люди помогли, и вернулась назад… Я очень хилая была с детства. Болела всегда, легкие у меня слабые. В колхозе работать не могла, но очень хорошо научилась на машинке шить, швеей была. И на дому шила, и этим кормилась. Кроме еды, ничего за работу не брала. Денег мне нельзя в руках держать совсем. Как если прикоснусь к ним только – меня враг бьет. До нескольких дней худо мне потом бывало…

Папа переспрашивает:

– Какой враг?.. А, понятно…

Она продолжает:

– Да они и не нужны мне, деньги. Что покупать-то? Поесть – есть чего, и сейчас на огородике сама все сажаю, мне хватает. Одежду себе всегда шила. Зарплату, а позже пенсию отправляла в Фонд Мира. Заявление писала, чтоб сразу переводили, и мне в руки денег не брать. Тогда на церкви нельзя было послать – так чтоб войны не было. А затем уже стало можно на храм Христа Спасителя отправлять, потом и на другие храмы…

Церковь я очень любила, на все службы ходила, не пропускала. Когда нашу закрыли – в Липовку ездили мы, там храм не закрывался никогда. А сейчас меня батюшки на дому посещают. У нас своей церкви нет, но на похороны, отпевать людей, или в гости к кому, приезжают священники из Башмакова, Липовки, из соседнего района, и даже с Тамбовской области. Они все меня знают, обязательно заходят, причащают. На году несколько раз…

Революцию помню очень хорошо. Я уже взрослая была. Народ ликовал так, люди по селу ходили с красными флагами, и кричали все радостно: «Земля и воля!» А у меня на душе – тревога, предчувствие страшной беды какой-то. Хочу сказать «Земля и воля!» тоже, а горло сжимает – и не могу. А слезы текут ручьями из глаз…

Народ ликовал, кричали все радостно: «Земля и воля!» А у меня на душе – тревога, предчувствие страшной беды

Очень мы, верующие, переживали, когда узнали, что Царя и его семью расстреляли. Среди людей ходили слухи, что это неправда, все они живы. На Церковь гонения начались вскоре после революции. Но наш храм закрыли, батюшку арестовали уже в 1930-х.

Баба Катя встает из-за стола, подходит к фотографиям на стене. Общая фотография нескольких священнослужителей в облачениях.

– Это владыка Тамбовский в центре, епископ Венедикт. Его арестовали, расстреляли. Это – с соседнего села священник, он в лагерях погиб. Этого батюшку я тоже знала… Все, кто на этой фотографии, были арестованы, все погибли. Живой остался только наш отец Трофим, вот он. А это вот – его отдельная фотография.

У отца Трофима лицо интеллигента: высокий лоб, четко очерченные линии рта. На батюшке доисторические очки с круглыми стеклами. У него удивительные глаза – широко открытые, умные и в то же время наивные, как у ребенка. Взгляд – человека беззащитного и одновременно бесстрашного. Такие же глаза и у бабы Кати.

– Отца Трофима арестовали, матушку тоже. Ему дали 15 лет лагерей, отсидел он 13. И матушку осудили, отправили в лагеря. У них была дочка-комсомолка. Дочь от родителей отказалась, ее не трогали. Она активная такая была, в клубе всегда выступала…

Не помню точно, в каком году. Ноябрь стоял, холода наступили рано. Как раз на Казанскую вечером дело было. Стемнело. У меня немножко муки имелось, я тесто на блины поставила ради праздника. А вместо сахара свеколку парила в чугунке. Вдруг – стук в окошко. И голос слышу: «Баба Катя, открой!» Открываю дверь. Мамочки мои! Отец Трофим на пороге стоит, дрожит весь от холода. В пальтишке осеннем, на ногах ботиночки на деревянной подошве, в руках чемоданчик.

– Баба Катя, пустишь?

– Батюшка, заходи!!!

Худой он был, бледненький...

– Баба Катя, можно я у тебя поживу?

– Да как же нельзя!!!

И стал отец Трофим проживать у меня. Спокойно жить власти ему не давали. Батюшку ж постоянно куда-то звали: то крестить кого-то, то отпевать, то венчать. Все это тайно, уходил-приходил батюшка по ночам. Но шила в мешке не утаишь, докладывали на него. И замучили нас проверяющие. Приезжает очередной начальник, в дом заходит и начинает:

– Товарищ поп! На тебя сигнал опять. Такого-то числа в соседнем селе крестил, такого-то там-то соборовал больного. Было дело?

– Было… Вы понимаете… Я же священник, не имею права отказывать.

– В лагеря опять захотел?

– Это уж воля ваша…

Начальник пошумит, пошумит для острастки. Потом к делу переходит. На сигнал можно не реагировать, но… Бабка, у тебя масло есть? Масло давай, яйца давай, мясо – что есть, то и давай. А откуда это все брать-то? У соседей займешь, бывало…

Раз приехали двое из района. А у меня ни масла, ни яиц – ну, ничего ценного вообще. Картошку в чугунке поставила, стою у печки, слушаю разговор. Они на отца Трофима насели:

– Ваши документы. Паспорт давайте сюда. Проедете с нами.

Меня взорвало прямо. Я вышла с ухватом в руках и говорю:

– Вы кто такие? Вы свои документы показали? Отец Трофим, ты кому паспорт даешь, может, это жулики какие. Вот вам порог, гости дорогие, – и до свидания!

Они встали, смеются. Старший говорит:

– Паспорт мы заберем. Приедете за ним, батюшка, в райисполком, там и поговорим.

Я дверь загородила и говорю:

– Сейчас же верните документ батюшке! Иначе не уедете.

– И что ты нам, бабка, сделаешь? Ухватом будешь бить?

– Нет! – отвечаю. – Вы сейчас по улице пойдете, а я буду идти за вами и кричать на все село: «Помогите! Спасите! Караул!» Вам станет стыдно от людей – и вы отдадите паспорт.

Вы сейчас по улице пойдете, а я буду идти за вами и кричать на все село: «Помогите! Спасите! Караул!»

Засмеялись оба. Старший говорит:

– Иван, с этой бабкой не договоришься! Отдай ему паспорт, пошли…

Отец Трофим был художник. Он рассказывал, что в лагере выжил за счет этого. Плакаты всякие писал, рисовал портреты начальников, их жен, детей. Ему дадут поесть что-то, хлеба буханку – он приносит в барак, там с друзьями делят на всех хлеб ниткой, всем поровну…

Приносили ему иногда иконы обновить. Тайно, конечно. Тогда образа в красных углах не ставили. После революции иконы уничтожали, в костры кидали. В школе окна ими заколачивали, парты из них делали. Мало у кого они остались, а у кого остались – хранились редко в хорошем месте. Принесут икону иной раз в страшном виде – топором изрубленную, ободранную, обугленную. Отец Трофим возьмет ее в руки да расстроится весь до слез: «Родная ты моя. Да что же с тобой сделали… Ничего, голубушка, мы тебя поправим – будешь как новая!» Вечером окна плотно зашторит, керосинку зажжет, краски достанет, сядет за стол:

– Баба Катя, ты спи. Я поработаю.

Утром покажет, что получилось – я гляжу и не верю, что это та же самая икона, что вчера видела. Лучше новой!

Еще рисовал отец Трофим духовные ковры. Перед ними люди молились Иконы боялись ставить, а ковры на стены вешали. Нарисованы на полотне пастух и стадо овец – всем понятно, что это Иисус Христос, Пастырь добрый. Или женщина с ребеночком на руках у ручья – это Богородица... Не осталось у меня ни одной иконы отца Трофима, ни одного ковра. Все раздарила. Людям нравилось что-то, просили – отдавала. Пусть молятся…

Отец Трофим сразу, как вернулся, стал письма посылать, в разные инстанции ездить. Нашел матушку свою, привез. Она раньше его отсидела. Оба у меня жили. Только прожил батюшка недолго – года три: больной весь возвратился, кашлял постоянно. Вскоре умерла и матушка.

А баба Катя прожила еще долго-долго...

Сердце грешное плачет в присутствии святости

Я ведь не думал в Бояровку ехать. Папа спросил накануне:

– Валер, мы на днях в Бояровку едем от редакции. Не хочешь с нами прокатиться?

– Да что я там забыл?

– Знаешь, там есть одна женщина, которой 105 лет. Слышал о ней, что очень верующая. Говорят, даже болезни умеет лечить.

Хотел отказаться сразу, честно. Во-первых, я повидал кое-каких верующих бабушек в селах, где церкви нет. Можете бросить в меня камень, но обычно эти бабульки – хранители самых дичайших языческих суеверий. Они читают по покойникам Псалтирь, перевирая слова, ходят по поминкам, устраивают проводы души на сороковой день и творят еще много чего интересного. Если в деревню приезжает священник, такие бабульки либо стараются с ним не встречаться, либо вступают в дискуссии. Во-вторых, бабушки, которые лечат… Это – жесть. Можете бросить в меня второй камень. Но любопытство взяло верх, и вот – поехал...

Такая грамотная литературная речь, глубокое знание и понимание Писания неудивительны были бы в устах преподавателя теологии

С бабой Катей мы беседовали еще долго. Бабушка больше не рассказывала о себе. У нас был разговор о вере. Говорила больше она, а я внимал и удивлялся не столько тому, что слышал, сколько – от кого. Такая грамотная литературная речь, глубокое знание и понимание Писания, ясные толкования неудивительны были бы в устах преподавателя теологии. Но передо мной ведь сидела не профессор богословия, а женщина, ни дня не учившаяся в школе.

Насчет лечения баба Катя объяснила просто:

– Ну, как лечила? Если апостол Павел в первом Послании Коринфянам себя называл извергом, то мы кто? Бог лечит. Я иногда, когда очень просили, – читала обычную молитву за болящего из молитвослова. И крест вот этот медный прикладывала к больному месту. Но когда больному становилось легче, меня враг бил со страшной силой потом до нескольких дней. Пока моложе была, терпела, а состарилась – стало невмоготу, и перестала.

А крест этот выкопала у себя на огороде. Видишь, на обратной стороне число 1812? Священник один знакомый объяснил, что это наградной крест в память Отечественной войны 1812 года. Наверно, это меня Пресвятая Богородица наградила за веру.

Не раз на протяжении разговора у меня все расплывалось в глазах. На папу боялся смотреть – он отошел к двери, отвернулся и беззвучно рыдал. И – не от самого повествования, каким бы страшным ни был рассказ. Так я рыдал, когда первый раз пришел в храм на Исповедь. Было стыдно от людей, закрывал лицо руками и не мог взять себя в руки. А матушка сказала мне: «Это грехи забытые плачут…».

Я смотрел на бабушку, и до меня с опозданием доходило, с кем разговариваю

Я смотрел на бабушку, и до меня с опозданием доходило, с кем разговариваю. Вот – не в книге, не в Житиях, а на самом деле человек, который сто лет не ест мяса, не прикасается к деньгам, сто лет ежедневно читает Псалтирь, Писание, молитвенные правила, Новый Завет, который знает, наверное, наизусть… Баба Катя хоть беспомощна физически, но ее невозможно, например, чем-то испугать – она и смерти давно не боится. Ее нельзя обидеть, даже если очень постараться, – бабушка просто не примет никакой обиды. «Сосед дом поджег, Царство ему небесное…». Это не она маленькая – это я лилипут…

Святая Русь, Россиюшка, Расея! Плыви над Вавилонскою рекой

По дороге домой в тряском редакционном УАЗе молчал, как рыба. Не хотелось ни о чем говорить, никого слушать. Такое ощущение было, что открой рот, скажи хоть слово – и улетучится все благоговение, расплещется умиление, которым наполнена была моя душа. Сделал вид, что сплю. Думал.

Мы не умеем хранить того, что имеем. Хотим жить, как «все цивилизованные страны», настолько, что не ценим самые дорогие сокровища, которые дал Бог именно нам: Святую Русь, православную веру, Церковь. Почитайте Ветхий Завет – все про нас. Мы тоже хотим ездить на крутых тачках (колесницах), строить небоскребы (дворцы), иметь комфортные жилища со всеми удобствами (вместо палаток, читай – изб), развивать науки (астрологию), есть сладко, спать мягко, как окружающие народы. А пророков, говорящих: «Не хлебом единым жив человек», «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его», – кто их слушает?.. Несть пророка в своем отечестве.

Я так и не попал к бабушке Кате второй раз. Она умерла в возрасте 107 лет: значит, не нашел времени за два года. Друг, родом из Бояровки, говорил, что на похороны бабы Кати в маленькую деревушку съехалось много народа, Местные смотрели с удивлением на то, что проводить бабушку в последний путь прибыло такое количество епископов, священников в сверкающих расшитых облачениях. Кому было положено знать – знали, кто она такая. А «своя своих не познаша».

Кому было положено знать – знали, кто она такая

Уходят люди, уходит эпоха. Да нет, все нормально: церкви открыты, в них молятся люди. И молодые, и старенькие. Вот только мы – другое поколение, не знавшее войны, голода, лишений, не испытавшее гонений за веру. Икону мы можем выбрать и выписать в Интернете, в паломничество съездить на комфортабельном автобусе. Но нынешние бабушки-прихожанки – это не те старушки, что ходили на службы в страшные годы, рискуя работой, свободой, жизнью, – и тем спасли храмы от закрытия. Это – комсомолки 1960-х, 1970-х. И я сам – бывший октябренок, пионер, комсомолец. Мы внешне совсем как предыдущие прихожане. Дресс-код православный: бабушки – в платочках, мужчины – с бородами. А настоящие ли мы христиане? Откуда знаем?

Истинные, проверенные скорбями, искушенные огнем, как золото, – они уходят, а мы спохватываемся, когда уже поздно. Живем так, как будто у нас три жизни впереди: успеем еще куда-то съездить, с кем-то повидаться. И вот – уже не встретиться, не поговорить.

О, если б я был не так деловит и суетен! Был внимательнее к праведным людям, которых посылал Бог на пути. Находил время попадать к ним, находиться рядом с ними, слушать их. Просто сидеть у ног, глядя в глаза учителей снизу вверх.

Не сложилась ли бы вся моя жизнь совершенно по-другому?..

Об авторе: Валерий Серяков родился 27 февраля 1963 г. в п. Башмаково Пензенской области. Работал корреспондентом Башмаковской районной газеты, собкором «Пензенской правды», «Пензенских вестей». С отличием окончил МИИСП им. Горячкина. Печатался в Пензенском литературном журнале «Сура», межрегиональном журнале «Поволжье», газетах: «Сельская жизнь», «Советская Россия», «АиФ», Интернет-ресурсах.