Жила-была Фотиния

Светлана

Итак, Фотиния… Я всё пытался вспомнить, о чем мы говорили с ней на исповеди в субботу вечером. Нет, я понимаю, что это нельзя рассказывать никому. А я и не собираюсь. Я для себя пытался… Почему-то мне это казалось теперь особенно важным. Я пытался, но никак не мог. Казалось: вот-вот – и никак. Просто извелся. Бросал это дело, но потом опять возвращался… Мне казалось, что надо обязательно вспомнить. В субботу мне было трудно, я это точно помню. Не физически, нет. Духовно мне было трудно. Тяжело как-то, через силу всё… И не то чтобы без особых причин. Причина всё та же: ты хочешь стать другим, ты хочешь приблизиться к Богу, но не можешь, а вернее, не хочешь по-настоящему, не являешь решимость добрую. И вот от этого осознания собственной своей неизбывной виновности как-то особенно трудно. Ты падаешь, ты грешишь… И можно сейчас начать объяснять, что эти грехи вовсе не такие уж тяжкие, повседневные даже, чтобы люди добрые не подумали чего… Но тяжесть греха определяется ведь не только его «каноническим весом», но прежде всего – последствиями. Вот и выходит, что какой-нибудь, по-видимому, небольшой и рядовой грех, но вошедший уже в привычку и отчуждающий тебя от Господа, становится в какой-то момент тягостным невмоготу, именно потому, что лишает тебя той жизни, без которой ты не мыслишь себя, лишает возможности благословенного восхождения…

Я всё пытался вспомнить, о чем мы говорили с ней на исповеди в субботу

Словом, было мне тяжело, и я исповедовал прихожан, и всё давалось через силу, каждое движение, каждая мысль, каждое слово. И вот настала очередь исповедоваться Фотинии. И я не помню, что именно она говорила, но в какой-то момент она вдруг расплакалась так горько, как раньше я за ней не замечал, и… здесь надо остановиться. Понимаете, в чём дело: мы все, понятное дело, грешим, и болеем душой, и каемся, как можем, но открою вам небольшой секрет. Бывают моменты у всякого, думаю, священника, когда среди множества искренних, и добрых, и кающихся людей кто-то один вдруг заплачет так, что ты сам начинаешь плакать, пусть даже только в душе, и, обнимая через епитрахиль эту смиренную голову исповедника, вопиешь безмолвно: «Господи, и я так хочу! Господи, дай и мне такое же покаяние и такие же слезы!» Я не знаю, почему так бывает, но так бывает… Это одна из многочисленных таин Таинства, если так можно сказать. И вот именно так заплакала вечером той субботы Фотиния. И это то, что я просто не мог не запомнить и что понуждало меня снова и снова вспоминать: о чем же она говорила, и что именно я ей отвечал. Потому что теперь мне это казалось особенно важным…

А на следующее утро, то есть вот буквально позавчера – она причащалась. И всё уже было иначе. По-хорошему, мирно и светло – как обычно. А обычно – это с сердечной улыбкой, кротким простодушием и безмолвной радостью. Это было в ней, и это было частью её души, то есть тем, что уже неотъемлемо. И вот с этим обычным своим радостно-простодушным видом она причастилась в то воскресенье. Вот это я помню.

Прихожане

А ещё вспоминаю сейчас, как рано утром в воскресные дни, когда я сворачиваю с трассы на проселочную дорогу, в потемках и в разную погоду – в мороз, снег и дождливую слякоть – на первой остановке в нашей долине всегда поджидают автобус или меня с машиной (что раньше приедет) несколько наших бабулечек Новопавловских. То есть даже не несколько, а я конкретно скажу: три бабушки. И видно, как они радуются, что машина приехала, потому что до храма далековато, а автобуса ждать приходится иногда сорок минут и больше. Но вот в чём дело: почти всегда со мной едет кто-нибудь из городских, и бывает, что кому-то из бабулечек приходится оставаться. И это всегда бывала Фотиния. Именно она всегда оставалась, если в машине не хватало места. Ну, как бы она была младшая (в 77 лет!) и сама скромно отступала в темноту остановки с неизменным своим пышным букетом хризантем, собранным в огороде. И мне как-то всегда было её жалко и как бы немного совестно. Но возвращаться за ней было тоже невозможно, потому что время с утра уже рассчитано по минутам. Ну, вот как-то так. Тоже вспомнилось это.

В общем, в субботу она исповедалась, в воскресенье причастилась, а в понедельник днем мне позвонили и сказали: «Светлана умерла, Бирюкова… Сегодня, в двенадцать». Вот так, просто и вдруг. И я всё думал, что это, конечно, особая милость. Потому что всё-таки не каждый день человек исповедуется и причащается, а умирает и вовсе однажды. И совпадения такие, конечно же, не случайны…

Подружка её, баба Клава, рассказывала потом: «Сейчас только я понимаю, что она была больна, но никогда не жаловалась. Только идём иногда, она остановится: “Подожди”, – говорит, таблеточку под язык положит, постоит немного, отдышится и дальше идёт. И вот при этом всём она ещё умудрялась в лес по грибы ходить, а тут ведь как: это же не лес на равнине, как у нас на Суздальщине… здесь нужно и в гору забираться. И она ходила, причём сама, и я ей, когда поняла уже, что у неё сердечко слабенькое, говорила: Света, ты бы уж сама не ходила… А с другой стороны – с кем ей ходить? Родственники на работе, у знакомых свои дела… Да и надо, хочется иногда человеку побыть одному, наедине с природой и Богом… На природе-то Господь как-то ближе, что ли… Вот она и ходила по грибы до последнего, сама… Так и отошла – просто и буднично даже. Хорошо, что дома была и не одна – тоже ведь Промысл Божий! Стало плохо, вызвали скорую, а пока машина приехала – она уже преставилась».

Господь вовсе не ждёт от нас чего-то особенного, каких-то подвигов и надрывов

И вот всё время, пока я слушал этот бесхитростный рассказ бабы Клавы, меня не покидала одна мысль: Господи, как же всё просто на самом деле! И как очевидно в такие моменты, что Господь вовсе не ждёт от нас чего-то особенного, каких-то подвигов и надрывов… а просто чтобы мы жили по-доброму и церковно… А там и вечность. И так это всё скоренько проходит на самом деле, что и голову-то ломать незачем. Веруй в Бога и живи по-божески…

А вот что ещё рассказала мне другая наша прихожанка. К слову, страдает она некоторой, может быть, излишней обличительной строгостью и прямолинейностью, за что другие прихожане относятся к ней настороженно и, как ей самой кажется, недоброжелательно. Так или иначе, но эта прихожанка скорбит иногда от чувства своей «ненужности» и «отчужденности», оттого, что её сторонятся и не хотят с ней общаться. А она между тем была участником и даже инициатором зарождения нашей общины в середине 1990-х и вот теперь собирает «исторический альбом» о жизни прихода, и всегда просит, чтобы люди приносили какие-то фотографии, документы, чтобы по крайней мере сделать с них копии. Но народ у нас не шибко «креативный» и фотки как-то не очень несет. Про Инстаграм, соцсети и почту электронную не стану и говорить: понятно, что пожилые селяне в большинстве своем этим всем не пользуются. «И вот, – вспоминает эта прихожанка, – пару недель назад взбирается ко мне, на четвертый этаж, Света с фотографиями, да ещё и деньги даёт в придачу, объясняя это тем, что копирование тоже ведь денег стоит, а пенсия нищенская у всех и каждая копейка на счету, вот она и решила пособить “архивариусу”».

И прихожанку нашу такое внимание и забота тронули чуть не до слез.

Вообще, я заметил, что сердитый, озлобленный (в житейском смысле) и демонстративно-скандальный человек таким образом просит внимания и любви, и именно от недостатка любви люди бывают сердитыми. Другое дело, что мы, во-первых, не всегда умеем это понять, а во-вторых, не умеем одарить человека любовью, потому что сами её если и имеем, то с гулькин нос. И Фотиния, думаю, была такой же, но вот – достала эту свою «малую лепту», завернутую в платочек, вздохнула и полезла на четвертый этаж. И верю, что Господь её жертву принял.

Жила-была Фотиния – да и отошла с миром

Ну вот, как-то так … Жила-была Фотиния – да и отошла с миром. И с самого начала не было у меня скорби от этого успения – ну, может быть, самую малость, такое как бы особенное сочувствие, когда защемит вдруг сердце каким-то пронзительным пониманием и ласковой жалостью к человеку, ну и всё, пожалуй. А в остальном – тихая и светлая радость. Отпевал я Светлану в этой самой тихой и безмятежной радости, объяснить которую могу только одним – что душа её светлая отошла ко Господу, Которого она искала всем сердцем, и утешается теперь, и радуется, а может быть, ещё за нас всех помолится.

Так и совершается, негромко и обыкновенно, светлый тихоход: без надрыва, без «неразрешимых» сложных вопросов, без мятежности и метаний… В кроткой тишине постоянства и терпения, с любовью и верностью. День за днём, год за годом – в вечность, не выходя даже за окоём своего села с окрестностями. А куда ещё стремиться – за границы Божьей данности, и зачем? Всё ведь дано для радости, жизни и спасения. Всё, независимо от того, где, как и с кем ты живёшь, какое положение занимаешь в обществе, только верою надо это всё принять от Господа и осмыслить, как данность спасительную, как крест, принять и нести себе потихоньку, а там и встреча… Сам ведаешь, Господи: где, когда и как, только бы чтобы в радость, чтобы всегда быть с Тобою!