«Я не могу тебя исповедать»

Иеросхимонах Паисий (Олару)

Учась на Бухарестском богословском факультете я, следуя совету специалистов о том, что Священные тексты нужно читать на языке оригинала, старался выучить несколько языков, как вдруг ощутил острый экзистенциальный кризис, словно всё разом потеряло для меня смысл.

Переутомленный, дезориентированный, я решил исповедаться начиная с детства у самого достойного из всех духовников, кого я знал, – у отца Паисия (Олару). В одной из личных бесед архимандрит Никодим (Сакеларие)[1] говорил мне: «Отцы Паисий и Клеопа – истинные монахи и великие духовники. А для многих остальных было бы лучше, если бы они нашли себе другое занятие».

Я взял билет на поезд в Молдову. Но, хотя я и бежал, поезд ушел у меня из-под носа. Огорченный и сгорая от нетерпения, я вернулся к билетной кассе, решив сесть на первый же поезд, даже если он будет колесить по всей Румынии. Отправился я на следующем же поезде, проезжавшем через Брашов – Чичеу – Онешть – Аджуд – Бакэу – Пятра Нямц, а там пересел на автобус. Из Агапии пешком поднялся в гору до Сихлы[2]. Готовясь к встрече, я исписал несколько листов формата А4 мелким почерком в желании принести как можно более исчерпывающую исповедь перед этим святым человеком.

Батюшка жил в келийке на горе, по правую руку от деревянной церквушки. Перед моим приходом прошла сильная буря и распугала посетителей батюшки и паломников.

Старец Паисий (Олару) в пустыньке

Меня обескуражил его отказ, но я подумал, что был недостаточно вежлив и учтив, надо было немного поговорить с ним, а затем уже обращаться с просьбой выслушать мою исповедь. Но батюшка снова отверг меня. Я сделал по меньшей мере пять попыток убедить его, чтобы он выслушал мою исповедь. Но в ответ каждый раз звучало «нет».

Раздосадованный, вымотанный, возмущенный, я спросил его:

– Но почему нет?

Тихим голосом он ответил мне:

– Я не могу, потому что я слепой.

Ответ был таким неожиданным, что как громом поразил меня.

Я подумал: «Господи, я не смог бы понести его креста! Если бы я лишился возможности читать в оригинале священные для всего мира тексты, это стало бы для меня смертельным ударом. Признаюсь, я не смог бы понести такого креста. Почему Ты дал его, Господи, возлюбленному Своему ученику? Но да будет так». И еще я подумал: «Лучше быть мертвым, чем слепым».

При мысли о тяжести его креста я пришел в замешательство. Но мое эгоистичное упорство все-таки привело мне на ум такую мысль: «Но я-то на самом деле хочу, чтобы он меня выслушал, а не увидел». Я подумал это, но не сказал.

А он спрашивает меня:

– Знаешь, где самое плохое место?

Я ответил, что не знаю. Он говорит мне:

– Самое плохое место там, где я.

Я снова прошу его выслушать мою исповедь. Мне обидно снова слышать отказ, и в голове моей проносится мысль: «Что это батюшка отказывает мне?! Ну да, ведь я человек умный, а он простой». И вдруг на меня словно обрушивается лавина – батюшка говорит:

– Чего ты ищешь у меня, человека простого и глупого, – и обращается ко мне по имени, – почему бы тебе не пойти исповедаться и побеседовать с профессорами и твоими просвещенными наставниками: к отцу Стэнилоае, отцу Галериу и другим?

В его присутствии я чувствовал себя словно в другом мире. Пространство, время и глубина его слов обретали новые измерения, как будто исходили из мира иного. Я был потрясен тем, что хоть я и не говорил ему, как меня зовут, где я учусь, кто мои руководители, но он, к моему удивлению, очень информирован обо мне. Оглядываюсь вокруг, но никого не вижу, не вижу и электрических проводов, ни телефонных тоже, к тому же я точно знал, что никому не открывал своего намерения, своих планов поехать исповедаться к отцу Паисию. Я понял, что он исполнен благодати, что он знает всё, что у него дар прозорливости от Бога.

Келья отца Паисия.

Прошу его снова, чтобы он меня принял…

– Знаете, батюшка, я ведь стеснен в средствах и приложил такие усилия, чтобы добраться сюда и исповедаться.

Он отвечает мне:

– Знаю, что ты опоздал на поезд в Бухаресте. Знаю, что ехал через Брашов, Чичеу, Аджуд, Бакэу… окольными путями, но не могу…

А потом, как мне показалось, он попытался уклониться от беседы, говоря, как тяжело, мол, сдвинуть с места эти глыбы. Он имел в виду окаменение моего сердца и по сути ссылался на пророка, который говорит: «Переделайте сердца ваши каменные хотя бы в сердца плотяные, чтобы Господь затем обновил их»[3]. Сила его внутренней молитвы разбивала глыбы моего окамененного сердца.

Ощущаю горечь от его отказа и чувство ущемленной гордости. Решаюсь попросить еще раз. Теперь он оправдывает свой отказ, говоря мне:

– Я великий грешник, упрямый и очень гордый.

Я понял, что это он показывает мне, как в зеркале, мою внутреннюю жизнь! И решил отказаться от своей затеи. Помысл сказал мне: «Не терзай человека Божия, не отнимай у него время, необходимое для молитвы, приложись к его руке, испроси благословения и уходи».

Не успел я додумать эту свою мысль о том, что я недостоин, как батюшка снова изумляет меня, сказав:

— А теперь, тэтукуца[4], теперь я могу тебя исповедать.

Он взял меня за руку и повел в свою келийку с маленькими окошечками, надел епитрахиль и фелонь, зажег свечу и начал читать по памяти молитвы перед исповедью. Я тем временем выложил из кармана свои записи – я ведь хотел принести полную исповедь – и стал ловить лучик света от свечи или окошка, чтобы видно было написанное на бумаге.

И снова неожиданность. Закончив читать молитвы, батюшка начинает спрашивать меня о моих грехах в том порядке, в каком я их записал в своих бумагах. Меня как будто огнем обожгло. Буря мыслей и чувств закипела во мне. Не преминул всплыть и злой помысл. Примерно через полчаса после того, как он стал перечислять грехи (на самом же деле – спрашивать меня о моих личных грехах), я сказал себе: «Знаю, что батюшка святой человек, но все-таки он не Бог».

Сначала я думал, что всё это простое совпадение, что просто так вышло, что кое-что он знает, и только когда минут через 45 он слово в слово стал повторять то, что было записано в моих бумагах, я встрепенулся: ну это уже слишком …

Опечаленным голосом он говорит мне:

– Тэтукуца, ну почему ты и сейчас всё еще сомневаешься?

Отец Паисий (Олару)

С этого момента он по-другому повел исповедь. Он говорил мне, что у меня в уме, на сердце и что написано на бумаге еще около трех часов. Затем, словно рассердившись, он останавливается, как бы озадаченный моим молчанием, чтобы незаметно отвести внимание от даров, обитавших в нем, и говорит мне:

– Сначала ты целый час терзаешь меня, желая исповедаться, так скажи же, что тебе надо сказать.

Я отвечаю ему:

– Батюшка, вы сказали мне всё… Мне больше нечего сказать…

Тогда он обращается ко мне, называя меня тем именем, каким мама звала меня в детстве, когда хотела приласкать. Затем посыпались имена моих родителей, одноклассников, родственников, друзей, преподавателей: имя, возраст, профессия, характерные детали и масса подробностей о жизни каждого, сотни и сотни имен… Это наводило на мысль, что работа даже самых страшных организаций, специально созданных для того, чтобы регистрировать каждую мелочь нашей личной жизни, – ничто по сравнению с ошеломляющей безмерностью всей той информации, которая ведома батюшке.

Своей высшей точки мое удивление достигло тогда, когда он начал говорить мне о будущем. Он подсказал, как нужно будет преподнести историю святого благоверного Штефана Великого[5] в монастыре Путна, чтобы не настроить против себя политические власти, бывшие столь же враждебными к Церкви в то время, как и сегодня.

В тот момент, когда он стал читать разрешительную молитву, я словно вкусил радостей рая. Всё, что он мне рассказал о будущем, я тут же забыл, и лишь по мере того, как развивались события, у меня в памяти всплывали слова, которые говорил мне святой батюшка. То были его свидетельства, разворачивающиеся во времени в течение уже почти 30 лет, с подробностями вплоть до математической точности, сообщенными мне батюшкой.

Словами невозможно описать ту реальность и глубокую радость, которую я испытал после его разрешительной молитвы.