Бунт, а не бегство

Мысль, которую я собираюсь произнести, пришла ко мне во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины. И не только Родины, но и всего человечества, потому что и эта тревога доступна отдельно взятому сердцу. Впрочем, тревога не только о таких громадных величинах, как Родина и человечество. Есть тревога о человеке вообще, о ближних и дальних. О том последнем человеке, который смотрит на звезду и моргает. Которого не любил Заратустра за то, что тот всё округ себя делает маленьким. Это было во дни тревоги также и о собственной бессмертной душе, и во дни сомнений в ее бессмертии, ибо и такие сомнения могут быть у сердца. Среди всего этого мучения, не видного глазу, легла мне на душу мысль, прохладная и ясная, как Гедеонова роса. Вот она, собственно: самое красивое, что есть в мире, – это монашество. И не только красивое, но и самое свободное, самое дерзновенное, самое умное.   

Монашество как идея, ставшая фактом и локализовавшаяся в Афоне и Соловках, в Дивеево и на Валааме. Но не только исторически явленное монашество, а и способность возникнуть всюду, хоть бы и в пустынях Аризоны, где только есть христианская честность и христианская смелость вместе с последовательностью и желанием принести всю жизнь в дар Христу.

Да разве это новость? – спросите вы. Да разве это новость? – спрашиваю и я сам себя. Ведь это скорее какая-то банальность для одних и полный нонсенс для других. Но нет, говорю вам, нет. Монашество действительно самое умное и смелое, красивое и свободное явление. И это особенно должно быть понятно сейчас, когда костюм цивилизации расползается на теле человечества. Есть такие костюмы, которые шьют для мертвецов. Они красиво смотрятся, но только на покойнике, потому что сшиты в одну нитку и расползутся в куски, стоит их по ошибке надеть. Наш мир, летающий в космос и трясущийся в клубах, поклоняющийся прибавочной стоимости и торгующий всем, от нефти до наркотиков и вырезанных почек, как раз похож на покойника, лежащего в незакрытом гробу под дождем. Костюм промок и клочьями сползает с него, обнажая мертвое тело. Сейчас придется немного поворчать. Совсем немного.

Мир прогнил. Если эту фразу вложить в уста голливудского ковбоя, она будет звучать так: «Мир, черт возьми, действительно прогнил!» Правда, если лететь над Сибирью или Великими озерами, то возникает чувство, что мир чист и огромен, а человек – это только невесть что возомнившая о себе букашка. Но правда также и в том, что человек – царственная букашка. Царственная букашка, прогнившая изнутри. И теперь она, в силу царственного достоинства, катится в тартарары и тащит за собою и Великие озера, и Сибирь, и Мировой океан.

Что спасать вначале и за что бороться? За окружающую среду или за раковых больных? За исчезающие виды животных или за впроголодь живущий Африканский континент? Против чего бороться: против пластиковых бутылок и целлофановых пакетов или против власти безликой бюрократии? А может, против транснациональных корпораций и оболванивающей поп-культуры? Да и как бороться? Всё, что испробовано до сих пор, лишь углубляет раны и умножает цепи. В борьбе за счастье мы получили политику без совести, брак без верности и школу без молитвы, – говорит Сербский святитель Николай.

А может, не бороться, но спрятаться? Убежать в бар, который в подвале, или в ресторан, который на крыше? Убежать в химическую грезу, в порнографию, в затянувшееся самоубийство? И куда деваться тому, кто имеет совесть, но не знает, что делать? Идти на бунт, прибегать к терроризму – революционному или религиозному? Тут я опять заявляю, что есть монашество.

Значит ли это, что я зову всех в монахи? Вовсе нет. Хотя бы потому, что и я не монах. Но нужно понимать, что монашество – это бунт. Бунт, а не бегство. Причем бунт самый радикальный, самый обидный для всемирного Карабаса-Барабаса с его пыльным ящиком для кукол и плеткой в семь хвостов. Нам потом еще предстоит выяснить, что может быть общего с монашеством у человека, видящего в нем идеал, но не являющегося монахом. А пока повторим, что это бунт, а не бегство. Умный бунт: всё вижу, всё понимаю и плюю на ваши мнимые ценности, на ваши пестрые приманки. Я изымаю свой собственный ум из круговерти бессмысленно вращающихся умов и ставлю его на камне. «На камень вознесл мя еси». «Камень же бе Христос». В таком бунте скрыты творческие ответы на те вопросы, которыми современный мир измучил человека.

Главное слово сказано, и его предстоит доказывать. Есть всего два пути в мысленном путешествии. Можно сначала произнести тезис, а потом одевать его в аргументы, начиная с нижнего белья и заканчивая носовым платком в кармане пиджака. А можно, наоборот, обрисовать некую общую картину, сжать ею сознание собеседника и потом толкнуть его в единственную тобою же открытую дверь. Мы уже стали на первый путь.

Почему монашество – бунт? Потому что оно бросает вызов основам рабства и страдания, а не их атрибутам

Почему монашество – бунт? Потому что оно бросает вызов основам рабства и страдания, а не их атрибутам. Люди – страдающие рабы. Против рабства они бунтуют, от страданий бегут. Но рабство умело меняет формы, не меняя сути. А страдание настигает человека без труда. Основы же рабства и страдания – самолюбие, славолюбие, сластолюбие. Плоды падшей природы, личинки, отложенные грехопадением.

На этих сначала личинках, а затем китах плавает всемирного горя Град Земной, противоположный Иерусалиму Небесному. Кто не распознал этих врагов (славолюбие, самолюбие, сластолюбие) и хочет бороться за счастье, тот слепец, раздираемый внутренними противоречиями. Посмотрите на известные вам революции. В них всюду вы увидите горстку сознательных подлецов и армию обманутых глупцов. Первые на плечах вторых будут всегда карабкаться в гору, чтобы оседлать властный трон и заплатить обманутому стаду худшей тиранией, нежели была до сих пор. Вы увидите игру на низких инстинктах: на зависти, на жажде крови, на опьянении вседозволенностью. Вы увидите волков в овечьих шкурах и смокинги поверх этих самых шкур. Вы увидите целые стада овец, желающих тоже стать волками. Монах видит это, и потому его нет там. Он не может никого переубедить, но он может махнуть рукой и удалиться. Знаете ли, что этот один удаляющийся наносит темному врагу нестерпимую обиду, хоть у врага в руках и находятся беснующиеся миллионы?

У того мира, который мы привыкли называть цивилизованным (в чем есть ошибка, так как цивилизаций много, а нам внушили, что она одна и она универсальна), есть несколько символов, доставшихся по наследству. Сегодня это денежный знак, техническая новинка и девушка в купальнике на капоте автомобиля. Но это новая блажь. А были древние символы, достойные внимания.

Во-первых, книга. Ибо цивилизация умна и этим гордится. Затем – глаза. Даже не Всевидящее Око в равностороннем треугольнике, а человеческие глаза как самая яркая принадлежность сознательной личности. Не натюрморт и пейзаж, а портрет исчерпывающе выражает развитие цивилизации, которую когда-то интересовала Личность. Портреты, висящие по стенам бесчисленных музеев и выставок, портреты, глядящие на нас из далекого «вчера», – это символ цивилизации, которую интересует личность. Ведь цивилизация когда-то любила личность, за нее и ее права боролась, о ней тревожилась. Сегодня всё это стало риторикой и дымовой завесой, а сутью цивилизации стало порабощение личности и изощренное издевательство над ней.   

Еще символом цивилизации можно назвать руку, точнее – кисть человеческой руки. Это удивительно умелый орган, ловкий и сильный, количеством пальцев напоминающий о количестве ран на Теле Спасителя. Рука, замешивающая тесто; рука с кистью или циркулем; рука с четками или пишущим инструментом. Именно эта человеческая рука, сильная и умелая, протянута к Богу на одной из известнейших фресок. Ей и Он протягивает Свою руку в ответ. Такой символ достался нам от художников дальних веков. Правда, и из этого символа рекламистами высосана кровь, и то, что символизировало раньше взаимное стремление Бога и человека, сегодня символизирует временную слуховую связь между людьми при помощи мобильного оператора.

Есть древние символы цивилизации: книга, глаза, рука. Всё это есть у монаха

Книга, глаза и руки. Всё это есть у монаха. Он не может, не должен, не имеет права жить без книг и труда. Поэтому его глаза красивы. Они глубоки и красивы. В них есть боль личных поражений и радость Христовой победы. В них есть то богатство утаенной жизни, которое так трудно отыскать в погасших глазах усталого современника, в наглом блеске глаз телегероя или политического представителя золотого миллиарда. Одни растеряли душу, другие продали ее, поэтому им теперь нужны солнцезащитные очки или линзы.

Труд и знание достойны уважения. Паразитизм и непрестанный поиск удовольствий достойны презрения. Найдите первое и бегите от второго. Тропинки поиска или дороги бегства рано или поздно приведут вас к воротам христианской обители. Вы будете чувствовать себя там как турист и всему удивляться. Вы будете чувствовать, что совершаете путешествие во времени. Что это? – спросите вы. Неужели так можно жить? В наше время?

Первым, что удивит в монастыре, будет тишина. Потом – красота

Возможно, первым, что родит удивление, будет тишина, а вторым – красота. Тишина изгнана из городов, потому что слишком страшно то, что совесть в тишине шепчет человеку. Что же до красоты, то мир вообще красив, но особенно там, где человек молится. Там веселей поет птица и охотнее расцветает роза. Монастыри похожи на райские сады в тех местах, где тепло. Если же монастырь вырос там, где погода сурова, он будет похож на крепость или древний замок, а красоту цветов заменит красота гор, снегов, проплывающих по небу облаков.

Красота, купленная трудом и молитвой, книга, келейные слезы и вечная занятость, да еще и особое путешествие вглубь – вот монастырь. Если путь проходится правильно и не сбился человек, то плоды, которые он будет срывать, – свобода, бесстрашие, избавление от иллюзий, дружба со святыми и усыновление Богу. Сравните это с ежедневной суетой и грохотом повседневности, с ее измучивающими нуждами и тревогами. Сравните это с бытовой злобой и завистью, в которых киснет жизнь. Подумайте о тех «скелетах в шкафу», которые есть у всякого улыбающегося цивилизованного человека. Подумайте о том, что мир вообще нам может дать, кроме очередной распродажи и газетных новостей об очередной катастрофе. Прислушайтесь к современному человеку, всмотритесь в него. А теперь думайте, думайте и не говорите, что всё это маловажные вещи.

Монах на Скадарском озере. Фото: иером. Игнатий (Шестаков)     

Но что делать, если мы пленились этой всплывшей над океаном пошлости Атлантидой – монашеством? Ведь все не могут быть монахами. Не только оттого, что это воспрепятствовало бы продолжению рода. Это как раз чепуховое и поверхностное суждение. Просто к монашеству способны единицы, а не миллионы. Просто человек, вошедший в эту реку и не научившийся предварительно плавать, даже не взявший спасительный круг, рискует утонуть. Мало ли мы знаем трагических историй о катастрофах в монашестве. С древности и до сегодня таких историй множество, и они подлинно ужасны.

Конечно, всем не только не надо, но и строго воспрещено быть монахами. Но всем рекомендуется монашество полюбить, облобызать хотя бы издалече, втянуть ноздрями воздух его. «Свет инокам – Ангел; свет мирянам – инок». Так говорил Лествичник, и эти его слова сильно запали в душу древнерусскому человеку. Не давая обетов и не одеваясь в черное, человек способен почуять душой ту глубокую красоту, которой отмечен молитвенный подвиг вдали от мира. И тогда человек полюбит долгие службы, поездки к святыням, наставления старцев, книги по истории и аскетике. Собственно, этим и характеризовалась Русь. Убегая от современного грохота, от содомских речей и ненатуральной пищи, мы вдруг прибегаем к тому идеалу, который Русь полюбила на самой заре своей истории! Мы прибегаем к восточному монашеству, его идеалам и облагораживающему влиянию на окружающий мир. Получается, что до географических открытий и появления машин, до научного прогресса и массовых коммуникаций Русь – самое главное в человеческой истории. То, что и сегодня является почти единственной альтернативой и единственным противовесом, удерживающим остров под именем Человечество от сползания в море под именем Смерть.

Русь, оказывается, была подлинно прозорлива. Она полюбила в христианстве не что-то промежуточное и второстепенное, а сердцевину – аскетический и нравственный идеал. Мысля о своих идеальных формах, Русь считала, что мирянин от монаха отличается только чадорождением. Даже жизнь в семье не отличает того и другого, поскольку монастырь – тоже семья. Батюшки и матушки, братья и сестры – наша привычная лексика. Миряне – это просто «чадородцы», а всё прочее – мысль о Грядущем Царстве, земные поклоны, терпение, память о Боге, Таинства – у них с монахами общее.

Русский человек любил на богомолье сходить, долгую службу выстоять, натрудить тело поклонами. Любил сосредоточиться, помолчать, послушать тех, кто умнее его. Мало-помалу эта умная красота возвращается в души, даже при общемировом поклонении идолу комфорта и идолу разврата. И чем больше идол комфорта и идол разврата требуют себе поклонения, тем настоятельнее необходимость того, чтобы монах был настоящим монахом, а мирянин брал с него посильный пример. Православная вера остается монахолюбивой. Именно это указывает на то, что у нас есть надежда. Эта же любовь объясняет нам и нашу историю.

В Византии монахи были противовесом юридически грамотному, культурно изящному, в целом грандиозному строению Империи. Монашеская простота и смелость, монашеская свобода и чудотворная молитва были указателями на Иной мир и смиряющими факторами для земного величия. Без монашеской соли Империя лопнула бы от гордости или утратила ум от самолюбования. Русь восприняла всю эту красоту, будучи нежной и молодой. То, что у Византии было в конце, мы приняли как начало. Настоящий, конечный идеал жизни мы приняли, а весь долгий путь к нему нам еще предстояло пройти. Оттого так трудно было не ошибаться. Так трудно было найти гармонию между уже подаренным идеалом, хранением его, с одной стороны, и неизбежным развитием, переменой форм – с другой.

Чтобы быть особенно успешным в этом мире (успешным только на некое время), нужно полностью омертветь для звуков из иного мира. Нужно приобрести бесчувствие к прикосновениям иной реальности. Запад честно пошел по этому пути и, как пиявка от дурной крови, стал набухать и становиться сильнее. А мы недоумевали. Как же – и Бога оставил, и силой наполнился? Можно ли это? Ведь явный соблазн. Отсюда то отторжение, то спешное желание воплотить всякую западную идею, желание догнать и перегнать. И вот наконец стало ясно, что у Колосса с золотой головой и серебряными плечами ноги глиняные. Даже – пластмассовые. А у нас хоть голова не то что не золотая, но еще иногда и немытая, но зато ноги свои, а не глиняные. И там, где раньше мы видели только величие человека и его победы – одни победы и победы, – там мы видим теперь только аккуратный фасад, за которым человек гниет, тоскует и развращается.

Хватит говорить о том, что мы не творим, а подражаем. У нас есть нравственно-аскетический идеал. Это не безделица

Хватит говорить о том, что мы не творим, а подражаем. Что мы сидим в тени и устранены от общего училища человечества. Хватит. Если бы сам Чаадаев жил сегодня, он бы этого уже не сказал. У нас есть нравственно-аскетический идеал, который воплотился в восточном монашестве и полюблен нами с самого начала нашей личной истории. Это не безделица. Это стержень человеческой жизни. Представьте, что у вас есть колодец с водой. Эка невидаль! Воды везде у всех полно. У некоторых даже есть джакузи и автоматический полив газона, а у вас только колодец. Но теперь представьте, что у всех лопнули трубы, засорились каналы, зашипели краны и пересохли источники. А у вас – колодец! Тот самый колодец, но неимоверно возросший в цене. По сути – бесценный колодец.

Таким бесценным колодцем в эпоху отчаяния и общего невроза, бытового безбожия и всемирной тоски у нас является Православие. Православие, а в нем – Семья, Покаяние, Литургия, Таинства. И конечно – монашество, которое столько раз уже удерживало нас на краю и до сих пор удерживает.

Это и есть та прохладная, как Гедеонова роса, мысль, пришедшая ко мне во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о собственном бессмертии, о Фрэнсисе Фукуяме, Фридрихе Ницше и последнем человеке, который моргает, глядя на звезду.