Жизнь и успение «бессмертных»

В издательстве Сретенского монастыря вышла в свет книга митрополита Месогейского и Лавреотикийского Николая (Хаджиниколау) «Святая Гора – высочайшая точка Земли», представляющая собой дневник путешествий автора на Афон в 70-е годы XX века и в наши дни. Книга рисует читателю непреходящий образ Святой Горы – места, всецело устремленного от земли к Небу, от жизни временной к жизни вечной.

Фото: WPFDC/flickr.com

Покидая Святую Гору, я почувствовал глубокое родство с этим местом и сильную ностальгию. Мне не хватало монастырских зданий, дерзновенно устремленных к небу, непоколебимой тишины пустынь, размеренности жизни общежительных обителей и — ощущения некоего иного мира, наполненного надеждой и сущностной глубиной. И главное, мне не хватало живых монахов — подлинного достояния этого святого места.

Мы покидаем корабль и тотчас же бежим, чтобы успеть на автобус, идущий в Фессалоники. Спешка… Первый признак нового, но столь хорошо знакомого нам мира. В скором времени в автобус заходят две женщины. Они начинают ссориться из-за мест. Визгливые ноты, нарастающее напряжение… Кто-то пытается их успокоить, опять же на повышенных тонах. Включенное радио изливает на всех какую-то тошнотворную песню. Сигаретный дым просто непереносим. Кто-то начинает шумно протестовать из-за того, что мы задерживаемся с отправлением. Уже две ссоры накаляют воздух...

Какое отношение может иметь все это к тому «Слаа-ава Тебе, Боже», которое произносил старец, поливая овощи вечером в Карее? Или к «Го-о-осподи, помилуй» отца Митрофана? Или к глубоким молитвенным воздыханиям, возносимым старцем Паисием? Какая пропасть лежала между тем, что меня вдохновляло, и тем, что я в конечном счете выбрал! Лишь мой собственный вздох о внезапном переходе из рая Святогорья к земному «небу» Уранополя явственно подтверждал, каким было мое подлинное отношение к этому миру…

Но что же думал я о том необычном, ином мире, который я только что узнал и который показался мне истинным? Каким было мое отношение к тому миру, где в самом близком родстве живут радость с печалью, бедность с богатством, жизнь со смертью, Бог с человеком?

Если умрешь прежде смерти, то не умрешь и после смерти

Помню, как, поднимаясь по ступенькам архондáрика в монастыре Святого Павла, обратил внимание на надпись: «Если умрешь прежде смерти, то не умрешь и после смерти». Святогорцы больше живут вечностью, чем повседневной действительностью. Глядя на них, понимаешь, что они все делают, носяще в теле мертвость Господа Иисуса (2 Кор. 4, 10). А после смерти они благоухают ароматом нетленной и вечной жизни.

Таким неведомым, скрытым и даже вовсе несуществующим для этого мира монахом был отец Митрофан, с которым, по особому благословению Божиему, я познакомился поближе, когда около двадцати месяцев прожил в монастыре Святого Павла. Нельзя сказать, что я знал его. Таких людей нельзя узнать до конца. Эти таинственные подвижники Святой Горы обычно остаются непостижимыми для нашего мира. Мы просто можем что-то узнать о них.

В монастыре о мирском прошлом отца Митрофана знали весьма немного. И, конечно же, еще меньше мы могли постичь из его мистического настоящего. Ранее он был женат и в монастырь пришел в 1964 году, уже приближаясь к своему пятидесятилетию, — сразу после смерти жены. Все двадцать пять лет, проведенных в монастыре, он носил одну и ту же первую свою монашескую одежду. Его чиненная-перечиненная обувь, ряса со множеством аккуратных четырехугольных заплаток разных оттенков черного и разной степени выцветания, затертый до блеска клобук — вся эта чистейшая одежда, наброшенная на его невесомое, но огромное тело, скрывала тихий, полный небесного покоя облик настоящего подвижника. Казалось, что вся эта одежда — лишь «обрамление» его благородного и великодушного присутствия в нашем мире. Из этих чистеньких стареньких заплаток, аккуратно и заботливо пришитых, соткалось новое одеяние — нетканый хитон монашеской чистоты. Убогость одежды этого человека подчеркивала величие его отречения от сиюминутных, тленных удовольствий этого мира.

За тридцать лет, проведенных в монастыре, он едва ли вымолвил тридцать слов ради мирского пустословия. Несколько лет назад его нашли в келии. Он сидел на стуле, голова покоилась на подушках, в руках были еще теплые четки. Таким образом перешел в вечность отец Митрофан, оставив память о себе, как об удивительном подвижнике-исихасте из общежительного монастыря. Казалось, он даже не перешел в вечность, а с исключительной легкостью соскользнул в нее. Перешагнул ее порог совершенно незаметно.

В монастыре Святого Павла я знал и других понуждающих себя подвижников, монахов редких добродетелей¹. Здесь я упомянул бы только об отце Георгии. Его келия была как раз рядом с моей.

Аскетический подвиг отца Георгия в последние годы состоял в непрерывной борьбе за стяжание непрестанной молитвы, терпеливое выстаивание длинных многочасовых служб, несмотря на тяготы возраста и непереносимые боли в пояснице. А еще он совсем не мылся, последствия чего переносил с терпением. Его келия была в совершенно заброшенном состоянии и испускала запах, также как и тело самого подвижника. Этот запах был настолько сильным, что ты ощутил бы его даже с заложенным от насморка носом! Обществом отцу Георгию служили немногочисленные иконы, потертые четки и, конечно же, огромное множество насекомых и мелких животных, которые находили в его келии гостеприимный дом и обильную пищу. И я не раз подвергался нашествию его «квартирантов». Неоднократно клопы, проживавшие в «питомнике» отца Георгия, оставляли следы своих «зубов» на моем изнеженном теле. Мне это казалось непереносимым. А от отца Георгия никто не слышал ни слова жалобы. Может быть, клопам уже и нечем было поживиться на нем? Постоянство, выдержка и терпение, достойные восхищения.

Фото: WPFDC/flickr.com

Я помню, как в 1989 году меня вместе с одним послушником послали в составе делегации от нашего монастыря в Великую Лавру — на праздничную службу в честь преподобного Афанасия². Около пяти часов пополудни у ворот монастыря нас ожидал джип, чтобы отвезти на монастырскую пристань, где мы должны были пересесть на курсирующий между монастырями кораблик. Отец Георгий (а ему тогда было уже восемьдесят лет) смиренно спускался на пристань пешком. А мы — юнцы! — ехали туда на машине. На корабле я увидел, что он стоит в углу, склонив голову, составляя буквально одно целое со своими четками. Он не потратил на нас ни единого слова, — не стал необдуманно транжирить сокровище своей молитвы.

Когда мы доплыли до лаврской пристани, то нас уже ожидал грузовик, чтобы доставить в монастырь. Расстояние от пристани до Лавры — около сорока минут пешего хода, все время в гору. Отец Георгий куда-то исчез. Я подумал, что он где-то сокрылся, чтобы помолиться. Но когда мы проехали полпути, то увидели, что он поднимается пешком. Водитель остановился, желая подвезти отца Георгия. Но тот подал знак, чтобы мы проезжали. Тогда я не мог понять, что происходит. Позже мне объяснили, что в 1963 году отец Георгий, как представитель монастыря Святого Павла, активно противодействовал строительству первой на Святой Горе проезжей части для автомобилей от Дафни к Карее, предназначенной облегчить передвижение по Афону во время торжественного празднования тысячелетия. Будучи верен своей позиции, он никогда не ездил по Святой Горе на автомобиле.

Мы собрались здесь ради бдения, смирения и молитвенных трудов

Когда же мы прибыли в монастырь, отец Георгий не только отказался отдохнуть перед агрипнией, но даже не захотел поставить свою торбочку в комнату, специально предназначенную для представителей нашего монастыря.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы отдыхать и почивать или чтобы нам здесь оказывали всяческие почести. Мы собрались здесь ради бдения, смирения и молитвенных трудов. Только этим мы можем растрогать нашего святого, — сказал отец Георгий.

И отправился прямиком в храм. Было семь часов вечера. Агрипния же началась только в девять. А закончилась (после торжественной трапезы) в 12:30 следующего дня. Отец Георгий ни на минутку не покинул храм. Трезвенный, бодрствующий, погруженный в молитву, он выстоял в своей стасидии семнадцать часов подряд.

Корабль, что должен был отвезти нас обратно в монастырь, отправлялся в пять часов вечера. Мое тело отдыхало три часа на кровати в тихой комнате. Мой ум и моя совесть — ни одной секунды. Замечание отца Георгия не давали мне покоя.

Лаврский автомобиль отвез нас к монастырской пристани. На расстоянии приблизительно пятидесяти метров от нас отец Георгий настойчиво перебирал свои четки, словно искусный ловец в ожидании улова. Он продолжил это занятие и на корабле.

Мы пристали к арсане монастыря Святого Павла около шести часов вечера. Мой героический сосед прошел мимо меня. Глаза его были красны от слез. Душа — белоснежна, жизнь — исполнена плодов. Он прошел и мимо ожидающего нас джипа, чтобы продолжить свое восхождение в монастырь, — восхождение в своем терпении и последовательности, восхождение в своем освящении. Мне стало стыдно за себя. Я захотел подражать ему. Но для меня это оказалось невозможным. Отцу Георгию было восемьдесят лет. Мне — немного меньше половины от его возраста. Отец Георгий был в два раза старше меня, во много раз превосходил меня в духовной силе и несравнимо — в причастности к благодати Божией. Господь упокоил его от земных трудов в 1998 году, утолив его небесную жажду вечности.

Такие духовные жемчужины можно было найти в сокровищнице монастыря Святого Павла. Они составляли бесценное одушевленное богатство, спрятанное в тайнике Святой Горы.

На Афоне я узнал, что монахи и после своей смерти исполнены жизни. Я сам ощущал признаки того, что они живы, в то время, когда все человеческие чувства и сама наука удостоверяют их безвозвратную кончину. Как только заканчивается биологическая жизнь человека, отступает дебелость плоти подвижников, начинаешь ощущать их вечное и бессмертное присутствие в этом мире.

Когда я уже был иеромонахом, в одной из отдаленных келий афонской пустыни мне довелось быть свидетелем удивительного успения некоего подвижника, неведомого ни мне, ни большинству из живущих, но ведомого Богу. Несколько лет тому назад, когда я посещал своих друзей-монахов в одной из калив Кавсокаливии³, некий старец, живущий в скиту неподалеку, попросил нас прийти к нему. Он хотел сообщить нам что-то очень важное. Важное известие заключалось в том, что в тот самый час старец должен был покинуть этот мир, и сам предчувствовал это. Он попросил, чтобы мы все вместе «потянули», выражаясь по-монашески, «за него четки», дабы облегчился отход его души. Сей старец имел такое страстное желание, такую жажду покинуть этот мир, что мы просто не могли этого вместить, но, послушные его настойчивости, начали молиться: «Господи, Иисусе Христе, упокой раба Твоего (тут мы вставляли имя) монаха». Начал и старец креститься и повторять: «Христос воскресе!». Еще одно крестное знамение и снова: «Христос воскресе!» Мы же: «Господи, Иисусе Христе, упокой раба Твоего…».

Фото: WPFDC/flickr.com

Время шло, и постепенно голос старца становился все более умиротворенным, но вместе с тем начинал слабеть: утрачивая временное, он приобретал небесное. Через несколько минут, собрав все свои силы, он, славословя, воскликнул: «Христос воскресе! Воистину воскресе!» И склонил голову, испустив половину своего дыхания — половину от того целого дуновения, что дал ему Бог, как дает и нам всем⁴. Ту половину, которая необходима для жизни тела. И удержал половину дыхания, потребного для вечной жизни души. Это дыхание составляет драгоценное имущество каждого человека — оно служит топливом для жизни будущей. И тотчас же дивное благоухание разнеслось вокруг. Я не знаю, какая из половинок дыхания была его источником — та, которую старец испустил, или та, которую удержал. Первая была уверением в святости его жизни, вторая же — обетованием небесных благ. Его тело сохраняло сверхъестественную теплоту и мягкость, и распространяло утешительное для нас благоухание его святости. Наши глаза наполнились слезами, но не слезами печали по ушедшему, а слезами жалости к тем, кто остался.

Об аналогичном случае, очень растрогавшем его, поведал мне один святогорский игумен. В их монастыре жил некий весьма нерадивый монах. На службы ходил редко: забегал в храм, прикладывался к иконам и исчезал. Словно места себе не находил. Никто не знал, куда он уходил. Никто не знал, чем он занимался. Был у него еще один недостаток: он пил. От него постоянно «благоухало» вином. Но этот монах никому не мешал — слова дурного не произнес. Однако жизнь его ничем не напоминала монашескую.

Прошло некоторое время, и монах тот умер. Братия погрузилась в переживания о его душе, о его спасении. Ведь он ушел неподготовленным, долгие годы уже не причащался — по крайней мере, насколько это было известно братии монастыря. Со слезами на глазах возносили монахи о нем молитвенные воздыхания в своих ночных бдениях. Настало время погребения. Отцы у тела почившего не столько скорбели о расставании с братом, сколько плакали о гибели его души. Когда же опускали тело в могилу, братия в недоумении стала переглядываться, пока, наконец, самый простой из отцов не нарушил всеобщее замешательство:

— Старче, он же благоухает! — это же чувствовали и все монахи, но никто не осмеливался признать.

И в самом деле, несказанный аромат разлился вокруг. Могила «нерадивого» монаха благоухала несколько дней, удостоверяя некое скрытое от нас величие, подтверждая Божие таинство. Человек, от которого в этой жизни пахло вином, в вечной жизни заблагоухал «ароматом» благодати, «ароматом» угождения Богу. За его немощами скрывалось сокровище святой жизни, истинно монашеская душа, о которой сейчас успокоилась братия и в которой навсегда упокоился Дух Божий.

Насколько велика разница между Богом и человеком! Как отличается суд Божий от наших судов!

Название «Святая Гора» состоит из двух слов. По первому ты ходишь ногами — гора. Второе постигаешь посредством молитвы — святость. Первое ты видишь, глядя на возвышающиеся над землей вершины. Второе — когда обращаешь взор к скрытым в ее глубине пещерам. Пещеры Афона открывают тебе гораздо большее, чем его вершины.