О владыке Николае (Ярушевиче)

Париж. 1945 год

– Матушка Магдалина, сколько вам было лет в это время?

– Мне было тогда 12 лет. Но я рано по духу, по сердцу повзрослела. В нашей нерелигиозной семье я с детства ощущала потребность в религиозном. Первой книгой, которую я читала на французском, была детская Библия графини де Сегюр. Я знала ее наизусть в свои 6–7 лет. Домашние надо мной посмеивались, но для меня это было совершенно особенное чтение. Мое сердце горело.

И когда митрополит Николай приехал (в конце августа или сентябре, а занятия в школе у нас начиналась в октябре), меня трудно было удержать дома. Я ходила на все его службы. Это был первый официальный приезд высокого представителя Русской Православной Церкви. Помню, что вся наша эмиграция пришла в смятение. Всего несколько месяцев прошло после окончания войны, о положении Церкви в Советском Союзе ходили разные толки…

– А где служил владыка Николай?

– Служить московский митрополит мог, конечно, сначала только в храмах, состоящих в юрисдикции Московской Патриархии, а их в Париже и его предместьях было не так много. Собственно храмов тогда не было, а были «гаражи», переделанные под храмы… Их вместимость была весьма мала, и в большие праздники бывало очень тесно. Можете себе представить, какая давка там образовывалась, когда туда кинулась вся эмиграция, чтобы посмотреть и послушать московского митрополита! В первые дни мне пришлось слышать слова «приехал чекист в рясе», «чекист в митре». Но очень скоро русские люди сердцем своим почувствовали в приехавшем иерархе глубоко верующего, искреннего человека и стали проникаться к нему доверием

– Владыка Николай был первым иерархом, приехавшим из Советского Союза?

– Да, он был самым первым. Впечатление он на всех произвел очень сильное и очень положительное. С большой любовью он отнесся к русским людям. И русские люди ответили ему такой же любовью и доверием. Это свойственно русскому человеку: он не может наполовину верить, он либо сразу отталкивает, либо принимает целиком.

Во главе Церкви русской эмиграции стоял митрополит Евлогий, который был близок к патриарху Тихону и с согласия и благословения патриарха Тихона обратился когда-то к Вселенскому патриарху с просьбой взять Русскую Зарубежную Церковь под свою юрисдикцию, потому что с Москвой нельзя было иметь никаких отношений: это могло вредить всем – и Русской Церкви, и нашей Церкви. Так что наша Церковь стала частью Вселенской, но управлялась митрополитом Евлогием, который был очень-очень русским и сильно по Русской Церкви тосковал. Он с большой любовью отнесся к митрополиту Николаю.

– Вы помните, как служил митрополит Николай?

– Конечно, конечно! Он проповедовал за каждой службой. Это была не проповедь, а горячее слово, в которое вливалось его сердце. Даже я, девочка-подросток, могла пересказать все от начала до конца. Это было слово, полное любви к людям, которые были вышвырнуты из своей страны шквалом революции и, пройдя через огромные страдания, оказались во Франции, слово любви к этим жертвам революции. И вместе с тем о многом владыка говорил осторожно. Тогда, в 12 лет, я этого не понимала, а теперь, уже читая написанное им и вспоминая им сказанное, вижу, что говорил владыка с большой осторожностью. Я помню, например, как он (и это был дипломатический шаг, а я воспринимала за чистую монету!) говорил: «Не торопитесь сразу возвращаться на Родину, потому что сейчас, после войны, нам надо “зализать раны”». На самом деле это был явный намек на то, что возвращаться эмигрантам совершенно не стоит. Но он говорил обтекаемо, что «сейчас Родина в тяжелом положении, а потом, конечно, вы вернетесь на Родину». Я помню реакцию русской эмиграции. Люди, стоящие в храме, просто выкрикивали ему…

– А что выкрикивали?

Письмо митрополита Николая к Оле Некрасовой. 1953 год.

Около месяца, может быть, немного меньше, он пробыл в Париже. Это была колоссальная сенсация для всей эмиграции. Я была на всех его службах в разных храмах, дотоле мне незнакомых, пробиралась вперед и ловила каждое его слово, каждый жест. На мне был надет красный беретик. И митрополит Николай меня запомнил, потому что я «торчала» все время прямо перед ним. А когда он шел к машине, то бежала за ним, брала благословение, смотрела восторженными глазами: живой русский, настоящий русский из России! Нас ведь воспитывали в очень русском духе. С самого детства мы знали, что есть две святые реки – это Иордан и Волга. Все, что русское – свято: земля и народ, песни и молитвы, но большевики захотели все это уничтожить и теперь там, в России, правят. Но ненадолго, конечно. И для нас большевики были чем-то особым и ужасным. А русские!.. И тут приезжает не большевик – русский! Хотя многие из русской эмиграции с самого начала и говорили, что он подослан, что он партийный, чекист, клеветали на владыку, но таких было меньшинство.

Однажды моя тетя, Толстая-Милославская, для которой не было страшнее слова, чем «большевик» или «коммунист», посоветовала мне написать митрополиту Николаю записочку и попросить, чтобы он благословил меня какой-нибудь иконкой. Я даже не знала, что такое можно сделать! Она продиктовала мне, как это написать, и я с трепетом написала. Когда владыка Николай на следующий день садился в машину после службы на Трехсвятительском подворье на рю Петель, я протянула ему свой конверт. Он взял и спросил: «Это мне?». Я смутилась: «Да, владыка». Я все-таки была еще ребенком. Он говорит: «Можно я прочитаю в самолете? Я через неделю улетаю в Москву». Но, по-видимому, он прочел на моем лице огорчение и сразу мне сказал: «Ну, хорошо, я прочитаю сегодня».

А в следующий воскресный день в кафедральном Александро-Невском соборе на рю Дарю состоялась историческая торжественная служба воссоединения Русской Православной Церкви: общая литургия и молебен о возвращении Русской Церкви в Московскую Патриархию. Стояла ясная солнечная погода. Не только храм был переполнен, но и во двор храма было не проникнуть, даже на всех балконах домов, выходящих на храм, был народ, на деревьях были люди. И на Пасху так не бывало! Служили несколько епископов. И возглавлять торжество старший по праву митрополит Крутицкий и Коломенский Николай с любовью и деликатностью уступил старейшему по возрасту митрополиту Евлогию.

Причащали в тот день из трех чаш. И вот, подойдя к чаше, которую держал владыка Николай, не успела я назвать своего имени, как он громко возгласил: «Причащается отроковица Ольга…» Ликованию моему не было предела: он меня узнал, запомнил мое имя!

Служба затянулась далеко за полдень. После литургии был совершен благодарственный молебен со специально приуроченным к этому событию чином о воссоединении Церкви. И каждый архиерей говорил слово. Во время своего слова митрополит Николай старался избегать таких выражений, что, мол, Церковь изменила и теперь возвращается с покаянием. Этого совершенно не было, но только слова о том, что Церковь снова возвращается на Родину.

Да, это были 40-е годы, одно поколение после революции…

– Близко… Прошли только годы, страшные годы разрыва – и вот соединение! Еще были живы прежние министры государя, старые генералы: и гвардейские, и армейские. Было много представителей и лицеистов, и правоведов, и пажей! Я помню, все они имели свои собрания в Париже. Здесь же, в храме, они были все вместе. И многие, особенно старые люди, прямо в храме стали выкрикивать: «Я-то никогда не вернусь, но передайте земной поклон Родине!» Это невозможно было слышать без слез. Рыдали все. Рыдала вся церковь. И митрополит Николай плакал.

Наконец служба закончилась. И с помощью французской полиции, образовавшей некий живой коридор, владыка смог пробраться через море народа и подняться на второй этаж церковного дома, где ему была приготовлена квартира. Но люди не расходились: никому не хотелось покидать это духовное торжество. И через некоторое время владыка Николай вышел на балкон и снова стал говорить. Я помню, что он говорил с большим волнением, некоторые его слова навсегда запечатлелись в сердце: «Я не могу передать вам, дорогие мои, какую радость я сейчас испытываю. Совсем недавно кончилась страшная война, кровью и горем залившая родную землю. Но сегодня я чувствую словно пасхальную радость, так и хочется всем вам сказать: “Христос Воскресе!”» Он сказал это просто, не громко, но в ответ раздалось громовое: «Воистину Воскресе!» Впечатление было очень сильное. Многие плакали. Эти переживания были не сентиментальные, а глубоко духовные. Русские люди почувствовали себя снова действительно русскими.

Вдруг я слышу: «Лови, Оленька», но я даже голову не подняла, а моя тетя, Лиля Толстая, которая мне посоветовала написать владыке, говорит: «Так это тебе!» А я стояла прямо под балконом, на котором говорил владыка. И он бросил что-то. Я кинулась, открываю – а там крестик. Это был крестик с Гроба Господня – владыка Николай до Парижа совершил паломничество по Святой земле. Когда я поняла, что это действительно мне владыка бросил пакетик, и тетя подтвердила, удержать меня было просто невозможно. Я пробила полицейский кордон, взбежала по лестнице и попала прямо к нему в объятья. Он мне сказал: «Храни этот крестик, он с Гроба Господня». Увы, крестик этот пропал во время нашего переезда из Франции в Советский Союз… Благословив меня, владыка сказал: «Я надеюсь, что мы с тобой еще увидимся в Москве».

– И увиделись?

– Да, но как…

Конечно, приезд митрополита Николая вызвал очень сильные переживания. И это были переживания не сентиментальные, а очень глубокие. Русские люди почувствовали себя снова русскими. Владыка так и говорил: «Теперь вы связаны с Русской Церковью, вы – члены Русской Церкви, вы снова с Россией». Ведь, действительно, очень крепкие узы связывали людей с Россией. Буквально вся толпа взывала: «Передайте поклон России, наши слова любви, преданности, благодарности ей».

А через год, по-моему, в 1947-м, было организовано несколько эшелонов для желающих вернуться в Советский Союз.

– Много было таких людей?

– Сколько всего хотело уехать, не знаю. Выезжающих партий было четыре или пять.

Хотя среди русских уже ходили слухи, что всех вернувшихся сажают… И действительно же сажали. Говорили еще, что и правду писать нельзя, что письма не приходят – цензура. После войны часть русских людей решили остаться во Франции, хотя было очень трудно, часть уехала в Америку, а часть решилась поверить в то, что можно вернуться в Россию и снова жить на Родине. И вот одна семья решила уехать в Советский союз в составе одной из партий. Они договорились, что, коль правду писать нельзя, пришлют фотографию. И если все будут сфотографированы стоя – значит, все хорошо; если сидя – значит, кто-то сидит, все плохо. Проходит сколько-то времени, приходит фотография – все лежат…

– По-видимому, владыка Николай, приглашая людей вернуться на Родину, полностью не осознавал, что их ждет. Как свидетельствовали близкие ему люди, он до конца жизни тяжело переживал свою вину.

– Он все время говорил: «Подождите». Но он говорил «подождите» не в том смысле, что «там опасно», а что «дайте зализать раны войны». И, конечно, когда его спрашивали, а если мы приедем, нам ничего не будет, он не говорил им: что вы, вас посадят! Но сам факт его приезда был своего рода encouragement, поощрение! Он ободрял приехать. И мне он сказал: «Вот когда ты вырастешь, Оленька, ты приедешь в Москву».

Советский Союз. 1953 год

– Ваша семья вернулась в Россию и оказалась в Узбекистане, в ссылке. Владыка Николай ведь вам помогал?

– Я сохранила все его письма, телеграммы, записки на бланках денежных переводов с 1952 до 1961 года – всего 32 драгоценных послания! Перечитываю их и поражаюсь: что кроме единственно только подлинно христианской любви могло подвигнуть владыку Николая оказывать столько помощи и сердечности какой-то девчонке, в общем-то почти незнакомой, и ее семье, оказавшейся в бедственном положении! Причем он, конечно же, прекрасно понимал, как выглядит для все более пристально следящих за ним органов эта его подозрительная забота о бывших белоэмигрантах…

Когда умер мой дедушка, владыка Николай прислал нам 1000 рублей. И это спасло нам жизнь: мы купили барана.

Весной 1953 года заболела мама, она сказала: «Единственный, кто может спасти нашу семью, митрополит Николай. Надо до него добраться». Надо! И мама спровоцировала мой побег из ссылки в Москву. У меня не было ни денег, ни документов, ни свидетельства о рождении, ни паспорта. На аттестат зрелости я сдала, по настоянию дедушки, на одни пятерки (но там, в Узбекистане, кто не сдаст!). Было два-три письма митрополита Николая и подписанная мной бумага о том, что если нас поймают за пределами предписанной для поселения территории, скажем, в Ташкенте, – 20 лет строгого режима, то есть смерть. Но для меня в то время была важна не моя жизнь, а жизнь трех детей и мамы.

– Вам ведь тогда совсем немного лет было.

– Мне было 19 лет, когда я бежала. И я знала одно: если меня поймают, то погибнут трое детей и мама. О себе я не думала. И героизма в моем поступке никакого не было, а были только практические соображения. При этом я была абсолютно непрактичной, людей не узнавала, ориентировалась плохо… Да, я сдала все предметы на «пятерки», очень любила математику, физику, но, как говорил мой отец: «Ольга не дура, и даже не глупая, она – идиотка». Этот «идиотизм» у меня прирожденный: если надо идти направо, я обязательно пойду налево. Представляете, как с этим бежать?

Когда я добралась до Ташкента, то не знала, куда я бегу, но «в душе» я бежала в церковь. Их в Ташкенте было две. Недалеко от вокзала собор и церковь на кладбище (где отец Феодор Семененко служил). Мне нужно было попасть в кафедральный собор.

– Как далеко это от места вашей ссылки?

– Не так уж и далеко. Место нашей ссылки находилось недалеко от узбекской границы, возле станции Сырдарья. Река есть Сырдарья, и станция называлась Сырдарья, на границе с Казахстаном. От Сырдарьи до Ташкента часа четыре езды на поезде.

– И сколько времени занял ваш путь?

– Я была в пути 17 дней. Через что я прошла! Уже на станции Сырдарья было опасно, особенно у касс: возле них дежурили, это же были места ссылок!

В Ташкенте я выскочила из поезда и побежала в церковь. Я прекрасно понимала, что спрашивать туда дорогу нельзя. Время страшное! Даже если обратиться с вопросом к старому человеку, то тоже еще неизвестно, на кого нарвешься. Старые люди – это не значит верующие люди. И я побежала от вокзала через площадь. Состояние было нервное после бессонных ночей. Бегу… И все время твержу себе: нельзя бежать, нельзя бежать… А вид у меня был весьма подозрительный: однажды за мной собаки погнались, я прыгнула в сторону, а там была змея, и платье у меня разорвалось на самом нехорошем месте под прямым углом! Эту дыру на платье я все время придерживала рукой.

Я искала какое-нибудь подходящее лицо спросить дорогу к церкви. Наконец спросила одну старушку: «Скажите, тут церковь есть недалеко?» «Так вот она!» – так удивленно: мол, сама бежит в церковь и спрашивает, где церковь.

И действительно – церковь. Там мне сказали, что владыка Ермоген (Голубев) отправился в поездку по епархии и вернется через неделю. Где я по ночам была, где я ходила!.. Вы ведь знаете, что когда в марте 1953 года умер Сталин, то через несколько месяцев, где-то в июне или июле, объявили колоссальную амнистию для уголовников – не для политических заключенных, а для уголовников. И страна оказалась наводнена уголовными элементами настолько, что ввели комендантский час. В 9 часов вечера никто не имел права выходить на улицу, никто не мог чужой приходить, и поэтому меня никуда не впускали: «Знаешь, детка, я не могу тебя пустить…»

Каждый день – это 24 часа, каждый час – это 60 минут. И каждую минуту меня должны были поймать! Каждую минуту! Я убегала, видя погоны, эти страшные лица…

– А что вы ели?

Владыка Ермоген (Голубев)

И вот, когда я узнала, что владыки Ермогена целую неделю не будет, а сторож сказал мне: «Знаешь, если ты еще раз появишься, я позвоню в милицию», то я поняла, что мне конец. Я купила за одну копейку конверт и бумагу, взяла на почте ручку с пером, встала у конторки и написала письмо. Как нужно обращаться к владыке, я знала еще по Парижу: «Ваше Преосвященство». Написала владыке Ермогену, что не могу рассказать всего в письме, что мне хотелось бы его повидать, потому что мне надо поехать к митрополиту Николаю, и это очень важно для семьи, попросила меня принять, подписалась и приложила письмо митрополита Николая и свой аттестат зрелости, в общем, все, что у меня было.

Когда сторож снова увидел меня, я сразу сказала: «Нет-нет, Вы только передайте, пожалуйста, это владыке». В его глазах я видела, что он может взять это письмо и разорвать. Но не разорвал. Я ушла. Ушла подальше, чтобы не попадаться попусту на глаза. Там был тупик, где я ходила, ходила. Потом смотрю: открывается дверь, и мне делают знак: мол, иди сюда. И владыка Ермоген меня принял.

– А как вас принял владыка Ермоген?

– Как он меня принял! Ни один другой из советских епископов меня, наверное, не принял бы так! Первое, что я сразу сдуру сказала: «Владыка, я должна сказать вам правду: я бежала из ссылки, и мне уже заочно 20 лет». Ну, зачем это было говорить?! Ведь и подслушивающих аппаратов полно. Но, видимо, в 19 лет хочется сразу сказать всю правду. Тем более ему. Он спросил: «А чем я могу вам помочь?» Я говорю: «Вот если бы Вы могли мне одолжить немного денег… Я уверена, что митрополит Николай их Вам вернет». Он мне отдал письмо владыки Николая и говорит: «Конечно, сколько Вы хотите?» А я совсем не знала, сколько стоит билет. Он говорит: «Спальный вагон стоит 375 рублей». Это я запомнила. «Мне на надо спальный, – отвечаю, – мне простой!» А он дает мне 500 рублей. Я удивилась: «Зачем?! Мне только на билет!» – «Нет-нет, возьмите, мало ли что в дороге случится». Я стала благодарить его: «Спасибо Вам огромное, владыка. Я уверена, что митрополит Николай вернет Вам эти деньги!» «Да не надо!» – отвечает он. Потом он предложил: «А может быть, Вы пообедаете?» Мне как-то странно от этих слов стало, ведь я не ела столько дней. До сих пор помню: был суп с тефтелями, а я не знала, что такое «тефтели»: во время войны в Париже было очень трудно жить, а дальше мы попали в настоящий голод.

К сожалению, я забыла имя монахини, которая меня кормила. Очень хорошая была. Она спросила, есть ли на мне крестик. Узнав, что крестика нет, дала мне крестик. Я ела быстро и торопилась поскорее уйти, чтобы уж если меня арестуют, то не у них. Теперь у меня есть деньги! Я отправилась на вокзал. И тут оказалось, что в Советском Союзе, особенно в Ташкенте, билет на поезд купить в начале сентября невозможно.

А дальше чудеса были, как в ускоренном фильме, – чудо, чудо, чудо на каждом шагу чудо. Страшно рассказывать, страшно вспоминать, но это было так.

И вот я перехожу вокзальную площадь… А переходя ее, я все время встречала на себе взгляды «этих типов». Понимаете, ночью тебе не то что негде спать, а ты не можешь остановиться, потому что как только ты остановишься, к тебе подойдет либо бандит, либо представитель власти. Поэтому надо все время идти. Перехожу я площадь и думаю, что же мне делать? Вдруг я встречаю то ли полукореянку, то ли узбечку, но по-русски она говорила хорошо. И она меня спрашивает: «Девушка, Вам не надо билета на Москву на сегодня?» Ну, как это назвать, как не чудом?! Она купила билет, но ехать не может: у нее заболела мама.

Правда, билет был не до Москвы, а только до Кзыл-Орды, но на московский поезд. Она предложила подойти со мной к администратору подтвердить подлинность и цену билета и сказала, что поезд переполнен, но я имею право купить от Кзыл-Орды на свое место билет до Москвы. А дальше оказалось, что (но это во всем мире так, и во Франции, только тогда я этого не знала!) если ты берешь билет Ташкент-Москва, то это одна сумма, а если из Ташкента до Кзыл-Орды, а потом из Кзыл-Орды до Москвы, то другая, гораздо большая. И когда в Кзыл-Орде я пошла в кассу, мне назвали сумму, которой у меня не было. Час за часом, минута за минутой… все окончилось угольным ящиком в тамбуре вагона.

– Матушка Магдалина, но в результате всех этих перипетий вы добрались до Москвы?

– Да, я добралась до Москвы. Но через что я прошла! Приехала вечером. Когда у меня спрашивали: «Куда Вы идете?», я говорила, что у меня в Москве живет брат. А брат Сашка на самом деле жил где-то в Москве или около Москвы. Я не знала ни одной улицы, даже не слышала такого словосочетания «улица Горького». Знала одно – «Бауманский переулок», и когда спрашивали, говорила: «Он живет в Бауманском переулке».

– Так это же улица, на которой жил митрополит Николай!

– Да, Бауманский переулок, 6. Я доехала до метро «Бауманская» и пошла к Бауманскому переулку. Но, конечно, прошла мимо дома владыки, потому что уже был вечер. Надо было дождаться утра. Очень много событий произошло в ту ночь… А на следующий день я отправилась в Новодевичий монастырь, где принимал митрополит Николай. И там мне его секретарь сказал, что сегодня вечером владыка уезжает в Сочи. Но обещал передать ему. А в приемной сидели надеющиеся на встречу с ним архиереи, священники, то есть было понятно, что наша встреча может состояться уже после возвращения владыки.

Я только назвала свою фамилию и сказала, что пришла по личному делу. «По личному делу, детка?» Но, к удивлению секретаря, владыка сказал, что меня примет, и велел подождать. И владыка меня принял. И когда я вошла к нему в кабинет, он распахнул руки, прижал меня к себе и говорит: «Оленька-Оленька, что же ты наделала, что же ты натворила… У меня ведь был на вчерашний день уже куплен билет. И если бы не сегодняшняя очень важная встреча в Кремле, я бы вчера уехал. И что бы ты тогда делала?»

Я ничего не говорила. Даже не плакала. Только думала: «Если бы Вы знали, через сколько смертей я прошла… Ну, было бы одной смертью больше». Конечно, если бы он уехал накануне, то была бы смерть нам всем. Он продолжал: «Выросла как! Ну, расскажи, как вы живете». Я рассказала, что дедушка умер, мама больна, что в помощи нуждаются трое детей. Вот если бы разыскать нашего отца! Но его, наверное, арестовали, и где он, нам неизвестно. Владыка записал все данные, обещал лично говорить с каким-то очень влиятельным человеком – не помню его фамилии. «У меня здесь денег нет, Оленька. Ты иди ко мне домой, я позвоню матери Дарье, она тебе даст». Я говорю: «Да мне не надо, мне только долг вернуть владыке Ермогену». «Ну, с владыкой Ермогеном мы разберемся!» – отвечает. Он сразу выслал ему деньги. А мне дал небольшую сумму, а остальное обещал отправить маме. После этого велел спокойно ехать, а если что-то случится – сразу дать ему телеграмму. На дорогу митрополит Николай меня благословил. И дальше были многие чудеса, но уже другого порядка.