По ту сторону свободы. Часть 1

О служении православных священников, монашествующих и мирян в тюрьмах, героизме и самоотверженности простых верующих людей, о состоянии современной преступности, а также проблемах тюремного служения и путях их преодоления мы беседуем с Алексеем Михайловичем Величко, заместителем директора Федеральной службы исполнения наказаний (ФСИН России), государственным советником юстиции Российской Федерации, доктором юридических наук.

Алексей Михайлович Величко с заключенными

– Сам факт, что человек приходит в места не столь отдаленные в попытке спасти заблудшие души, наставить на путь истинный людей, совершивших преступление, нарушивших закон, говорит о многом. Согласитесь, это не то место, куда особо стремятся. Что такое зайти в тюрьму добровольно, не по необходимости (когда вы не сотрудник Федеральной службы исполнения наказания), зайти просто потому, что здесь вы должны нести послушание? На это не каждый отважится. Поэтому подвиг людей, работающих на этом непростом поприще, – а лично для меня, например, это подвиг в буквальном смысле слова – чрезвычайно важен и дорог.

Вы верно заметили: это не бросающееся в глаза, а тихое служение обычных рядовых священников, клириков, монашествующих, иноков и инокинь, мирян. О них не пишут в газетах, их не показывают по телевизору. Им этого не нужно. Как правило, это очень скромные люди, не выпячивающие свои труды и заслуги на всеобщее обозрение.

Не могу не отметить, что подвиг их, конечно же, различен. И само служение тоже отличается. Есть священники, которые приходят один раз в неделю, другие – один раз в месяц, а бывает и один раз в квартал. Это может быть обычный батюшка, которому в придачу к многочисленным хлопотам на местном приходе добавляется служение в тюрьме. И вот он с завидной регулярностью приезжает в колонию, совершает богослужение в тюремном храме, если он есть, исповедует и причащает осужденных, общается с ними, читает проповеди, проводит беседы. Или, к примеру, строит церковь. При этом стоит отметить, что епархии средства на строительство храмов, как правило, не выделяют. Священник в этом вопросе рассчитывает только на собственные силы и возможности. Иногда помогают спонсоры, администрация тюремного учреждения, сами заключенные. А после того как поставили храм, возникает другая проблема: как он будет функционировать? Мало построить – необходимо договориться с начальником тюремного учреждения, обсудить все детали и мелочи, решить уйму вопросов различного толка. Помимо священников, тюрьмам помогают матушки из соседних монастырей и простые миряне: организуют различные мероприятия, отмечают с осужденными православные праздники, привозят подарки, предметы первой необходимости, одежду, книги.

Безусловно, все это замечательно и очень нужно. Но многие проблемы остаются нерешенными. И главная из них – отсутствие в тюрьмах регулярных богослужений. Полная благодать, как мы знаем, дается человеку только во время Божественной литургии. Ясно, что в местах лишения свободы люди недополучают многое из того, что Церковь может и должна им дать. К примеру, в одном почтенном тюремном учреждении, старинном, еще дореволюционном, литургия служится один раз в месяц. На мой взгляд, такая работа – а она должна быть направлена в первую очередь на воцерковление заключенных – заведомо лишена полезного коэффициента действия. К тому же многие православные, попавшие волею судьбы в тюрьму или следственный изолятор, не могут еженедельно исповедоваться. Очередь на исповедь сейчас есть даже в Москве, где храмов при тюрьмах немало. Что уж говорить о провинции, деревнях и селах! Если кто-то из осужденных хочет исповедаться и причаститься, у него есть возможность записаться в очередь и ждать, когда батюшка сможет уделить ему время. Вопрос: много ли таких желающих, кто готов ждать?

И тут мы приходим к неутешительному выводу: у нас много рядовых подвигов, совершаемых священниками, монашествующими и мирянами на ниве тюремного служения, но практически нет системной работы в этом направлении. Отсутствует перечень норм и правил, каким образом должен работать священник в пенитенциарном учреждении. Еще одна проблема, связанная с тюремным служением, состоит в том, что батюшки, несущие послушание в колониях, практически лишены каких-либо материальных и социальных гарантий. У нас более 40 процентов осужденных – это лица с различными социально-опасными заболеваниями, в том числе гепатитом. Я согласен с владыкой Иларионом (Алфеевым), с которым у нас недавно состоялся разговор на эту тему, что священнику менее интересны тюремные льготы, чем те, которые есть, к примеру, у сотрудников ФСИН. Год работы в колонии засчитывается за полтора года трудового стажа. А если батюшка работает с туберкулезными больными или ВИЧ-инфицированными, то один год приравнивается к четырем. Понятно, что для священников уход на пенсию в 40 лет не является самоцелью. Но, с другой стороны, они же вообще никак не обеспечены! Если, не дай Бог, священник заразится, что ему делать? Вспоминается история отца Алексия Острика из Воронежской епархии. Общаясь с заключенными, он заработал тяжелую форму гепатита. У него нет никакой медицинской страховки – кто его будет лечить? Хорошо, что нашелся замечательный человек в Москве, который оплатил ему лечение. Но у меня вопрос: почему этого не сделала епархия?

Недавно я общался с владыкой Игнатием, митрополитом Хабаровским, – редкий умница, болеющий душой за дело, скромный, корректный человек. Он предлагает создать реабилитационный центр, организовать при одной из колоний деревообрабатывающий цех, где можно мастерить киоты для икон и другую церковную утварь. Один осужденный, хороший плотник, согласился после освобождения остаться в колонии и создать бригаду по обучению других заключенных. Но разве это уровень заместителя директора и митрополита – обсуждать создание одного единственного реабилитационного центра в далекой Хабаровской епархии? Мне кажется, эти вопросы должны решаться двумя-тремя ступенями ниже. А мы должны обсуждать уже некие стратегические задачи, а не то, сколько человек будет работать в цеху.

– Как вы думаете, почему этого не происходит?

– Не берусь судить. Но я склонен списывать это на нашу застарелую болезнь: мы разучились работать системно и последовательно. Нам почему-то достаточно лозунгов и рядовых подвигов. Самое главное – это отчеты. Вот это обязательно (улыбается). На мой взгляд, правильнее было бы выработать иную стратегическую линию. И в первую очередь оценить то поле деятельности, которое перед нами лежит.

– В чем, на ваш взгляд, корни этих проблем?

– Возможно, моя оценка покажется несколько резковатой, но я называю вещи своими именами. Сегодня мы уже подошли к той стадии, когда некоторые проблемы настолько очевидны и запущенны, что это признают все. В частности, проблема криминализации общества, его бездуховности и деградации. Идет мощная героизация образа преступника – человека, который живет по своим законам и которому все нипочем. Мне часто приходится бывать на различных конференциях, совещаниях, встречах, где много говорится о том, как у нас плохо здесь, нехорошо там, и телевидение плохое, одни гадости показывают, и СМИ неподобающие, и реклама давит и тому подобное. Все осознают, что с этим надо бороться. И вот мы поговорили и разошлись. Осталось непонятным только одно – а кто бороться-то будет?

Ну, по крайней мере, отрадно, что о проблемах вообще стали говорить. Раньше ведь даже и не озвучивалось нигде, что общество испытывает колоссальный духовный кризис. Отмахивались: мол, у нас все нормально, все хорошо. Появилась частная собственность, теперь ждите – скоро придут основные блага. Были в истории нашей страны такие романтические возгласы, если их, конечно, можно так назвать, – и люди искренне в это верили. Мы помним российских идеологов неолиберализма, утверждавших в свое время, что, дескать, не стоит переживать, что за годы перестройки в стране произошло жесточайшее оскудение населения, что мы заплатили кровавую мзду за переход к рыночной экономике… Неважно, что это все было. Главное – теперь есть частная собственность, свободная пресса, свободный кинематограф, упразднена цензура. В действительности же мы получили совершенно иную картину. И, как говорится, имеем то, что имеем. Слава Богу, сейчас мы консолидируемся в отношении оценок нынешнего состояния общества. Но в то же время пока не пришли к стадии практического воплощения наших идей. Обсудить – это пожалуйста, а вот делать мы мало что умеем.

– Это касается и тюремного служения?

– Церковь начала идти в тюрьму 15–20 лет назад. За это время появились уникальные высокоэффективные формы работы, которые необходимо выявлять, мультиплицировать и закреплять, формировать специализированные брошюры. На мой взгляд, действовать можно было бы следующим образом. Для начала сделать диагностику, а уже потом наметить стратегию. Как врач перед лечением определяет наличие болезней у пациента, расставляет приоритеты, выделяя наиболее тяжелые из них, а уже затем намечает формы и способы лечения. Вместе с этим нужно выявлять положительную практику, которая родилась сама собой, безо всякой начальственной указки сверху. Потому что назрела острая необходимость в практических шагах. Если, к примеру, молодому священнику назначено послушание в тюрьме, он должен иметь возможность на практике понять, как ему работать с заключенными, – открыть брошюрку и прочитать, с чего следует начать. У нас такой практики нет не только на этом поприще, но, к сожалению, почти в каждой сфере деятельности. И отсюда все наши проблемы.

– Как заключенные воспринимают священников, которые приходят в тюрьмы?

– В большинстве случаев либо положительно, либо индифферентно: ну, пришел и пришел.

– Получается, резко отрицательной реакции батюшка не вызывает?

– Вы знаете, удивительная черта русского народа: священника редко кто воспринимает негативно. Это говорит о том, что где-то на генетическом уровне запас святости сохраняется. Священника могут не любить, к нему могут не ходить, но, по крайней мере, негатив в его адрес целенаправленно высказываться не будет. И подозревать его в связях с администрацией тоже не станут. Подразумевается, что все-таки он не от мира сего. Но в то же время и помощи ему никто особо оказывать не станет.

Правда, случаются и неприятные истории. Протоиерей Сергий из Орловской епархии, больше десяти лет окормляющий наши пенитенциарные учреждения, рассказывал, что когда он в первый раз пришел в женскую исправительную колонию и стал освящать помещение, то женщины прятались под кровати, кричали не своими голосами – настоящая бесовщина была. Но есть и другой пример. Владыка Игнатий, до того как его перевели в Хабаровск, руководил Камчатской епархией. Там мы собственно и познакомились, когда я приезжал в командировку. Он организовал небольшой приход в женской колонии на Камчатке. И решил направить туда не молодого священника, а батюшку солидного возраста, рослого, большого и доброго, который пришел в колонию и заявил: «Так, девчата, сейчас пирожки покушаем, фотографии моих внуков посмотрим, а потом поговорим». Понимаете, это совсем другое восприятие. Он этим женщинам сразу стал ласковым отцом, дедушкой. Но вот опять же – в масштабах страны такие случаи на уровне «сделаем – не сделаем, кто-то хочет, кто-то нет, кто-то выделяет средства, кто-то нет».

Повторюсь, у нас нет системы, поэтому успеха в целом быть не может. Действительность показывает, что, к сожалению, тенденция ухудшается. Если мы говорим о духовном воспитании, то церковная деятельность в местах не столь отдаленных не может ограничиваться только литургией, проповедью, исповедью и Причастием. Тем более если они совершаются время от времени, а не регулярно. Остается главное: человек должен понять, что преступление – это грех. Не умозрительно, ведь все знают, что воровать плохо, а сердцем прочувствовать. Пока человек не поймет, что такое грех и какие последствия лично для него это будет иметь не только в этой жизни, но и – самое главное – после смерти, ничего мы не сделаем. Не уговорим, не привьем, не сможем убедить, что так поступать нельзя. Многие, отбыв наказание, искренне говорят, что никогда больше в колонию не попадут. Но это не потому, что они исправились, а потому, что не хотят лишиться свободы. Тюрьмы боятся все – все без исключения.

(Окончание)