Диакон Андрей Кураев. Диспут с атеистом. — М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007. — 160 с. – (Кафедра)
Приводим отрывок из книги.
Встреча с атеистом. Век XXI
Самые тяжелые вопросы, на которые мне приходится отвечать на тех моих лекциях, что проходят вдали от Москвы, — это вопросы: «Почему же до этого мы не слышали голоса Православия? Почему у нас доселе только сектанты обращались к народу?! Где вы были раньше?!» Вот такие же вопросы досаждали мне, когда я читал статью академика Анатолия Рубинова: почему же так долго не было слышно трезвого голоса науки? Почему Академия наук самоустранилась от противостояния армии шарлатанов, превративших страну в «кашпир во время чумака»? Почему нормальные академики не защитили свое высокое звание от расхищения на визитные карточки разных лжеакадемий, торгующих на ярмарке тщеславия?
Так что появление статьи «Наука и общество» — событие для меня долгожданное. Пятнадцать лет о вреде гадалок и астрологов, сектантов, «целителей» и просто «ученых с большой дороги» говорили лишь церковные проповедники. За что и получали от прессы и молвы клейма «инквизиторов» и «нетерпимых фанатиков».
Надеюсь, пора этой странной немоты настоящих ученых прошла и сам академик Рубинов и его коллеги будут вновь и вновь возвращаться к тому пакету тем, которые обозначены в статье «Наука и общество».
Вот тезисы этой статьи, которые вызвали мое наибольшее согласие:
Во-первых, доброе слово о советской науке и ее высоком статусе в общественном сознании той эпохи. Вот уж поистине то советское наследие, от которого никак не следовало отказываться. От академика Королева до «академика» Грабового — этот пройденный нашим обществом путь никак не назовешь «славным». Печальная ирония состоит в том, что в этом позоре в изрядной степени виновата та общественно-государственная бизнес-структура, что расположена на московской улице Королева.
Во-вторых, тезис о губительности разрастания магии и суеверий.
В-третьих, тезис о том, что догматы, затрудняющие развитие научной мысли, могут рождаться не только в религии, но и в светских идеологических и политических движениях. Поясню, что и к добрым, и к темным сторонам развития советской науки я прикасался отнюдь не далеким любопытствующим взором, выглядывающим из окошка монастырской кельи. Я вырос в академической семье. Отец мой, Вячеслав Иванович Кураев, был ученым секретарем секции общественных наук Президиума АН СССР, а в семинарию я ушел из аспирантуры Института философии.
И именно пройденная мною школа научного воспитания понуждает меня в картину, нарисованную пером академика Рубинова, все же внести некоторые нюансы. Научное мышление ведь требует ясности и уважения к многообразию фактов (даже когда это многообразие неудобно для заготовленной ученым гипотезы).
Вот, например, академик пишет, что «создание материальных благ, как нам пытаются внушить, никак не может повлиять на душу человека». Конечно, мир сект необозрим и в какой-нибудь из них и в самом деле можно встретить столь странный тезис. Но если уж даже я не знаю о такой секте, то полагаю, что общественной угрозы она не несет. Однако абзац, который завершается этим тезисом, начинается вполне определенно: «Сегодня у нас все больше внимания уделяется религиозным праздникам, почитанию святых, мощей, икон и т.п.». Ну, наверно, в Беларуси все больше внимания уделяется не буддистским мощам и не кришнаитским праздникам, равно как и не иконам Вицли-Пуцли. Значит, говоря о религии, в уме мой оппонент держит прежде всего Православие. Но где же это в церковном учении содержится тезис, справедливо оспоренный академиком?
Не так уж трудно взять официальные учительные документы Католической Церкви, говорящие об отношении к труду, и аналогичные тексты Православия. В наших «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» есть целый раздел «Труд и его плоды». Прошу прощения за большую цитату, но большие цитаты все же меньший грех, чем голословные обвинения. Итак:
«Труд является органичным элементом человеческой жизни. В Книге Бытия говорится, что вначале не было человека для возделывания земли (Быт 2, 5); создав райский сад, Бог поселяет в нем человека, чтобы возделывать и хранить его (Быт 2, 15).
Труд — это творческое раскрытие человека, которому в силу изначального богоподобия дано быть сотворцом и соработником Господа. С христианской точки зрения труд сам по себе не является безусловной ценностью. Труд не богоугоден, если он направлен на служение эгоистическим интересам личности или человеческих сообществ, а также на удовлетворение греховных потребностей духа и плоти. Священное Писание свидетельствует о двух нравственных побуждениях к труду: трудиться, чтобы питаться самому, никого не отягощая, и трудиться, чтобы подавать нуждающемуся. Апостол пишет: Лучше трудись, делая своими руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся (Еф 4, 28). Такой труд воспитывает душу и укрепляет тело человека, дает христианину возможность проявлять свою веру в богоугодных делах милосердия и любви к ближним (см.: Мф 5, 16; Иак 2, 17). Всем памятны слова апостола Павла: Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь (2 Фес 3, 10). Этическое значение трудовых процессов постоянно подчеркивали отцы и учители Церкви. Так, Климент Александрийский называл труд “школой общественной справедливости”. Святитель Василий Великий утверждал, что “намерение благочестия не должно служить предлогом лени и бегства от работы, а побуждением к еще большим трудам”. А святой Иоанн Златоуст призывал считать “бесчестием не работу, но праздность”. Пример трудового подвижничества явили иноки многих монастырей. Их хозяйственная деятельность во многом была образцом для подражания, а основатели крупнейших иноческих обителей имели наряду с высочайшим духовным авторитетом и славу великих тружеников. Широко известны примеры усердного труда преподобных Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского, Иосифа Волоцкого, Нила Сорского и других русских подвижников. Церковь благословляет всякий труд, направленный ко благу людей; при этом не отдается предпочтения никакому из видов человеческой деятельности, если таковая соответствует христианским нравственным нормам».
Сколько я ни читал православной литературы и ни слышал проповедей, нигде не встречал призывов к отказу от труда — в том числе и от труда физического. Так что не всегда академик ведет полемику вполне корректно.
Вот еще пример, когда ради полемического успеха академик Рубинов создает модель, имеющую мало общего с реальностью. Согласно его утверждению, после разрушения советской идеологии «пользуясь растерянностью общества, на смену, как палочки-выручалочки, автоматически пришли многократно испытанные историей старые идеологические принципы: национализм и религия».
Может быть, белорусская реальность и дает основания для такого оптимизма, но то, что я вижу в России, заставляет сказать, что тезис академика оставляет за своими рамками главную и торжествующую идеологему постсоветского мира: идеологию потребительства.
Идеи же национализма и религии — это именно идеи. И то и другое требует жертвенности, служения, определенной логико-аскетической дисциплины. Да неужто именно это стало сегодня массовым явлением? Нет, самый популярный символ веры сегодня — это «бери от жизни все». Жизнь сводится к борьбе за то, чтобы рекламируемые в гламурных журналах товары оказались в моем доме. И даже религия во многих душах подверстана под этот потребительский стандарт. Кстати, религия, которой не служат, а которую «потребляют», — это как раз и есть суеверие.
Оставлю в стороне вопрос о «национализме»: он ведь бывает очень разным. Он бывает созидающим, вдохновляющим, а бывает опасным и сочащимся кровью. А уж насколько разной бывает религия (и ее содержание, и ее переживание)…
Если эти различия не заметить, то легко прийти к прямым погрешениям против исторической правды. Именно так приходится оценить следующий абзац: «По телевидению и в прессе стали появляться такие передачи и такие темы, что можно было подумать, будто мы возвращаемся в Средневековье. На полном серьезе обсуждаются колдовство, предсказания, инопланетяне и т.п. При этом проводятся диспуты с участием “специалистов” по магии и колдовству, представителей разного рода “неформальных наук”. Образовалось множество академий и научных обществ, которые обрели полную свободу проповедовать и внедрять в сознание людей любые фантастические воззрения, никак не сообразуясь с выработанными наукой принципами и установленными законами».
Описание современной нашей болячки дано совершенно точное. Но при чем тут «средневековье»? Имя великой эпохи не стоит использовать в качестве площадного ругательства. Как раз в Средние века описанное академиком было бы совершенно невозможно. Колдовство, конечно, присутствовало в той культуре, но в культуре народной, низовой, «ночной». Оно не было институциализировано, оно не имело пропуска в университеты и школы, равно как и в «масс-медиа» той эпохи. Да и вообще оно, мягко говоря, не одобрялось тогдашней правящей элитой, частью которой была Церковь.
Культура же средневековой школы и храма была пронизана логикой Аристотеля. Стоит хоть раз взять в руки труды средневековых «схоластов», чтобы понять, что как раз «фантастики» там меньше всего. А есть то, что Лев Карсавин обозначил как «милую средневековую обстоятельность со схоластическими подразделениями»[1].
Да, они обсуждали вопрос о том, сколько Ангелов может уместиться на кончике иглы. Но само обсуждение строилось вполне научно и привело, кстати говоря, к важным изменениям в самой науке — в том числе и в математике. Если слово «Ангел» перевести с языка схоластов на язык математики, то это — «ноль» (Ангел бесплотен и потому занимает ноль пространства). «Кончик иглы» — это математическая точка, то есть бесконечно малая величина. Вот вам и вопрос о соотношении бесконечно малой и абсолютного ноля.
Все-таки фактом мировой истории является то обстоятельство, что культура мысли может воспитываться и в религиозной традиции. Даже в светской Франции считается, что католические школы и университеты дают лучшее образование (которое, правда, не признается государством, но это уже вывихи революционного прошлого). В разных школах человек может научиться творческой, систематической и критической дисциплине мысли. В математике и в военном деле, в технике и в истории. И теология тут не является исключением. Рациональность — это способ обработки материала, принятого к анализу. Своеобразие самого материала тут, в общем-то, ни при чем. Можно строить дикие фантазии на полях дурно понятого учебника по физике, а можно давать утонченный и логически выстроенный анализ мифологического материала.
Еще одним фактом истории является беззащитность именно материалистического общества перед оккультно-сектантской пропагандой, как только в обществе снимаются запреты. Надо было пятнадцать лет безвыходно провести в парткомовской библиотеке, чтобы в 2006 году как ни в чем не бывало повторять советский стереотип — мол, «отсутствие материалистического мировоззрения — это как отсутствие иммунитета против внушения любых верований, в том числе экстремистского толка». Именно общество победившего атеизма стало легкой добычей астрологов и целителей. Любое бескультурье мстит за себя — в том числе и отсутствие культуры мысли в рамках религиозной парадигмы. Знает ли академик Рубинов случаи, когда бы православные монахи, священники, семинаристы и просто верующие советской закалки увлеклись бы «диагностикой кармы», поисками инопланетян и уринотерапией? А массовое обращение атеистов из своего безверия в эти суеверия — одно из основных направлений «перестройки».
А.Рубинов хотел бы, чтобы мировоззрение строилось «на научных представлениях о мире, научных законах и техническом прогрессе». Тут уже начинаются принципиальные расхождения.
Прежде всего я предпочел бы, чтобы, напротив, «технический прогресс» строился на мировоззрении (желательно гуманном). Экологические параметры должны быть присущи не только материальному производству, должна быть «экология» и научного исследования, «экология» мысли, технического прогресса, «экология» души. Все, к чему прикасается человек, превращая в «ноосферу», не должно отрицать самого человека. А это императив уже не технический, а нравственный, мировоззренческий. Как там у Андрея Вознесенского: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Это XIX веку было позволительно мечтать о создании этики, подогнанной под стандарты тогдашнего естествознания. Сегодня же уместнее разговор о нравственном контроле над ходом и результатами научных открытий.
Мировоззрение может учитывать данные современной науки и технического прогресса, но строиться оно все же всегда будет исходя из других начал и привлекая иные компоненты. Мировоззрение — это не эпилог к учебнику по химии и не производная, взятая от математики. Мировоззрение отвечает на запросы человека и формирует эти запросы. Наука отвечает лишь на вопрос «как» и в редких случаях — «почему». Этика, философия, миф, религия говорят о «зачем». Расписание поездов можно составить на научной основе. Но из расписания я не узнаю, куда надо ехать мне самому. Вот это и есть пример соотношения этики, религии и науки. Религия дает ценности: ради чего человек живет, каких целей добивается, куда идет, а наука говорит, какими путями можно добраться до намеченной станции.
В.Гейзенберг так пояснял своему коллеге — физику-ядерщику Вольфгангу Паули свое видение отношения религии и науки: «Когда мы видим в небе самолет, то можем с известной степенью достоверности заранее рассчитать, где он будет через секунду. Сначала мы просто продлим его траекторию по прямой линии или же, если мы успели заметить, что самолет описывает кривую, то мы учтем и кривизну. Таким образом, в большинстве случаев мы успешно справимся с задачей. Однако траекторию мы все же еще не поняли. Лишь когда мы сначала поговорим с пилотом и получим от него объяснение относительно намечаемого полета, мы действительно поймем траекторию… Разговор ненадолго прервался, потому что на расстоянии нескольких сот метров мимо нас проплыл большой пассажирский пароход, который со своими многочисленными огнями выглядел в светло-синих сумерках сказочным и почти нереальным. Мне пригрезились в этот миг человеческие судьбы, которые, вероятно, разыгрывались за освещенными окнами кают, и в моем воображении вопрос Вольфганга превратился в вопрос о пароходе. Что такое в действительности этот пароход? Масса железа с машинным отделением, системой электропроводки и лампочками? Или же выражение целеустремленности человеческого намерения, структура, образовавшаяся как результат отношений между людьми? А может быть, он просто следствие биологических природных законов, которые в качестве объекта своей формирующей силы использовали на этот раз не только молекулы белка, но и сталь, и электрический ток? Тогда слово “намерение” в человеческом сознании представляет просто отражение этой формирующей силы или природных законов? И что означает в этой связи слово “просто”?».[2]
Движение того корабля, входившего в копенгагенский порт, и в самом деле можно было описать двояко. Можно сказать, что на нем установлен такой-то двигатель, в нем сгорает такое-то топливо, газы при сгорании давят на поршень, движение которого по системе трансмиссий передается на винт, и в результате корабль плывет. А можно сказать, что этот корабль движется здесь потому, что он был зафрахтован такой-то фирмой для того, чтобы перевезти груз хлопка из Америки в Европу. Первое описание будет научным. Второе — религиозным.
Так что когда речь идет о мировоззрении, то очень часто не уму, а воле дано решать — что есть, а чего нет.
В дачном кресле, ночью, на балконе...
Океана колыбельный шум...
Будь доверчив, кроток и спокоен,
Отдохни от дум.
Ветер приходящий, уходящий,
Веющий безбрежностью морской...
Есть ли Тот, Кто этой дачи спящей
Сторожит покой?
Есть ли Тот, Кто должной мерой мерит
Наши знанья, судьбы и года?
Если сердце хочет, если верит,
Значит — да.
То, что есть в тебе, ведь существует.
Вот ты дремлешь, и в глаза твои
Так любовно мягкий ветер дует —
Как же нет Любви?
Без этого волевого начала, так точно описанного Буниным, человек будет лишь фиксатором происходящих событий, но не их творцом.
Вот пример вхождения религиозной темы в жизнь человека:
Постоим и поклонимся каждой могиле,
Спросим скорбно и глухо:
«Ну, как вам тут спится?»
Помолчим и помолимся. Зря нас не учили
Ни молитвы читать, ни даже креститься…
Мы с вами, ребята, в сей скорбный час.
Та война была глупой,
но кровавой и длинной.
Боже праведный, если Ты слышишь нас,
Сохрани души всех убиенных невинно.
Это строки советского солдата, погибшего в Афганистане, Алексея Чегаева. Это от недостатка научных знаний он вспомнил о Боге и молитве? Оттого, что забыл школьные уроки физики? Или оттого, что в жизни человека есть ситуации, когда ему нужно, чтобы со смертью все не кончалось? Ему нужно именно «мировоззрение» — когда не он смотрит на мир, а мир смотрит на него. «Я поднял глаза к Небу, чтобы увидеть — видят ли меня» — так об этой человеческой мировоззренческой нужде говорил Данте.
Мировоззрение говорит не только о том, что есть, но и о том, что нужно человеку, что он считает нормой, что — искажением, в чем видит правду и смысл своей жизни и смерти.
Ну, прочтет академик Рубинов юноше прекрасную и доказательную лекцию об устройстве микромира. А в ответ услышит:
Если меня разложить на молекулы —
Что ж, стану молекулой.
А если меня разложить на атомы —
Что ж, буду атомом.
Скучно.
Так когда-то один рокер описал свой поворот к христианской вере.
Третье мое несогласие будет связано с тем, что европейский рационализм со времен еще Юма и Канта научился рациональным путем доказывать свою собственную неполноту. Полагаю, что одного упоминания о теореме Гёделя будет достаточно, чтобы избавиться от позитивистских иллюзий.
Четвертое мое возражение тезису о «научном мировоззрении» опять нас вернет к теме средневековой схоластики. Точно ли в культуре есть четкая линия размежевания науки и религии? Ведь в жизни христианской Церкви есть теология. Тео-логия — это модус присутствия логики в мире религии. В университетах Европы до сих пор есть факультеты богословия. Могу уверить г-на Рубинова, что на ученых советах Московской духовной академии соискателям категорически не рекомендовано вводить в систему своей аргументации доводы типа «мне было откровение», «голос мне сказал», «я сердцем пережил» или «старец мне передавал». Методы работы современной теологии — это обычные методы работы гуманитарных наук. В конце концов, это искусство понимания одним человеком другого человека, то есть установление смысла текста. Причем зарождались многие из этих методов именно в богословских дискуссиях (прежде всего — эпохи Реформации).
И в богословии, как и в любой другой науке, признается логический принцип: «аналогия — не доказательство!» Притча хороша, но лишь тогда, когда она вводится в речь и воспринимается именно как притча. Если же говорящий или слушающий этого не понимает, это признак… ну, как минимум невнимательности. Вот ведь и сам академик Рубинов не чужд притчевого языка. Он уподобляет мозг компьютеру с выводом: «Как только компьютер выключили, вся его интеллектуальная деятельность исчезла. Точно так же и мозг». Признаюсь, я тоже люблю уподоблять мозг компьютеру. Но для меня из этого уподобления вывод следует совсем даже противоположный: если перегорел компьютер, из этого не следует, что исчез я, его хозяин. Просто я стал недоступен для интернет-общения. Вот и в случае поломки мозга исчезаю не я, а моя способность общаться с другими людьми с помощью тела, контролируемого этим мозгом… Да, кстати, из этой моей притчи при всей ее необязательности следует одно все же очевидное обстоятельство: можно владеть плодами технического прогресса и все же не позволять им влиять на мировоззрение. Так что человек оказался сложнее, чем тот миф о нем, который лепила марксистско-ленинская пропаганда.
Вот только взялся академик за философствование в русле марксистского материализма, и тотчас стала понятна нищета понятийного аппарата марксизма. Ну нет в марксизме терминов для самопознания человека. Все классовая борьба, прибыль да общественные формации. Вот и в этом тексте мы встречаем пустоту в самом главном месте.
Базовые определения звучат так: «Душа — это сложный комплекс эмоциональных реакций на окружающий мир». «Мысль — это всегда отражение материального мира». Это определения через проявления, через действия. Но где же субъект этих действий? Кто «отражает»? Кто «реагирует»? Этакая улыбка чеширского кота: улыбка есть, а кота нету! Если академик исповедует буддизм, пусть так прямо и скажет. Именно в буддизме ключевая доктрина — это доктрина «анатмана», несуществования души: действия и проявления есть, а вот проявляющейся «субстанции» нет. Но Беларусь находится в Европе, а не в Юго-Восточной Азии, и в нашей европейской культуре есть иная очевидность — та, что выразила себя в словах Декарта: «Я мыслю — следовательно, я существую». Кант эту тайну моего существования, мою несводимость к моим же действиям и проявлениям называл «вещью в себе». Ну не равен я тем клавишам, на которые сейчас нажимаю в моем компьютере! И вообще не хочу я быть «совокупностью общественных отношений» и «отражением материального мира»! Я могу творить эти «отражения» и менять материальный мир. А материализм, растворяя меня в мире природного детерминизма, не может объяснить мне, отчего же я столь творчески не похож на слепой и бездумный мир, порождением и частью которого якобы являюсь.
На удивленный вопрос людей: «Что же еще нам может быть дано знать, кроме всей совокупности объектов нашего знания?» — есть простой и совершенно самоочевидный ответ: за пределами мира объектов знания остается по крайней мере сам умственный взор, на него направленный. «Я не могу встретить мое я (как объект познания) по той простой причине, что оно есть тот, кто встречает все остальное. Это похоже на то, как иногда человек ищет в комнате очки, сквозь которые смотрит; он их не видит, потому что видит сквозь них. Самое большое открытие, которое может сделать человек, — это открытие своей собственной души», — справедливо пишет Семен Франк.[3] Впрочем, тем самым Франк лишь напоминает ту критику сенсуализма, которая проходит золотой нитью сквозь всю историю философии — от Платона до Канта. Так, например, Лейбниц, обсуждая догму сенсуализма: «Нет ничего в уме, чего бы не было прежде в ощущении» — добавлял: «Кроме самого ума».
Академик Рубинов полагает, что граница между материализмом и идеализмом проходит по критерию, разделяющему волюнтаризм и материально-незыблемые природные законы. Но если я сам есть лишь часть материального мира, то как часть может быть свободна от целого, частью которого она является? А без свободы нет ни морали, ни нравственной ответственности, ни творчества. Именно так некогда Кант строил «нравственное доказательство бытия Бога»: если есть только материя с присущим ей детерминизмом, то свобода и мораль оказываются лишь иллюзиями. Помнится, Иванушка Бездомный хотел Канта за такие доказательства забросить на Соловки годика на три…
Что говорит академик? «Наука базируется на признании материальности мира и объективности законов природы, независимых от чьей бы то ни было воли».
Тут одно из двух: или Рубинов полагает, что в мире нет ничего зависимого «от чьей бы то ни было воли», но тогда все разговоры о человеческом творчестве и свободе лживы и антинаучны. Или же в природе есть нечто, независимое от ее незыблемых законов, и тогда бытие богаче тех аксиом, на которых академик Рубинов пробует строить свое мировоззрение, и тогда уместны такие ходы нашей мысли, которые, с точки зрения Рубинова, будут «ненаучными».
В общем, в построениях моего оппонента раз за разом повторяется одна и та же преувеличенность: тезис, который был бы вполне верным, если бы его использовали как часть мозаики, становится ошибочным и опасно-нигилистическим, когда его превращают в нечто единственно-эксклюзивное. Как хороша была бы фраза: «Только на науку мы можем опираться при решении задач, стоящих перед обществом», если бы в ней не было слова «только». Светскому гуманисту (а от их имени, думаю, и пробует говорить Рубинов) полагаться надо было бы на человека, а человек все-таки не робот и общество — не ученый совет. Мечта Рубинова в переводе на язык социологии означает создание элитарного общества, в котором будет правящая каста ученых жрецов и будет управляемое ими быдло, которое само не в состоянии понять, в чем именно заключаются научно выверенные «задачи, стоящие перед обществом».
Математик и управленец Рубинов, наверно, прекрасный. Но, подозреваю, он и не знает, что предлагаемая им утопия была описана еще в «Государстве» Платона. Но Платон хоть был логичнее и изначально полагал, что идеал науко-кратии несов-местим с демо-кратией.
Совмещаем два тезиса «материализма»: 1) свободы в мире нет, а есть лишь «законы природы»; 2) править обществом должны те, кто познали эти законы. И получаем довольно жесткую социальную модель — как раз ту, в которой мы жили семьдесят лет и которая зовется то «реальным социализмом», то тоталитаризмом. Дело не в недостатках и «издержках» коммунистического строительства. Как раз в случае своей полномасштабной реализации этот научно-плановый монстр дотянулся бы до каждого шага и вздоха каждого маленького человечка. Коммунизму не хватило как раз науки, а именно — компьютеров. А вот с миллионами микрочипов и уличных видеокамер, с деньгами, которые «отмерли», превратившись в электронные «баллы заслуг», с мобильными телефонами, работающими в режиме прослушек, — каждое дыхание стало бы «научным». То есть таким, каким его хотели бы видеть ученые управленцы. И кричал бы Достоевский (или его «человек из подполья»): «А я хочу по своему маленькому, неправильному, но своему умишку пожить!», но ученые дяди в белых халатах и в его подполье поставили бы средства «научного контроля и управления».
В этом опасность атеистических «только». Они порождают нигилизм. Нигилизм — это урезание богатства и многообразия человеческого бытия ради одного его измерения. Бывает нигилизм религиозно-аскетический. Мол, то, что не прописано и не предписано в нашем священном уставе, не должно иметь права на существование. Но есть нигилизм сциентистский, есть нигилизм философско-материалистический. И не столь уж велика разница, во имя чего и чем тебя отрицают: книгой или костром, компьютером или концлагерем!
Отмечу, что Рубинов говорит не просто о науке, а о материализме, и не просто о материализме, а о власти материализма: «Все-таки доминирующими у нас должны быть светское образование и воспитание, основанное на материалистическом мировоззрении». Значит, в его социальной утопии есть не только наука, но и государственная идеология. Причем такая, которая уже умеет и любит употреблять слово «только» («только я»). И которая уж очень любит детей. В XIX веке только болезненно-чуткий слух Достоевского обращал внимание на такие нюансы и видел в них угрозы. Но после опыта XX столетия не замечать таких отнюдь не «нюансов» как-то уж совсем странно и отстало.
Жизнь с религиозной мотивацией представляется академику Рубинову как «отказ от реальности, от материального мира». Тут уж приходится признать, что не то что опыт XX столетия, а опыт вообще мировой философской мысли не оставил следа в представлениях белорусского академика. Это ведь и есть главный вопрос философской критики: что есть реальность?
Философия рождается именно в уходе от того наивного отождествления, которое Рубинов считает вершиной человеческой мысли: «Что такое материальное — более или менее ясно. Это то, что можно пощупать, увидеть или иным образом ощутить».
Отождествить реальность и ощущение — это как раз и значит зачеркнуть все столетия поиска научной методологии. Ощущения могут врать, они могут быть неверно истолкованными. Тысячи раз это уже объяснено философами Греции, Европы, Индии, Китая, равно как и европейскими методологами науки. Но вот и по сию пору есть люди, которые диаматовскую жвачку, услышанную на третьем курсе советского института, продолжают считать ответом на все вопросы.
Простейший вопрос: Вселенная материальна или нет? Можно ли ее «пощупать, увидеть или иным образом ощутить»? Увидеть можно узкий спектр излучений некоторых звезд. Ощутить можно лишь тепловое излучение нашего светила. А вот Вселенная как бесконечная целостность никак не может быть частью нашего ограниченного опыта. И потому Вселенная в философии Канта называется «вещь в себе». Мы можем воспринимать отдельные ее части в их опять же лишь отдельных параметрах, но не мир как целое. Тут уж можно вслед за буддистами сказать, что целостность мира есть иллюзия (как, впрочем, и любая целостность), — это будет воспроизведение буддистского догмата о шуньятности (пустотности) всего сущего. Или же формула рубиновского материализма заставит признать Вселенную как целое нематериальным объектом.
Если исходить из отождествления ощущений и реальности, то придется подвергнуть сомнению другой атеистический же тезис: «Весь опыт развития человечества показывает, что духовные ценности, внутренний мир человека не являются чем-то заложенным свыше». Дело в том, что опыт показывает как раз иное. Есть опыт нравственной интуиции, опыт диктатуры совести, опыт, в котором вторжение нравственного императива переживается как откровение свыше. У многих людей есть «ощущение высоты». (Это образ Наума Коржавина из его стихотворения о церкви Покрова-на-Нерли: «Невысокая, небольшая, /Так построена ладно ты,/Что во всех на века зароняешь/ Ощущение высоты»).
Доверяешь этому опыту — и становишься объективным идеалистом, то есть признаешь, что мистический и нравственный опыт распахивает для тебя реальное окошко в потолке. Критически отторгаешь этот опыт, считаешь его только человеческим порождением — и тогда ты уже на полпути к идеализму субъективному (согласно этой модели, человеку не дано вырваться за пределы собственных порождений). Но для наивного материализма Рубинова, уравнивающего ощущения и материю, здесь уже нет места.
Я же на полях рубиновской статьи делаю очередной вывод: не надо считать простыми сложные вещи и кухонный обиход и терминологию переносить в серьезную философию.
И уж тем более все усложняется, когда речь идет о человеческой реакции на «реальность» (например, об «отказе» от нее).
Эта сложность, однако, изрядно упрощается, когда речь идет о случае, разбираемом Рубиновым, — об отказе религиозного «отшельника» от «реальности». При выборе аксиологии человек отказывается от определенного образа «реальности». Выбирает он не между «материальной реальностью» и «религиозной фикцией», а между двумя образами. У него есть определенное представление о том, какой образ жизни и мысли считается нормальным в его социальной среде. И есть негативное отношение к этому стереотипу. Такой человек как раз не отождествляет социальный стереотип и «реальность», понимает иллюзорность, субъективность этого образа. Он отражает реальность, как отражают натиск врага: «не соизволяю, чтобы вот это пленило меня!»
Но важнее для такого человека не уход, а влечение. В его сознании есть не только отказ, но и определенный альтернативный образ, представление о своем призвании, об иной «реальности», которую он должен пережить.
В.И.Ленин определил материю как «объективную реальность, существующую вне и независимо от нашего сознания и данную нам в ощущениях». Оставим в стороне вопрос — «а кем именно данную?» (хотя именно этот вопрос поставил Декарт и пришел к выводу, что только Божия любовь может координировать и синхронизировать процессы, протекающие в субстанциях «протяженной» и «мыслящей»). Но ведь под это ленинское определение подходит и Бог. Философское определение Бога как causa sui, «причину самого себя», предполагает как раз его существование вне и независимо от нашего сознания. Даже если академик Рубинов не знает о Боге, Бог знает о Рубинове.
И как раз любая серьезная религия настаивает на том, чтобы проповедуемый ею Бог перестал бы быть предметом веры, а стал бы реальностью, данной в ощущениях. Так что кроме повседневного опыта, у мистика есть и иной опыт. И он считает этот свой опыт пришедшим от «объективной реальности, существующей вне и независимо от его сознания и данной ему в ощущениях».
Чем этот опыт хуже опыта повседневности? Тем, что он есть не у всех? Ну так и музыкальный слух есть не у всех. Людей, понимающих музыку Шнитке, гораздо меньше, чем тех, кто понимает музыку Евангелия. И ощущение красоты математических доказательств доступно меньшинству. Может, объявить Перельмана наркоманом и тунеядцем за то, что его доказательство невесть чего непонятно большинству «дорогих телезрителей»?
Рубинов же склонен некритично отождествлять свое представление о «реальности» с самой реальностью.
Кроме того, та же наивная самоуверенность сциентиста стоит за формулой, отождествляющей реальность с материальным миром. Даже В.И.Ленин считал, что идея становится материальной силой, когда овладевает массами. Надеюсь, атеист Рубинов не согласен с оккультными глупостями вроде тезиса о «материальности мысли». Мысль нематериальна. И все же она существует. Значит, пределы материи и реальности не совпадают. Мысль человека заставила летать самолеты и плавать подводные лодки, мысль человека переустраивает структуры человеческих обществ. Мысль человека заставляет камни складываться в соборы, и мысль же их разрушает. Если же реальность тождественна материи, то зачем Рубинов переживает и полемизирует с тем, чего нет,— с виртуальным миром религии?
Убеждение человека значит очень много. И потому творчество в этой сфере так значимо. Производить станки или идеи — это уже не вопрос для постиндустриального общества. Станки и машины Европа предпочитает ввозить из третьего мира, сама же предпочитает изготавливать и экспортировать технологии — ноу-хау, причем не только промышленные, но и социальные, и психологические, и рекламные. Как и подобает «историческому материалисту», Рубинов ценит лишь то, что может пощупать руками. Для него даже «духовный мир рождается прежде всего в сфере созидания, там, где создаются новые машины, разрабатываются и воплощаются новые технологии».
Но отчего же тогда распался СССР? Неужто ученые технологи в этом виноваты? Технологий в стране было много. Но вот отчего-то люди не захотели жить по стандартам истмата. Согласен с Рубиновым: «именно догматическая идеология и ограничение информации в этой области <...>, по нашему глубокому убеждению, в конечном итоге и привели Советский Союз к кризису. Отказ от коммунистической идеологии, ниспровержение и интенсивная критика советского режима, ликвидация руководящей роли партии — все это служило главным мотором перестройки и последующих преобразований». Интересно, что причины краха СССР академик видит все же в мире идей, а не в технологиях (ведь среди этих причин можно назвать и рождение компьютерной цивилизации, и падение цен на нефть, и отставание в промышленной робототехнике…).
Кстати, в те времена ленинское определение материи переиначили для определения понятия «дефицит»: «Дефицит — это материя, не данная нам в ощущениях» (вариант: «Дефицит — это материя, данная в ощущениях, но не нам»).
И опять приведу слова В.И.Ленина. Как марксист, он видел источник исторического прогресса в развитии средств производства. Но он поставил следующий вопрос: а отчего же растут сами средства производства? И ответил: вследствие роста потребностей людей… И тем самым Ленин, сам того не заметив, похоронил «исторический материализм». Потому что источником развития оказываются изменения в структуре ценностей и ориентаций людей. Новые запросы и идеи создают новые товары и технологии (которые затем и сами, конечно, влияют на общество). Но вот отчего родился капитализм? Буржуа захотели есть больше? Желудки у них стали шире, чем у людей Средневековья? Как ни странно для марксистов, Средневековье кончилось разгулом Возрождения, а вот капитализм пришел в мир в пуританских одеждах. Столетней давности работа Макса Вебера о влиянии протестантской этики на рождение капитализма до сих пор еще не опровергнута… А почему потребности столетиями не росли у китайцев и индусов? Религия не позволяла? Так, значит, судьбы целых огромных культур могут зависеть от технологий гуманитарных, а отнюдь не промышленных? Но тогда «исторический материализм» должен отойти в сторонку и скромно ждать своей очереди, когда к его методологии обратятся для исследования конкретного частного процесса, имеющего место в конкретном и частном социуме. А от статуса универсальной объяснялки ему лучше освободиться, чтобы не казаться смешным. В истмате есть своя правда. Но чтобы она не потерялась, не надо из этой частной правды делать мировоззрение.
Рубинов, как и положено марксисту, утверждает, что «создание материальных благ и есть главный и единственный источник морали и духовных ценностей. Если бы мы оставались жить в пещере, то и мораль, и духовные ценности оставались бы у нас на пещерном уровне, как бы мы ни молились Богу».
Ладно, не будем вспоминать о монахах Киево-Печерской лавры, чья мораль совсем не была «пещерного» уровня, хоть и жили они в пещерах. Но может ли «исторический материализм» объяснить феномен «осевого времени»? Это термин Карла Ясперса, обозначающий удивительно синхронный нравственный прорыв, совершенный независимо друг от друга в разных цивилизациях. В VI–IV веках до Рождества Христова рождается греческая философия, звучит великая проповедь древнееврейских пророков, появляется буддизм, в «Упанишадах» формулируется идея кармического воздаяния за все, а не только ритуальные поступки человека… Во всех этих течениях мысли общая направленность: от магизма к этике. Рождается чувство личностной ответственности человека за свою судьбу. Это что — следствие усовершенствования мотыги?
Освоение внешнего, материального мира — это, конечно, интересно и важно. Но есть еще и внутренний космос человека. Неужели то, что отличает мыслящий тростник от просто тростника, неинтересно для исследования? Есть люди, которые меняют чужое сознание, манипулируют им. Это политтехнологи, идеологи. К ним академик Рубинов, наверно, относится по-партийному: если это политтехнологи его партии, то их деятельность по строительству пиар-миражей он считает полезной. Политтехнологов, работающих на оппозицию, он, наверно, оценивает иначе.
Но еще есть люди, которые пробуют изменить себя самих. Например, они пробуют выпасть из ленинского закона «о возрастании материальных потребностей». Они знают, что у души есть свои радости и свои поводы для боли, нежели у тела. Но поскольку они радуются тому, что смогли одолеть искушение (приступ зависти или гнева), а не тому, что смогли купить телевизор со скидкой, их клеймят как бездельников, которые «не принесли решительно никакой пользы обществу». Настройщик скрипки или пианино считается полезным человеком. А настройщик души — тунеядцем.
Любой жизненный путь усеян обломками несостоявшихся судеб. На одного талантливого математика (Рубинова) приходятся тысячи людей, не нашедших себя в мире формул. На одного гениального физика (Гинзбурга) — тысячи серых комментаторов. То же — у музыкантов и рабочих, у рыбаков и журналистов. И у монахов точно так же. Святые — это гении религиозности. Как нельзя судить о возможностях живописи по росписям в санаториях, а о дарах музыки — по кабацким лабухам, так и о религии не стоит судить по случайным попутчикам в рясах. Что Пушкин в поэзии, то Сергий Радонежский — в религии. Так что напрасно академик так сказал о святых («Многие из таких людей не принесли решительно никакой пользы обществу, ничего не создали, не построили, но за свои добровольные страдания, продиктованные, по существу, слепой верой, рассматриваются как святые»). Не за успехи в строительстве Троице-Сергиевой лавры почитался народом Сергий. Он был прорабом духа.
Аргументы академик приводит не научные (тут уж я с ним спорить не стал бы), а вкусовые, оценочные, мировоззренчески-партийные. И потому на повторяемые им прописи советского антирелигиозного мифа я имею право ответить стихами. О труде людей, которые не создавали станков, есть строки Николая Заболоцкого:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому,
Через сугроб, через ухаб!
Не позволяй ей спать в постели
При свете утренней звезды.
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды.
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.
А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она наперсница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Слишком упрощает Рубинов, говоря, что с точки зрения религиозных людей «материальное может быть сотворено и человеком, а душа — это сугубо творение Бога». В Православии человек как раз призван стать со-автором своей души. «Я сотворил, говорит Господь, прекрасное тело; даю тебе власть сделать нечто лучшее: создай прекрасную душу» — так это выражает святитель Иоанн Златоуст.[4]
Об этом сотрудничестве («синергии») прекрасно сказано в одном диалоге (мне он попал в руки без подписи, поэтому я не знаю, христианином какой именно конфессии он был написан):
«Я попросил Бога, чтобы Он забрал мои привычки.
Бог сказал: нет. Это не Я должен забрать, это ты должен отдать.
Я попросил Бога даровать мне терпение.
Бог сказал: нет. Терпение не даруется, ему учатся.
Я попросил Бога дать мне счастье.
Бог сказал: нет. Я даю тебе дары, но быть счастливым способен лишь ты сам.
Я попросил Бога уберечь меня от боли.
Бог сказал: нет. Страдание приводит тебя ближе ко Мне.
Я попросил, чтобы Бог взрастил мой дух.
Бог сказал: нет. Ты должен возрастать самостоятельно, но Я буду обрезать тебя, чтобы ты был плодоносным.
Я попросил Бога обо всем, чтобы я мог наслаждаться жизнью.
Бог сказал: нет. Я уже дал тебе жизнь, разве это не достаточный повод для наслаждения?
Я попросил Бога помочь мне ЛЮБИТЬ других так же, как Он любит меня.
Бог сказал: А, наконец-то у тебя появилась достойная мысль».
Диакон Андрей Кураев, профессор Московской духовной академии
[1]Карсавин Л.П. Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках преимущественно в Италии. — Пг., 1915. С. 150.
[2]Гейзенберг В. Часть и целое // Проблема объекта в современной науке: Реферативный сборник. М., 1980. С. 128, 136–137.
[3]Франк С.Л. Реальность и человек. Париж, 1956. С. 31–32, 35.
[4]Цит. по: Архимандрит Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. Париж, 1950. С. 175.
