Некалендарные самаряне

Дебил стоял на остановке и приставал к каждому встречному, стремясь обнять и расцеловать.

Бремен

Глупая улыбка, слюни, сопли, бессвязное мычание — порядочные прохожие в ужасе отшатывались. Особо благочестивые, издалека приметив паренька, готовили монетку-другую и, увертываясь от объятий, брезгливо подавали, стремясь попасть в раскрытую ладонь счастливого дебила. Привокзальные завсегдатаи — панки, бомжи и прочие сливки общества — веселились вовсю, иногда подбадривая паренька и освистывая тех бюргеров, кому не удалось не испачкаться. Кто-то из холеных прохожих проронил что-то в роде: «Таких раньше у нас подальше отвозили — они порядочным людям жить не мешали». Под «раньше», судя по вздохам и возрасту, подразумевалось старое доброе время тридцатых — сороковых. Паренек ничего не знал ни о тридцатых, ни о сороковых — у него были свои заботы. Какие-то особые, одному ему ведомые. И довольно серьезные: не зря же он вдруг иногда садился у фонарного столба и начинал плакать, развлекая веселую, но заскучавшую вокзальную публику.

Так продолжалось около получаса, пока все не замерли в предвкушении давно ожидаемого вопля, ругани и истерики: в сторону дебила шла потрясающей красоты и со вкусом одетая девчонка: сейчас, когда этот сопливый на нее накинется с объятиями, и визг будет, и истерика, и хохот, соответственно. Дебил кинулся к ней…и остался в ее объятиях: девчонка крепко прижала его к себе, говорила что-то. Слюни стекали по курточке и шарфу — девчонка продолжала говорить полушепотом, они, обнявшись, раскачивались в такт, выделывая какие-то па. Приготовившаяся было публика, разочарованно закурила свои самокрутки, наблюдая, как дебил вновь сел под фонарь, а за ним подсела и девчонка — «Слюнявая Красавица», как ее уже успели обозвать. Сопливый вновь заревел, уткнувшись в плечо «Слюнявой», которая гладила его по голове. Так они и сидели какое-то время.

Народ глазел вовсю молча. Наконец, от группы зрителей отделилось что-то вроде панка и, покачиваясь, приблизилось к двум сидящим на земле. Панк подошел к ним вплотную и встал на колени перед ними. Сделал земной поклон обоим. Когда он встал, он тоже плакал.

Девчонка встала с земли, обняла на прощанье несчастного, продолжавшего свое мычание, и ушла — запрыгнула в подъехавший поздний трамвай. Вечерняя жизнь Бремена продолжалась.

Я был в Бремене долго, больше недели. Но, честное слово, единственная, настоящая достопримечательность города — это не собор, не набережная, не мельницы, а этот вот эпизод из вечерней жизни города.

***

…С каждым ударом пальца на странице оставались вмятины: «Где? Где вы видите здесь это имя? Нет такого имени в нашем календаре! А раз его нет в календаре, такого имени не существует вовсе. Это — неправославное имя, за неправославных Православная Церковь не молится. Все!»

Спорить не хотелось. Ну, хоть издоказывайся — мол, есть такое имя — Колумба, есть такое имя — Драган: если их нет в официальном патриархийном месяцеслове, исправно следующие официальным инструкциям не будут у тебя принимать записки о христианском их поминании. Колумба может быть преподобным кельтским, Драган или еще кто — святым сербским князем, мучеником или преподобным, но это ровным счетом ничего не значит. Ну, что тут поделаешь? Дождался, пока придет священник, сумевший направить ревность о чистоте Православия в правильное русло — записки были с извинениями приняты. Все, поручение выполнил: британские и сербские друзья, просившие о них помолиться «в вашей великой Святой России» могут быть довольны.

Вспоминаю, и как сам, когда впервые увидел записки, поданные во французском монастыре для поминовения у святителя Николая в Бари, подпрыгнул от возмущения и праведного гнева: «Что за корейские имена?! Какие еще японцы?! Что за Чон Ван Гун? Они что — все православные что ли? А мы, православные…», ну и так далее. Крестная быстро отвела меня в сторону и очень деликатно и настойчиво что-то объясняла. Напоследок понадеялась: «Со временем, даст Бог, поймешь». Обняла, перекрестила, пожелала доброго пути.

***

А путей тогда было много, очень. Время беспечной и вовсе не обеспеченной юности, полной свободы, новых стран, просторов и путешествий. На необеспеченность смотрелось не просто весело, а с вызовом даже: мол, посмотрим, кто кого.

Годы автостопа, ночевок в германских и французских лесах, бельгийских телефонных будках, шведских кладбищах, полях Люксембурга (не смейтесь — нашел и это), горах Швейцарии, арабских песках — много всякого было. Хуже всего — это когда не ешь пару дней, не пьешь полдня и спишь на ходу ночью. И жить-то, главное, охота — страсть! Несмотря на буквально съедающий тебя холод. Бывали моменты, когда оптимизм сильно уменьшался.

И вот, в один из таких уменьшительно оптимистических моментов, в феврале, под проливным снежным дождем, я пропустил последний уходящий в Данию паром. Все. Приехали. Следующий — только через пару дней. Ночевать негде, да и не на что. Телефонные будки в Гетеборге открытые — тоже не вариант для ночлега. Мерзкая погода, пронизывающий ветер, мокрый снег, мокрые ноги. Бреду по улицам, стараюсь не смотреть на сверкающие окна кафе и ресторанов, где поедают непостную еду еретики и прочие шведы. Короче, грустно все. И море бушует.

Вдруг сзади голос: «Ты чего такой пасмурный? Хуже погоды!» С участием кто-то спрашивает, не издевается. Почему бы и не ответить? Так и так, отвечаю, веселый у вас городок. И улыбку соответственную случаю продемонстрировал. Получилось: «Слушай, хватит тут помирать, народ пугать. Я тут живу неподалеку — пошли ко мне! Поешь, переночуешь. Я ж вижу, что нелегко». Я, честно, встревожился:

— Не-не-не! Я не из «этих», понял?!

— Не городи ерунды. Все нормально. Помощь тебе предлагаю, понял? — искренне сказал парень, даже обиделся.

Хотя потом признался, что и понять мою тревогу мог вполне — мало ли там кто по городу ошивается. Впрочем, и меня тоже тогда можно было испугаться: так себе вид. В общем, пригласил меня к себе домой, приготовил потрясающий ужин, после которого мы с ним до полуночи беседовали «за жизнь». Парень оказался из Ирана: «Я, — говорит, — самый настоящий перс! Зороастриец! А ты откуда? О, христианин! Расскажи!» И так далее. Рассказывали друг другу новости-старости из России и Персии, удивлялись, смеялись.

Гетеборг

Наутро он отвел меня до автобусной остановки, поговорил о чем-то с шофером, тот моргнул другому — так или иначе, в тот же день я оказался в нужном мне датском городе. Сытый, выспавшийся и довольный жизнью и новым приключением.

Таких вот случаев, когда люди предлагали от всего сердца кров, ночлег и еду, я могу перечислить множество. То ровесник в Будапеште спасает тебя из насквозь промерзшего зала ожидания вокзала, то ночью французский араб подбирает тебя, потерявшего последнюю надежду, на автостопе где-то под Нантом, то супруги-голландцы вытаскивают из реки, куда провалился, то немцы спасают от смерти — случаев, повторюсь, очень много.

Два случая крепко запомнились. С чеченцами. Первый — самый неприятный — был в поезде из Варшавы в Берлин. В купе оказались четверо: молодой чеченец, англичанин, полячка и я. По натуре я человек не из разговорчивых, поэтому сидел в стороне, в беседу не вступая — журнал какой-то читал немецкий. А англичанину не терпелось познакомиться с попутчиками — начал выспрашивать соседа. Полячка переводила, благо русским языком владела. Диалог англичанина и чеченца быстро прекратился после того, как последний ответил, в чем же он видит лучшее будущее для своего народа: «Всех русских вырежем — тогда и будет хорошо». Дальше ехали в напряженном молчании: англичанин смотрел в окно, полячка вжалась в кресло, я демонстративно изучал журнал, потом другой. На границе нужно было показать паспорта. Когда юный ваххабит или кто он там есть / был увидел мой российский паспорт, то произнес:

— Брат, помоги, а? Мне сто марок очень нужно. Помоги, брат.

— Не понял. Ты же только что говорил, что для тебя значат русские. Не очень-то, похоже, мы братья.

Тут начались угрозы, которые прекратились с появлением сначала пограничников, а потом и полицейских, уведших попутчика в участок. Впечатление, сами понимаете, не из приятных. И оно, увы, много значило для моего отношения к чеченцам долгое время.

До тех пор, пока в ужасном международном автобусе не познакомился с другим чеченцем. Сказать, что тот автобус ужасный — ничего не сказать: мертвящий холод на борту, наглые водители, невозможность пересесть на другой автобус. Хотя бы просто потому, что нет денег на билет. То есть вообще нет — наглухо. Нет и еды. «Ну, и не в таких переделках бывали, — произнес мой сосед, извлекая из сумки свертки с едой. — Угощайся, парень!» Слово за слово, оказалось, что едет он аж из самого Грозного, убегая от войны (на дворе был тогда 1995 год). Многое рассказал, все больше со слезами. О том, что творили сначала дудаевцы, потом другие сменившие их «борцы за веру» в когда-то мирной Чечне. О том, как прятались по подвалам, изредка выбегая на улицу, чтобы найти или выпросить у наших солдат хлеба. О том, как попали под наш артобстрел, когда был дан «зеленый коридор» для беженцев… Многое рассказал. «В конце концов, — говорит, — спасся чудом. Сейчас вот пробираюсь в Германию — там какие-то дальние родственники живут. Обещали приютить. Вот и еду».

К концу поездки мы почти сдружились. Он с удовольствием угощал припасами: «Иначе нельзя! Мы же соседи!» Я попутно переводил какие-то письма, помогал ему чем мог в дороге, старался, короче, есть его хлеб не даром.

Две ночи в дороге — в конце концов, приехали в Берлин, где я должен был выйти. А дальше — автостопом к друзьям и на работу. Чеченцу надо было ехать еще дальше. На прощание мы обнялись, он опять всплакнул. Я вскинул рюкзак на плечи, зашагал прочь от автобуса. Вдруг — голос сзади: «Эй, стой! Погоди, дорогой!» Оборачиваюсь: бежит мой чеченец, в руках что-то держит. «Слушай, я ведь все равно скоро приеду — там меня родственники накормят-приютят. Вот, у меня несколько марок осталось — возьми, а? Я же знаю — тебе куда-то далеко надо ехать! Так что возьми — пригодятся!» Быть попрошайкой — свинское дело:

— Не буду я брать ваши деньги, — отвечаю. — Вы что?

— А я тебе как старший младшему говорю: возьми! Иначе обидишь! Ты меня, вон, выручил так в дороге — письма мне переводил! Бери, говорю.

Втиснул он мне в карман эти марки, хлопнул по плечу и успел заскочить в уезжавший автобус. Стою я на перроне озадаченный: денег хватит на поезд до друзей. Мда. И поесть даже можно.

Такие вот истории.

***

Я намеренно не говорю про помощь от братьев по вере — православных. Намеренно рассказываю о помощи, часто чудесной, от не только не православных, но даже иноверцев-мусульман или язычников-огнепоклонников и вообще атеистов. Вполне допускаю, что годы странствий, этого юношеского «Sturm und Drang», даны мне были Христом для того, чтобы внимательнее читать притчу не только о блудном сыне, но и о милосердном самарянине.

Притча о милосердном самарянине. Фрески Фаворского монастыря. Фото: А. Поспелов / Православие.Ru

И я не могу не молиться — дома, конечно же, в своей частной молитве, — о всех тех, кто творил мне благодеяния, кто встречался мне на пути, а то и спасал от смерти. Ведь благодарить людей, делающих нам добро — это даже не тот «минимум», который заповедан нам Христом, это — ветхозаветная «детскость», которую мы, наверное, должны бы были давно перерасти, научившись молиться и за врагов.

Оттого так резануло вот это свечное: «Мы, православные, молимся только о православных».

А записки с японскими, китайскими и корейскими именами от французских монахинь я все-таки передал священнику в Бари. Тот улыбнулся: «Конечно, будем молиться! Неофициально!»