Поэтическое пророчество

Тютчев Федор Иванович

Иван Ильин был убежден, что «вряд ли есть еще один народ на свете, который имел бы такую поэзию, как русская: и по языку, и по творческой свободе, и по духовной глубине. Да – по глубине. Ибо силою исторического развития оказалось, что русский поэт есть одновременно национальный пророк и мудрец, и национальный певец и музыкант. И в русской поэзии, открытой всему на свете, – и Богу – и молитве – и миру – и своему – и чужому, и последней полевой былинке, и тончайшему движению души – мудрость облекается в прекрасные образы, а образы изливаются в ритмическом пении. Так русская поэзия вместила в себя глубочайшие идеи русской религиозности и русской философии, и сама стала органом национального самосознания... Русская поэзия – величайшая сокровищница мировой литературы; богатства ее – неописуемы, неисчерпаемы; совершенство ее языка, разнообразие ее форм, власть ее над содержанием жизни единственны в своем роде. Она всему открыта, ей все доступно... Она выговаривала своим вдохновенным языком то, что у других народов давно уже стало достоянием прозы и публицистики».

Действительно, русская поэзия касается всех сфер жизни, от житейской повседневности, до духовных оснований жизни. Во всем она видит смысл и значение, выявляет красоту форм и глубину содержания. Она обращена к Богу – высоты богосозерцания мы видим и у М.В. Ломоносова, и у Г.Р. Державина (особенно в оде «Бог»), и у А.С. Пушкина – у всех значительных поэтов России. Проникает русская поэзия и в душу природы: «Русская поэзия создала некое самобытное метафизическое и религиозное восприятие природы; и это восприятие природы – в высокой степени русское и национальное – обще всем нам; оно присуще нам, русским, как бы от самой природы, навеянное ею, внушенное ею в ее страстных, интенсивных колебаниях, ритмах и нередко катастрофических вторжениях в нашу жизнь» (И.А. Ильин). Русской поэзии наиболее свойственно созерцание Бога в природе: «Было бы философической задачей несравненной прелести показать на созданиях наших поэтов, что у каждого из них свой поэтический акт, при помощи коего он внемлет гласу Бога, сокровенно звучащему в природе; что многие наши поэты внимали в природе не только Божию гласу, но голосу хаоса; и что самые могучие из них по своему созерцанию слышали, как хаос сей поет осанну своему Творцу... Связаны у нас в России наша природа, наша душа и православное приятие мира!.. Учит русская поэзия – мироприятию и мироблагословению» (И.А. Ильин).

Поэзия наша переживала многострадальную, великую судьбу своего народа: «С самого рождения своего русская поэзия – этот всенародный голос русской души – созерцала события русской истории и судьбу России в целом с чувством трепетной страстной любви, то тревоги, то горести, то ликования и гордости. И всегда или почти всегда – с чувством живой ответственности перед Богом за все дарованное, за все заданное и за все упущенное и несовершенное» (И.А. Ильин). Национальная душа сознавала в поэзии свою историческую миссию, достижения и падения, доблести и пороки.

Поэтическое дарование, имеющее сугубые творческие задачи, тем не менее, обладает способностью к глубочайшему видению вещей и явлений, что позволяет заметить многое из важного в нашей жизни в самом зародыше, обнаружить его и свидетельствовать об этом. К тому же, в России, как известно, поэт – больше, чем поэт, ибо поэзия всегда выражала национальное самосознание, ставила наиболее актуальные и глубокие вопросы российской жизни. Русская поэзия XIX века вместе с художественной прозой возвращала сознание образованных слоев к истокам русской культуры, к Православию. Не могло чуткое поэтическое вдохновенье не заметить и главной духовной опасности эпохи – наслания на Россию новоевропейских духов небытия. С началом XIX века и особенно после заграничного похода русской армии на Россию хлынули духи Просвещения, господствующие в атмосфере Западной Европы. Если политическая и философская мысль Запада создавала разного рода материалистические атеистические идеологии, то художественное творчество любовалось обликом самого субъекта богоборчества: «XIX век создал демонию. Возник демонизм сомнения, отрицания, разочарования, горечи, эгоизма, гордыни, презрения и даже скуки. И все это дышало дерзновением и вызовом; почти все это доводилось до кощунства. Герои лорда Байрона имели явно демоническую природу. Мефистофель у Гете, так же как у Франца Листа – не более чем демон. Демоническое начало появляется в «Разбойниках» Шиллера, в «Петре Шлемиле» у Шамиссо, там и сям у Э.Т.А. Гофмана. А нигилист Макс Штирнер прямо говорит языком самодовольного демона... Весь германо-романский романтизм постоянно был занят демонизмом и люциферианством, и больше всех Виктор Гюго, а за ним – Жерар де Нерваль, Нодье, Теофиль Готье, Альфред де Виньи, Барбе Д,Орвильи, Беранже, Бодлер, Верлен, Рембо, Гюисманс, Бальзак, Мериме, Мишле, а в музыке Лист, Гуно, Мейербер, Берлиоз... Одни боятся и со страху фантазируют, другие выдумывают, чтобы напугать. Связывают сатану с ведьмами, с шабашем, со смертью, со всемогуществом, с ночью. Изображают его как «умницу», как «светоносного просветителя», как «забавника», как «волокиту», как «добряка», как «революционера», как подлежащего искуплению, как «двигателя прогресса», как существо, требующее сочувствия и сострадания, как «вестника свободы и разума», как благородного «протестанта»... Перебирают все возможные облики и комбинации, чтобы убедить себя в его «безвредности», «невинности», силе и привлекательности... не понимая, куда это все ведет и чем это закончится. И не замечают, что все это становится проповедью человеческого самообожествления и оправданием, т.е. разнузданием человеческой порочности» (И.А. Ильин).

Русская поэзия, конечно же, поддалась очарованию западных веяний. Тем не менее, она не уподоблялась европейской моде в кокетничанье с дьяволизмом и сатанизмом, а изначально описывала соприкосновение с духами зла как болезненное искушение, трагически свидетельствовала об удушающих веяниях в атмосфере эпохи, о нашествии духов небытия на Россию. Так А.С. Пушкин описывал искусительного демона, отравляющего лучшие порывы души, духа сарказма и тотального сомнения:

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он Провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел –

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

М.Ю.Лермонтов распознавал ядовитого духа эпохи, протравившего и его душу, в стихотворении «Мой демон»:

Собранье зол его стихия.

............................................

Сидит уныл и мрачен он.

Он недоверчивость вселяет,

Он презрел чистую любовь,

Он все моленья отвергает,

Он равнодушно видит кровь,

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей,

И муза кротких вдохновений

Страшится неземных очей.

Это описание не только индивидуальных чувствований, но и общей духовной атмосферы, поскольку ощущения многих поэтов были схожи. А.К.Толстой писал о духе отрицания всего святого и утверждения всего ложного и безобразного:

Бывают дни, когда злой дух меня тревожит

И шепчет на ухо неясные слова.

И к небу вознестись душа моя не может,

И отягченная склоняется глава.

И он, не ведая ни радости, ни веры,

В меня вдыхает злость – к кому, не знаю сам –

И лживым зеркалом могучие размеры

Лукаво придает ничтожным мелочам.

.............................................

И сердце он мое напитывает ядом

И речи горькие влагает мне в уста.

И все, что есть во мне порочного и злого,

Клубится и растет все гуще и мрачней

И застилает тьмой сиянье дня родного,

И неба синеву, и золото полей,

В пустыню грустную и в ночь преобразуя

Все то, что я люблю, чем верю и живу я.

На фоне утраты всех духовных авторитетов самоутверждается высокомерный человеческий рассудок – одна из составляющих нарастающего духовного помрачения. Горестно писал об этом П.А.Вяземский:

Наш разум, омрачась слепым высокомерьем,

Готов признать мечтой и детским суеверьем

Все, что не может он подвесть под свой расчет.

Но разве во сто раз не суеверней тот,

Кто верует в себя, а сам себе загадкой,

Кто гордо оперся на свой рассудок шаткий

И в нем боготворит свой собственный кумир?

Кто, в личности своей сосредоточив мир,

Берется доказать, как дважды два четыре,

Все недоступное ему в душе и в мире?

«Из этого скрещения демонической иронии и рассудочной полунауки – начал возникать тот душевный уклад, который имел сначала вид светского, разочарованного снобизма, потом позитивистского нигилизма, потом нигилистической революционности и, наконец, воинствующего безбожия большевизма и сатанизма» (И.А. Ильин). Такова железная поступь нарастающего в обществе идейного безумия – идеомании. Но в середине XIX века еще доставало «позитивистического нигилизма с революционным оттенком» (И.А. Ильин), апологетов которого саркастически описывал А.К. Толстой:

Все, чего им ни взвесить, ни смерити,

Все, кричат они, надо похерити!

Только то, говорят, и действительно,

Что для нашего тела чувствительно.

И приемы у них дубоватые,

И ученье-то их грязноватое.

Там какой-то аптекарь, не то патриот

Пред толпою ученье проводит:

Что, мол, нету души, а одна только плоть,

И что если и впрямь существует Господь,

То он только есть вид кислорода;

Вся же суть в безначалье народа.

Но тлетворные новые идеи все более вытесняли религиозные «предрассудки»: «Атмосфера этого нигилизма назревала и сгущалась в России. И из ее тумана отчетливо стали обрисовываться черты соблазняющего дьявола» (И.А. Ильин). К середине XIX века Ф.И. Тютчеву уже был ясен богоборческий диагноз духовной болезни эпохи:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует;

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен

Невыносимое он днесь выносит...

И сознает свою погибель он

И жаждет веры... но о ней не просит.

Тем не менее, только некоторые гении ощущали, в какую пропасть катится Россия. К.Ф. Рылеев, послуживший духу разрушения России, вопреки или именно поэтому пророчески предощущал:

Затмится свод небес лазурных

Непроницательною мглой;

Настанет век борений бурных

Неправды с правдою святой.

Дух необузданной свободы

Уже восстал против властей;

Смотри – в волнении народы,

Смотри – в движеньи сонм царей.

Но сам Рылеев ослушался своей поэтической интуиции. Совсем другие источники духовного свидетельства у М.Ю.Лермонтова. Представьте себе сердце трепетное и чуткое, наделенное видением метафизических превращений, где готовятся будущие свершения, и одаренное поэтической глубиной выражения духовных смыслов. Как же невыносимо жить в мире, преисполненном обыденной суеты и слепоты в то время, когда видишь, как над всем уже клубятся демонические духи. Лермонтов вслед за Пушкиным тяготел к тому, чтобы сбросить невыносимое бремя духовного свидетельства, неосознанно стремился к суициду и достиг его в очередной дуэли. Два раза поэтическое свидетельство Лермонтова прорвалось сквозь его прельстительную демонологическую мистичность и высказалось предельно реалистично – но это было не описание натуральных явлений, а лицезрение духовных реальностей. В стихотворении «На смерть поэта» мир видится Лермонтовым как торжество духа зла:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпою стоящие у трона

Свободы, Гения и Славы палачи!

...................................

Но есть и Божий суд, наперстники разврата!

Есть грозный судия: он ждет;

Он недоступен звону злата...

Поистине: сатана – князь мира сего, а Божий суд – это уже за пределами падшего развратного мира. В этом стихотворении Лермонтов пережил смерть Пушкина как собственную, он обличал унылых вестников собственной смерти. В стихотворении «Предсказание» он пережил пограничную ситуацию в лицезрении духов небытия, несущих смерть Родине. Очевидно, явственное видение демонических превращений позволило ему понять, к чему готовятся чилы зла; и задолго до рокового часа он трагически осознал надвигающуюся катастрофу:

Настанет год – России черный год, -

Когда царей корона упадет,

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платом из хижин вызывать;

И станет глад сей бедный край терзать,

И зарево окрасит волны рек: -

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Из ясного осмысления духовных борений века Ф.И. Тютчев тоже явственно увидел наслание на Россию гибельных духов:

Ты долго ль будешь за туманом

Скрываться, Русская звезда,

Или оптическим обманом

Ты облачишься навсегда?

Ужель навстречу жадным взорам,

К тебе стремящимся в ночи,

Пустым и ложным метеором

Твои рассыплются лучи?

Все гуще мрак, все пуще горе,

Все неминуемей беда.

Более того, именно духовная проницательность и трезвость позволила Тютчеву провидеть и описать до боли узнаваемую нами личину российских бедствий начала ХХ века:

Ужасный сон отяготел над нами.

Ужасный, безобразный сон:

В крови до пят, мы бьемся с мертвецами

Воскресшими для новых похорон...

И целый мир, как опьяненный ложью,

Все виды зла, все ухищренья зла!..

Нет, никогда так дерзко правду Божью

Людская кривда к бою не звала!

И этот клич сочувствия слепого,

Всемирный клич к неистовой борьбе,

Разврат умов и искаженье слова –

Все поднялось и все грозит тебе.

О, край родной! – Такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней...

Велико, знать, о Русь, твое предназначенье!

Мужайся, стой, крепись и одолей!

Здесь предвидится и сон человеческого разума и совести, одержимость духами лжи и разрушения – разврат умов и искаженье слова, и инфернальные битвы Гражданской войны, и изощренное паразитирование зла на правде, и всемирность духовной брани ХХ столетия. И невиданные кровавые жертвы. Но ведь и упованье на грядущее воскресение. Явственно видел то, что скрывалось за трагическими зарницами, А.А. Голенищев-Кутузов:

Бывают времена, когда десница Бога,

Как будто отстранясь от мира и людей,

Дает победу злу – и в мраке смутных дней

Царят вражда и ложь, насилье и тревога;

Когда завет веков минувших позабыт,

А смысл грядущего еще покрыт туманом,

Когда глас истины в бессилии молчит

Пред торжествующим обманом.

В такие дни хвала тому, кто с высоты

На оргию страстей взирая трезвым оком,

Идет прямым путем в сознаньи одиноком

Безумия и зла всей этой суеты;

Кто посреди толпы, не опьяненный битвой,

Ни страхом, ни враждой, ни лестью не объят,

На брань враждующих ответствует молитвой:

«Прости им Господи – не знаю, что творят!»

Здесь прозревается, что во всеобщем безумии сохранится малое стадо, которое будет закваской уповаемого возрождения России. Мировой характер грядущей катастрофы предощущал А.С. Хомяков:

Гул растет, как в спящем море

Перед бурей роковой;

Вскоре, вскоре в бранном споре

Закипит весь мир земной,

Чтоб страданьями – свободы

Покупалась благодать,

Чтоб готовились народы

Зову истины внимать;

Чтобы глас ее пророка

Мог проникнуть в дух людей,

Как глубоко луч востока

Греет влажный тук полей.

Это уже предвидение не только тотального разгула зла, но и провиденциального характера надвигающегося кровавого века. «Не подлежит никакому сомнению, что русская поэзия предчувствовала и предвидела и этот воздымавшийся дух, и назревающее революционное крушение» (И.А. Ильин). К началу ХХ века поэзия все более явственно говорила о надвигающейся на Россию тени зла, но литература потеряла пророческую отстраненность от этого зла, русские писатели продолжали свидетельствовать уже из глубин черной воронки, затянувшей и их:

И верен я, отец мой Дьявол,

Обету, данному в злой час,

.......................................

Тебя, отец мой, я прославлю

В укор неправедному дню,

Хулу над миром я восславлю,

И соблазняя, соблазню

Федор Сологуб

«Это был уже зрелый дух безбожия, большевизма и революции» (И.А. Ильин). Наиболее ярким свидетельством из бездны была поэма Александра Блока «Двенадцать»:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь –

В кондовую,

В избяную,

В толстозадую!

Эх, эх, без креста!

..........................

В зубах – цигарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!

..........................

Эх, эх, согреши!

Будет легче для души!

..........................

Эх, эх!

Позабавиться не грех!

Запирайте етажи,

Ныне будут грабежи!

Отмыкайте погреба –

Гуляет нынче голытьба.

...........................

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови –

Господи, благослови!

Остановись здесь перо поэта – и осталось бы в истории яркое свидетельство разгула беснования. Но Блок чувствовал себя пророком эпохи и потому дерзнул делать метафизические выводы – кровавая голытьба ведома Самимо Спасителем: «Эту поэму «Двенадцать» Блок писал, сам захваченный соблазнами революции. И в соблазнах этих пытался договорить, будто впереди всего этого дела, в котором уголовщина и безумие, ожесточение и черная злоба попытались отменить и добить Россию, – будто впереди этого дела с кровавым флагом и в белом венчике из роз шел Христос, Сын Божий. Русская поэзия пала в этот момент, ослепла, обезумела, но, обезумев, дала точную в своей отвратительности картину большевистской революции» (А.И.Ильин).

Большинство русских писателей и поэтов в те годы соблазнились относительно подлинных духов революции. Надо сказать, что раньше других прозрели представители философского цеха русской культуры, проделавшие путь от марксизма – к идеализму и Православию, что позволило им отделять духов зла от Духа истины.

Русская поэзия XIX века соответствовала высоте достижений русской духовной революции, в том числе в суждении о своей великой Родине. «Россия воспета ее поэтами с бесконечной любовью; не льстиво, о нет, не льстиво; напротив, – часто с гневом, с обличительным призывом, с гражданской и мировой скорбью. Русская поэзия, соединяя в себе дар песни с даром пророческим и философическим, никогда не была слепа к слабостям, недостаткам и порокам русского народа. Но за этими слабостями и пороками она всегда прозирала священное естество русского духа, его призвание, его дары, его богохранимость. Она никогда не отчаивалась – ни в его силах, ни в его судьбе. Ибо в Боге нет смерти, нет гибели, нет мрака и уныния. Ибо в Нем – свет, воскресение и жизнь. И потому

перетерпев судьбы удары,

Воскреснет Русь!

Этой верой дышит вся русская поэзия в ее обращении к России. Эта вера давала и дает мне всегда великое утешение» (И.А. Ильин). Как и художественная проза, русская поэзия пророчествовала о духовных битвах ХХ века. Мало кто из писателей того времени осознавал реалистичность этих видений. Но всякое профетическое действие – это духовный импульс, направленный в будущее единой судьбы народа, это свет истины в обличении зла, это завет правды в сопротивлении нашествию лжи. Это наше духовное наследие в борьбе за достойное будущее.