Публикуемая ниже статья священномученика Илариона (Троицкого), архиепископа Верейского, а тогда архимандрита, инспектора Московской духовной академии, впервые увидела свет в 1914 году на страницах газеты «Московский церковный вестник» (№ 42). Она представляет собой своего рода рецензию на юбилейный сборник «У Троицы в академии: 1814–1914» (М., 1914), посвященный 100-летию Московской духовной академии. Статья интересна как работа, в которой будущему святителю пришлось отстаивать честь и монаха, и академии. В статье в полной мере проявилось его мастерство полемиста, умеющего объективно, мягко, разносторонне увещевать недоброжелателя, тенденциозно освещающего состояние академии.
Статья не была включена в трехтомное собрание творений святителя Илариона, выпущенное издательством московского Сретенского монастыря в 2004 году, и предлагается современному читателю впервые.
|
| Архимандрит Иларион, 1917г. |
Но и по содержанию своему сборник представляет из себя прекрасный подарок всем, кому дорога и мила Московская духовная академия. С московским, в частности, духовенством академия связана тесно: несколько поколений духовенства получили в ней свое высшее образование. Немалую благодарность именно московского духовенства заслуживает и «юбилейная комиссия», которая много, конечно, трудов положила на собрание и печатание исторических материалов.
Содержание сборника может быть разделено на три категории: 1) воспоминания об академических днях вообще, 2) воспоминания и характеристики отдельных академических деятелей и 3) письма и прочие мелкие материалы. Лучше всего статьи первой категории. В сборнике помещены воспоминания учившихся в академии в 30, 40, 50 и 70-х годах прошлого столетия. Без преувеличения можно сказать, что от чтения этих воспоминаний трудно оторваться. Оживают академические традиции; встают тени прошлого; славные имена, которые привык произносить с благоговением, заменяются в сознании живыми образами. По прочтении этих воспоминаний еще остаешься погруженным в прошедшее и иначе начинаешь смотреть на старые академические здания, потому что встают в памяти их давно почившие обитатели.
Из статей, посвященных отдельным лицам, особенно выдается очерк жизни и деятельности Александра Васильевича Горского, написанный даже по неизвестным в печати документам. Собственно, об А.В. Горском в сборнике дано целое исследование в 258 страниц, так как кроме упомянутого очерка его жизни и деятельности имеется немало и разных материалов в виде писем самого Горского и других лиц к Горскому. Такое особенное внимание к А.В. Горскому, конечно, вполне понятно и совершенно естественно: в прошлом столетии академической жизни А.В. Горский – человек исключительный и имя его – слава академии. Эта исключительная личность и охарактеризована всесторонне: даны биографические сведения об А.В. Горском, представлен и его характер, прослежены и его личные научные занятия, его влияние на академию и церковно-историческую науку в России. Весьма важны напечатанные в сборнике письма к А.В. Горскому корифеев русской науки, ему современных. Эти письма наглядно показывают, чем был А.В. Горский для русской науки вообще.
Воспоминания об отдельных лицах часто касаются уже близких к настоящим дням времен, а потому читаются также с большим интересом. Приходится лишь пожалеть, что опущены некоторые большие имена. Хочется назвать два имени: Филарета (Гумилевского), друга А.В. Горского, и проф. А.П. Лебедева. Ведь одна переписка Филарета с Горским могла бы дать материал весьма интересной статьи. А.П. Лебедев еще у всех в памяти. Заслуги его для церковно-исторической науки несомненны. Отсутствие воспоминаний о нем кажется необъяснимым.
Из писем обращают на себя внимание письма П.С. Казанского[2], которыми в сборнике заполнено пять печатных листов. Писем П.С. Казанского известно уже много. Они всегда интересны и имеют, на наш взгляд, особенное значение для истории быта Московской академии. Они показывают, какой широкий круг интересов был у посадских профессоров и как следили они из своей деревенской глуши за жизнью и церковной, и государственной.
Можно кое-что в сборнике назвать случайным, но присутствие случайного элемента в подобных изданиях, пожалуй, неизбежно.
Несомненно, сборник получит самое широкое распространение среди бывших питомцев Московской академии, и многие переживут немало приятных часов не только во время самого чтения, но и после, когда пойдут непрерывной цепью воспоминания о студенческих годах. Теплое чувство благодарной любви к академии проникает почти весь сборник, и чтение сборника может усилить это благодарное чувство.
Но не можем не отметить в сборнике кое-что и такого, что может доставить огорчение и что, во всяком случае, не увеличивает достоинств юбилейного сборника. Разумеем преимущественно последнюю статью «За тридцать лет (1884–1914)», принадлежащую проф. Глубоковскому[3]. Редактор сборника, думается, совершенно напрасно пишет в предисловии: «Она как бы подводит итог всему сказанному в сборнике» (с. IX). Этого мы заметить не сумели, но невольно заметили, как эта статья нарушает тон всего сборника. Все материалы, помещенные в сборнике, или с беспристрастием пушкинского летописца, или с пристрастием любящего сына, но последняя статья писана в тоне обличительном и по содержанию тенденциозна. Зачем, прежде всего, охуждать настоящее и недавно прошедшее пред давно прошедшим? А ведь профессор пишет: «Академия без своих нормальных жизненных отправлений атрофировалась, замирала и являлась как бы несуществующей» (с. 750). Уничтожение академии профессор склонен приписать уставу 1884 года. Но «студент 1870-х годов» начинает свои воспоминания так: «Когда при окончании семинарского курса я решился заявить о своем желании поступить в Московскую духовную академию, то с разных сторон послышались предостережения в том смысле, что “теперь Московская академия уже не та, что была раньше”» (с. 172). Кого слушать? Один говорит, что до 1884 года все было хорошо, а другой еще в 1876 году слышал об упадке академии. Выходит, что академия просуществовала всего 60 лет. Но позвольте! Ведь целиком на последние 40 лет падает ученая деятельность Е.Е. Голубинского, В.О. Ключевского, А.П. Лебедева. А это имена славные!
Воздыхание о «добром старом времени» и охуждение «наших дней», положим, естественны.
Вспоминаются стихи еще Горациевой оды:
«Aetas parentum, pejor avis, tulit
Nos nequiores, mox datures
Progeniem vitiosiorem»[4].
Но для юбилейного-то издания этот пессимистический перепев можно бы и оставить!
Есть в статье проф. Глубоковского и еще бьющая в глаза тенденциозность. Хотя он и упрекает устав, усматривая в нем корень всех зол, но и резок он и несправедлив и к деятелям будто бы «новой академии». Для него последние 30 лет истории академии – «эпоха монашеского чиноначалия» (с. 741), а потому и виноваты оказались во всем монахи. Будто бы академию кто-то считал и трактовал «лишь мертвым орудием для партийных экспериментов и удобной средой для испытания способностей у неопытных механиков из черноризцев» (с. 749–750). Но разве «эпоха монашеского чиноначалия» наступила только после 1884 года? Ведь за столетие из 19 ректоров только двое (А.В. Горский и С.К. Смирнов) были не монахи; без ректоров-монахов академия жила только 21 год (1862–1875 и 1878–1886). След[овательно], «эпоха монашеского чиноначалия», столь ненавистная профессору, обнимает 4/5 столетнего периода.
С некоторого времени повелась у нас дурная манера изображать монахов какими-то нравственными чудовищами, которые должны быть виноваты, «без вины виноваты». Эта анти-монашеская тенденция неприятно поражает читателя в заключительной статье сборника. Чего-чего только там не ставится в вину академическим начальникам-монахам! У монаха все наперед дурно: он «честный законник» (с. 748) – профессор недоволен; монах прост в обращении со студентами – опять нехорошо, это «подозрительное панибратство» (с. 741, 747). Невольно вспомнишь стихи из Евангелия: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не рыдали» (Мф. 11: 17). Следит инспектор- монах за студентами – это «полицейский надзор» (с. 741). Такого надзора будто бы без монахов не существовало (с. 741). Как на грех, надзор был наиболее строг у инспектора светского. Его профессор оправдывает (с. 741–742): это, мол, не полицейский надзор. Увы! В том же сборнике этот светский инспектор сам пишет о себе: «Прислушайтесь, что студенты на стороне говорят о силе моего надзора. Они говорят, что от инспектора ничего не укрывается, что бесполезны попытки ускользнуть от инспекторского глаза и провести инспектора, что напрасно хвалят французскую полицию, что наша академическая полиция не ниже французской. Держать студентов в чувстве большого страха пред инспектором невозможно без внимательного надзора» (с. 660). Воображаю, какой повод для глумления был бы в этих словах, если бы они принадлежали инспектору-монаху! Ведь инспектору-монаху в вину поставлено даже то, что он «тайком следил за гулявшими студентами у окна своей квартиры» (с. 748). А ведь о том же светском инспекторе другой его современник, много лет его знавший, в своих воспоминаниях (напечатанных, но еще не вышедших в свет) говорит, что он был «насквозь пропитан терпким формализмом и черствою взыскательностью», что выговоры он делал «с каким-то особым инспекторским смакованием», «досаждал продолжительным и как бы злорадостным повторением и выставлением на вид дисциплинарной оплошности». Пишем это вовсе не с целью охудшать лично неизвестного нам светского инспектора, но лишь за тем, чтобы показать, насколько пропадает беспристрастие у ученого профессора, когда начинает он говорить о монахе. А это нерасположение к монахам у профессора доходит иногда до смешного. Говорит монах на «о» – это уже грех, и профессор считает нужным передразнить: «Мокарий, во-первых, во-вторых» (с. 749). Монах виноват и тогда, когда природа отказала ему в красоте и если у него плохо сидит одежда. «Фигура – жалкая, манеры – неуклюжей робости в непривычном и не приставшем к нему монашеском одеянии, лекторских дарований ни малейших» – так характеризуется монах-инспектор (с. 747). Несомненно, было бы возмутительно, если бы кто стал высмеивать Ф.А. Голубинского, который имел «некрасивый и даже страшный вид» (см. с. 68), или Е.Е. Голубинского, который лекторскими дарованиями не отличался. Но раз речь о монахе, то «все позволено»… Мы ничуть не заподазриваем справедливости всего рассказываемого профессором Глубоковским; мы лишь со скорбью удивляемся его тенденциозности и вспоминаем слова архиепископа Никанора [Бровковича; † 1890]: «В натуре человек всегда и во всем человек, не ангел совершенный, всегда смешение добра и зла, смешение духовных совершенств и немощей. Ложь ли записывает за каждым из нас диавол на своей хартии? Нет, он пишет истинные факты, но записывает из дел и чувств человека только худое, скрадывая и скрывая все хорошее. Оттого диавол и называется ложью, как и есть в своей натуре ложь и лжец, и в каждом свидетельстве своем о делах человека – клеветник и человекоубийца» (Воспоминания бывшего альта-солиста // Биографические материалы. Т. 1. С. 10–11)[5].
Профессор допускает, что его пессимизм в отношении академии «служит лишь субъективным отголоском наседающей старости, которая свои немощи, скорби и разочарования инстинктивно переносит на все окружающее, окрашивая его печальными тонами безнадежности и безотрадности, а в прошлом находит хорошее потому, что сама была лучше – здоровой, бодрой, жизнерадостной» (с. 754). От души желаем ему старости бодрой и жизнерадостной. Жалеем только, что «наседающая старость» заявила о себе при написании статьи для юбилейного сборника.
Итога всего сказанного в сборнике мы в статье проф. Глубоковского не усматриваем. То недоуменное огорчение, которое испытали мы при чтении последней статьи, все же тонет и почти без остатка растворяется в том чувстве удовольствия, которое получили мы при чтении всего обширного сборника.
