|
День Победы, ежегодно отмечаемый нашей страной, это не
только победа в Великой Отечественной войне
1941–1945 годов, но и победа во Второй мировой
войне. Да, именно наша страна стала основной силой,
сломившей хребет немецкому фашизму, захватившему
бо́льшую часть Европы. Но сопротивление тоталитарному
режиму, не только внешнее, с оружием в руках, но, что
немаловажно, и внутреннее – духом, оказывали жители
всех оккупированных стран.
Мы продолжаем публикацию рассказов митрополита Дионисия
о людях, оказавшихся вместе с ним в фашистском концлагере,
об их духовном противостоянии чуждой идеологии, чуждому
мировоззрению. Для нас воспоминания владыки ценны тем, что
показывают, как эту борьбу вели наши братья по вере
– греческий православный народ и духовенство.
Старик Куляс
Старый Куляс испытал сильное потрясение, когда увидел фрицев в своем доме. В волнении выскочил из-за стола. Жена, дочь и сын побледнели.
– Обвиняешься в том, что старший твой сын поднял оружие против непобедимой Германской армии и что позиция младшего, а также и твоя, находятся под подозрением. Известна также ваша связь с партизанами.
Затуманенный ум старика не мог воспринять весь смысл слов, сказанных переводчиком. Он был совершенно растерян. Видел только своего сына с оружием в руках, устроившего засаду, видел немцев, попадающих в ловушку и падающих вниз… И видел перед собой других немцев – разъяренных, которые хватают его самого, швыряют в темный подвал, и там он бьется, прошитый пулеметной очередью. Это длилось одну секунду.
– Аус! – прорычал верзила-фриц.
– Идемте с нами, отец и сын, – сказал
переводчик.
Что произошло, как их взяли, как оказались в машине, Куляс не успел понять. Только чувствовал желание плакать. Какая-то тяжесть сжимала грудь. Их впихнули в машину одним толчком. Сели. Младший Куляс, похоже, немного дрожал.
– Держись! – дал ему знак старик.
Коротко глянул на немцев. Жестокие, с застывшими лицами, не вытянешь ни слова.
Переводчик сел рядом с шофером.
Они были одни: он и его сын – два беззащитных агнца в волчьей пасти.
Тогда зажегся в нем светлый лучик:
– Защити нас, Боже мой! Больше всего – мальца…
Так, покидая свою деревню, старик Куляс совершенно успокоился.
***
– А после началась комедия. Они хотели нас прикончить, сжить со свету. Хотят спровадить всех греков на тот свет и очистить весь мир, чтобы остались только они – правители и господа. Не прикончат и не спровадят! Но всемогущий Бог устроит им: будут плакать черными слезами. Итак, хотят нас сжить со свету и играют с нами. Нравится им играть с нами, как кошка с мышкой. Сегодня допрос. Завтра избиение. После опять допрос, и угрозы, и плеть…
– Бейте, чудовища! Бейте, антихристы! Убейте нас! Нас, греков, много…
А те – его бить… И, наконец, неожиданный приговор: заключение до окончания войны.
– Слава Богу, наконец-то бросили якорь здесь.
Почистил свою трубку, стуча ею о подошву ботинка. Сидел, нога на ногу, во дворе концлагеря Павла Мела. Седые закрученные усы, розово-красное лицо, взгляд его терялся далеко – в глубине горизонта.
Сосна растет на греческих горах, и это гордое дерево. Оно высокое и крепкое, потому что впивается своими корнями глубоко в землю Греции и расправляет свои ветви на самом разудалом ветру. И чувствуешь, как все, что крепко и прочно укоренено в земле, вздымается с лёгкостью в небеса.
Так же и старик Куляс. Когда он прохаживался по двору, прекрасный и сильный, как сосна, чувствовалось, что никакая тяжесть не пригнула ему ветвей. А рядом с ним – его младший сын, который тоже, наконец, вновь обрел себя.
– Что поделывают сейчас в деревне?
– Воюют!
– Наверно, плачут!
– Я сказал: воюют! Сейчас не время для слез.
Малец молчал.
– Согласен? – спросил его отец.
– Да, так и есть! Сейчас воюют. А нас, однако, здесь
заперли. Мы никуда не годны! – и его юношеское лицо
потемнело.
– Слышь, батюшка? Сын мой хочет воевать, –
смеется по-доброму старик.
Отец почувствовал гордость за своего сына. А сына восхищало невозмутимое спокойствие отца. И оба вспоминали с обожанием того, кто устроил засаду немцам. Славные они: старик, его старший сын, который прославился, и малец, который еще прославится.
***
Старик Куляс стал частью концлагеря. Еще одна особенная
нота. Он узнал нас, а мы – его; он к нам привык, и
мы к нему привыкли. Отец Куляс и сын Куляс.
Но однажды напала на старика тоска. Сын заболел, и его
забрали в больницу. Часами тогда сидел старик нога на
ногу, не шевелясь, с трубкой во рту, и смотрел вдаль.
Ударило по нему одиночество, как внезапная молния, и
сокрушило его. Исполнился он ностальгии. Лагерь ему
казался тесным. Перед пасмурным его взором медленно
проходили картины, полные печали. Сын, который воюет,
заболевший сын, ожидающие их женщины…
– Что делают дома, батя?
– Ожидают, бедняги!
– Ну нет! Сейчас воюют, сказано же…
– Ты прав, дитя мое! Сейчас воюют. Не знаешь, может,
у кого есть какая трубка? Этой всё, конец пришел,
испортилась.
– Что, и трубку скосило одиночество, батя?
Не мог перенести одиночества старик Куляс. Вот, скажем, немцев – пожалуйста! Кнуту сопротивляется спина с ободранной кожей. Животному упорству завоевателей противостоит свободное греческое упрямство. Самодовольной тупости, которая хочет подмять под себя весь мир, противопоставлена храбрость, которая имеет гибкость стали. Все это имеет движение, действие, жизнь. Но вот – одиночество?.. Это что-то совсем иное. Тут необходима особенная подготовка души.
Одиночество – как коварная трясина, и если кто заблудится там – тонет. Тонет – и нет ему надежды на спасение, потому что тяжелые солдатские походные ботинки тут совсем не в помощь. И вот одиночество было чудовищным грузом на плечах старика Куляса, и он не мог его сбросить. Чтобы освободить его от этого груза, нужно было схватить его и хорошенько встряхнуть:
– Эй, старик Куляс, сейчас воюют!
Если б ему еще сказать, что христианин со всем должен уметь справляться, но это, может быть, было бы уж слишком для старика.
***
И все же старик Куляс пришел в себя. Вот как это произошло.
Однажды, когда он раскуривал свою трубку, подошел к нему один охранник и доверительно сообщил, что сын его, который лежал в больнице, сбежал. Этого, кажется, и ждала остывшая кровь старика, чтобы опять заиграть в жилах. Подскочил он с места и давай ходить туда-сюда. Его бил озноб. Зубы крепко сжимали трубку.
Чуть позже пронеслось по лагерю: «Сын Куляса сбежал!» Все поворачивались и смотрели на старика. А тот вновь прохаживался горделиво по двору – розово-красное лицо, закрученные усы, трубка в зубах, удалая осанка. Старик Куляс нашел врага, грозного врага, которого он совсем не боялся, потому что знал, как с ним управиться.
На следующий день между первыми, кого повели на расстрел, был и старик Куляс. Вот что значит иметь сыновей, которые хотят бороться за родину! Но об этом нет нужды напоминать старику. Он это очень хорошо знает. И знает, что прекраснейшим видом борьбы является жертва. Все это определил в своей душе старый грек и брел себе спокойно на смерть.
Хладнокровный, оставил свое пальто, часы, какие-то мелкие вещи, которые у него были, чтобы все это передали его близким, когда они об этом попросят, и храбро распрощался с нами:
– Пока, ребята! Скорой свободы! Господь с нами!
Высокий и крепкий старик Куляс выделялся среди других своей осанкой, в то время как мы, глубоко взволнованные, смотрели из слуховых окон, как они удаляются.
Пулемётная очередь не успела оборвать его крик:
– Греков много! Да здравствует Греция!
Подражатель Доброму Пастырю
Эта небольшая история проста. Где-то в городе Ла́риса объявились партизаны. Разъяренные немцы не задержались с прибытием. Прочесали всю область. Тяжелые сапоги, автоматы, приказы, избиения… Деревенские закрывают двери, а вместе с ними и души. Ярость фашистов обрушилась на Го́нос, маленькую деревню под Ла́рисой.
– И не спрашивай, брат мой. Жестоко нас мучили: плеть, пинки, затрещины – избивали безжалостно. Потом нас, двести с лишним человек, закрыли на много дней вот в таком вот крохотном помещении. Голод, вши не в счет. Я? То же, что и другие, чтобы не сказать хуже. Мне остригли бороду и волосы ножницами для ногтей. Только это! Слава Богу за все.
Глаза моего спутника, священника из Го́носа, излучают свет. Смотрит далеко – в глубину небес.
«Поэтому столько в них покоя, – думаю, – потому что смотрят в глубину небес».
Тот же небесный покой, я чувствовал, изливается и на меня, на мое существование, в то время как мы прохаживались по двору лагеря Павла Мела: я и престарелый человек рядом со мной. Изуродованная борода в беспорядке, ряса от северного ветра превратилась в лохмотья. Его разговоры и движения внушали мне уважение.
Их заперли в одной скверной камере: низкие потолки, совершенно темная – единственное слуховое окно загорожено от дождя и холодного ветра картонками. Спали на влажном цементном полу. Никакой подстилки, нечем укрыться. Двести с лишним душ теснились в этом холодильнике. Двести с лишним овец. Голодали, мучались под жуткой угрозой расстрела. И среди них их пастух – верный, добрый батюшка Соти́рис из Го́носа, подражатель Доброго Пастыря.
***
Потихоньку и я узнал его. Ряса, которая с первой секунды нас сблизила, стала причиной, чтобы мы крепко связались, когда увидели, что так прекрасно во всем соглашаемся. Он быстро привык к новому окружению. Осознал свою миссию, которую и здесь он должен был исполнить, и принял все с легкостью и покорностью. Он должен постараться повернуть души окружающих его к их Создателю. Страдания, лишения, мучения имели в его душе результат противоположный тому, которого добивались его мучители. Напротив, все это давало ему новые силы оптимизма, любви и веры. Но убогая камера, однако, очень плохо подействовала на его здоровье. Чтобы помочь ему, мы решили обратиться с прошением в управление. Добились обещания перевести его в лучшее место. Я нашел его и взял с собой на прогулку, чтобы поговорить об этом.
– Благодарю Бога, что удостоил меня попасть сюда. Может, здесь я немного нужен. Стараюсь делать все, что могу, для наших братьев. Многие из них, несчастные, настолько сломлены, а другие не хотят повернуть свои души туда, куда следует, –– к настоящей жизни, к жизни Христа. Дотащили ветхого своего человека досюда, почти до трона Божиего, и не хотят с ним расстаться. Делаю все, что могу, чтобы влить в них немного сил, немного надежды. Славлю Господа! Вижу, что многие во мне нуждаются. Некоторые уже исповедались. Многие, конечно, настаивают на своем. Но и я настойчив. Все они не только братья мои, но и близкие мне люди – мои. Понимаешь? Деревенские – вместе росли. Знаю все их семейные дела. Сердце разрывается видеть их в таком состоянии…
Слушаю его со вниманием. Голос его дрожит, срывается. Глаза блестят, как от слез. Но эти его слова, которые я не в первый раз слышу, впервые, однако, сопоставляю с тем, что я готовлюсь ему предложить. Тщетны все наши труды. Мы должны были об этом подумать. Никогда бы он не согласился отлучиться от своих деревенских, преступить свой долг. И мне он показал путь, который я не брал в расчет от моей любви к нему.
– В основном, рекомендую им молитву. Это непобедимое оружие наше они оставляют неиспользованным. Молитесь, говорю, горячо и не давайте черным тучам безнадежности бросить тень в ваши души. Хочу научить их веровать, как я верую. Иногда ночью, когда мы замолкаем, чтобы успокоиться, насколько это возможно, отделяю нескольких непоколебимых от всех прочих. Молятся вместе со мной. Тогда я их чувствую еще ближе ко мне, этих людей, более моими их чувствую. И я очень люблю их – тех, которые молятся. Они молятся о себе и, конечно же, о других. Благодарю со слезами Господа и прошу Его укреплять нас непрерывно.
Не следует мне ничего ему даже и говорить. Не надо беспокоить его в той тишине, которую он обрел. И все же говорю. Не знаю, что мной движет. Чтобы показать ему нашу заботу? Чтобы не ушли впустую все наши труды? Не знаю.
– Нет, ничего не выйдет, отец мой. Каюсь и прошу вас простить меня, – говорю ему.
– Послушайте. Мы видели, что вы очень мучаетесь. Больше, чем мы, способные выдержать, думаю, много больше. И мы кое-что предприняли. Господь не дал пойти впустую нашем ходатайствам. Мы добились, чтобы вас перевели в лучшее место. Как раз сегодня я хотел вам это предложить. Но что мне вам сказать после всего, что я услышал?.. Ничего не получится. Да и не надо, чтобы получилось. Господь помешал случиться ошибке. Прошу вас, простите нас.
Он смотрел на меня, ничего не говоря, растроганный. Потом ласково улыбнулся:
– Да, не нужно это. Видишь, и ты это понимаешь.
Благодарю тебя, дитя мое!
– Оставайтесь рядом с вашей паствой и продолжайте
ваше дело. Вы более чем необходимы. Желаю вам только,
чтобы Всемилостивый Господь вскорости удостоил вас
вернуться на вашу родину.
***
Он пребыл с нами более трех месяцев. Я видел его почти каждый день. Чем дольше был срок его испытания, чем дольше бился он на наковальне боли, тем более был готов он для Царствия Небесного.
Душа его отражалась в его лице, которое было безмятежно, кротко, линии боли смягчились и излучали некий свет – свет благодати Божией. Ничего от страха или паники там, где была твердая вера в беспредельную Божественную милость и правосудие. Улыбка этой благодатной души излучала тихий, невечерний, немеркнущий свет и увлекала и тебя грезить вместе с ней о светлой заре воскресения, которая рассветает всегда за каждым крестом.
Всегда у него было что сказать подбадривающее тем, кто терял надежду, возвращая им ее. И всегда он находил способ поделиться с кем-нибудь из заключенных своей долей еды, которую нам приносили христиане Фессалоник. Он отождествил свою судьбу с судьбой своих деревенских, осужденных вместе с ним. Просто и по совести. Готовый и душу свою положить за други своя. И этот высокий пример самоотречения и любви увлек за собой всех. Отец Соти́рис стал личностью, облеченной общим доверием и всеобщим уважением.
В начале марта вышел указ о его освобождении.
Он воспринял свободу как новый призыв продолжить где-то в новом месте свое христианское дело.
***
И ныне я часто вспоминаю простого, но верного и надежного
священника из Гоноса. Желаю ему собрать богатый урожай от
своего неустанного труда.
Он научил меня своим светлым примером, как возможно
христианину стать подобным орлу, который вместо того,
чтобы сломаться в бурю, использует порывы ветра, чтобы
подниматься в недосягаемые высоты.
Корзинщики
Если концлагерь считать за темный лес, тогда драгоценными золотыми лучами и движениями крыльев, несущими надежду, будем считать трех корзинщиков.
Профессия корзинщика и беззаботность юношеского возраста соединили три разных характера. Николай и Ми́мис были братьями. А Хри́стос стал братом по испытаниям.
Николай и Ми́мис – уроженцы одного из эгейских островов. Их дом в столице острова был одним из лучших. Росли, окруженные нежной и светлой заботой, потому что их родители стремились к христианскому воспитанию детей. Оба юноши закончили воскресную школу. Семена христианского учения нашли благодатную почву в их душах. Еще будучи детьми, они впитали в себя любовь к Греции и к ее героям, это стало их идеалом и восприятием жизни. И в трудные дни немецкой оккупации они были одними из первых, кто сбежал с захваченного фашистами острова на расположенное напротив прибрежье Малой Азии. Их схватили немцы и упекли в концлагерь.
Небольшая оплошность привела сюда и Хри́стоса, когда он служил моряком. Хри́стос был живой и открытый столичный парень, тоже из хорошей семьи. Он рано потерял мать, и отец отдал его на попечение гувернанткам. И на него тоже воскресная школа оказала самое благое воздействие. Это легко можно было увидеть по его образу мышления и по его поведению: существовали некие четкие границы, которые никогда не перепрыгивала его живость. Он стал третьим корзинщиком.
Николай был явно сдержан и более молчалив. Этот худощавый и тихий молодой человек с некой серьезностью смотрел на жизнь. Ми́мис был самым младшим. Был хорошо сложенным, крепким парнем. По его твердой, уверенной походке было видно, что такой же должна быть и его душа. Во взгляде и в сжатых губах чувствовалась несколько преждевременная самоуверенность.
– Ну, что там с немцами, Ми́ми? Скоро уже?
– А вы не видели последнего выпуска? Русские неистово продвигаются. Англо-американцы бьют нещадно с другой стороны. Куда они денутся – злодеи?! Заплатят! – глаза его блестят.
– Дружище Ми́ми, еще немного – и Берлин наш. Ах, господин Гитлер, как мы тебя тяпнем! – подхватывает с живостью Хри́стос.
И Николай, в свою очередь, высказывает спокойно свое
горячее ожидание:
– Да, действительно, русские уверенно продвигаются.
И англо-американцы действуют очень правильно, – и
так определенно заканчивает свою фразу, словно это
какой-то символ начавшихся событий, которые спешили к
своему завершению, – символ надежды.
– Но что мы говорим? Держитесь, ребята! Негодяй и нечестивец, превозносящийся до кедров ливанских, сокрушен будет в пропасть праведного гнева Господня. Сомневаетесь?
– Даже и не подумайте такого, отец! Это кто угодно может рассчитать с математической точностью.
Наблюдаю некоторое время за ребятами. Один – высокий
и чистосердечный, другой – уверенный в себе
схоластик и Николай – все продумывающий.
Смеются и играют беззаботно под жутким серпом гестапо.
Господи, не допусти, чтобы были срезаны прежде времени три бутона…
***
Это трое из тех греческих ребят, неподкупных и настоящих, которые, прежде чем им совершенно затеряться в мире, прошли воскресные школы – благословение Божие, чтобы дополнить старания христианской семьи. Когда они поняли, что и через тюрьму могут помочь борющемуся народу, – обрадовались. Они стали посредниками между заключенными и их родственниками – стали корзинщиками.
В определенные часы «посещения» собираются мужчины, женщины и дети у входа в лагерь, чтобы передать что-то своим: немного еды, немного сообщений. Передать и узнать новости. Но караульные и стража не дают находящимся внутри даже издали увидеться с теми, кто находится снаружи. Это-то дело, дело связи, с готовностью взяли на себя трое молодых ребят. Они брали корзинки с едой и проносили их внутрь, выкрикивая имя счастливца. В то же время передавали и принимали сведения, которых так ожидали снаружи или тайную записку. А главное, им удавалось передавать нежность матери, беспокойство и заботу брата, любовь жены, признательность заключенного.
Это, естественно, было очень опасно и требовало большой осторожности. Потому что немецкая охрана была бдительна, сторожа были дрянными людьми.
– Будьте очень внимательны, дети мои! Будьте разумными! Не сделайте какого-нибудь необдуманного шага!
– Исполняем свой долг, отец. Сейчас все мы должны думать о Греции. Сейчас у детей нет матерей, а у матерей нет детей. Одна только мать есть – Греция. Один ребенок – юный грек.
Несколько высокопарно говорил этот мальчишка Ми́мис. Но кто мог ему возразить? Несмотря на все его юношеское высокомерие, он был решителен и смел. Николай был более уравновешенным. Он был взрослым и должен был опекать младшего. Боялся: какой ответ сможет дать, когда придет время, как он исполнял свой долг старшего брата – опекуна. Он очень любил своего младшего брата, как мать, и ради его спасения готов был отдать жизнь. Без разговоров, без пустословия, с готовностью и по совести исполнял свои обязанности старшего. И был случай, когда он сумел вызволить из беды своего младшего, действуя спокойно, быстро, уверенно. После этого он стал еще смелее. Было очевидно, что вместо вялой жизни он предпочитал славную смерть. Может, он ее даже желал.
Хри́стос работал легко, свободно и весело. Для него работа была как игра. Он отдавался работе, недолго думая.
***
Работу свою они отнесли к разряду науки. Они изучили и безошибочно знали, кого из охранников легко одурачить, кого из них можно провести, кто из них помогает, кто опасен, как забрать записку из корзинки незаметно для охраны, как забрать корзинку непроверенной и прочие детали.
Николай делал вид, что спит на ходу, и ему все прекрасно удавалось.
Ми́мис взял на себя и еще одну работу – был помощником в канцелярии. В сотрудничестве с двумя другими он выведывал тайны концлагеря. Многие секретные данные прошли через их руки: количество заключенных, сколько поступило, скольких убили, скольких забрали…
Так сведения, которые немцы считали секретными, на следующий день были распространяемы в тайных листовках. Однажды немцы что-то учуяли и заперли всех троих в карцер. Но их настойчивый отказ и решительный протест, а также вмешательство извне спасли их.
И снова эти трое ребят продолжали свое дело.
***
Я был их духовным отцом. Всю свою жизнь, что бы с ними ни случалось, они с готовностью поверяли мне, прося совета и поддержки. Я любил и жалел их. Часто просил Господа сжалиться над ними. Они были нужны и в завтрашней свободной Греции.
Сейчас они живут со своими семьями. И я желаю им, чтобы те начала, которые подвигли их на верный путь во время оккупации, просвещали их на всем их жизненном пути.
