От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 5. Константинополь. / Православие.Ru

Константинополь. Мечеть Ени Ками и базар. Открытка конца XIX в.

«Лазарев» уже приблизился к берегу, бросил якорь, сразу его окружила целая стая своего рода извозчиков, только «водяных», или «водных». Целая флотилия всевозможных лодок с шумом, криком и бранью смуглых, загорелых лодочников подъехала к бортам парохода. Началась охота за пассажирами, за их багажом.

Еще не успели спустить трап, а несколько наиболее предприимчивых турок-возниц уже ухитрились влезть на палубу, цепляясь неизвестно за что. Как они не слетят в море, уму непостижимо. Рискуя своей собственной жизнью, спешат пассажирам предложить свои услуги жаждущие заработка лодочники. Грязные, полураздетые... Загорелые лица, шеи, грудь иногда, хриплые голоса... Сказывается и южный темперамент. Шум и гам висят в воздухе вокруг парохода неописуемые. И все на неведомых языках, слышишь и совсем непривычные для уха восклицания.

Вырывают из рук багаж, самих куда-то тащат, отчаянно жестикулируя руками.

Происходит борьба за существование, а ведь известно:

Где до прибыли коснется,
Не только там гусям —
И людям достается.

Иллюстраций к этому стихотворению было более чем достаточно. Описать все их положительно невозможно. Долго мы в виду Царьграда наблюдали дикие восточные сцены, пока не получили возможности оставить пароход по приглашению опять тех же афонских монахов с константинопольских подворий. Спускаемся по бортовой лестнице с парохода, усаживаемся в громадные лодки и, покачиваясь на синих волнах Золотого Рога, обгоняя множество лодок, плывем к берегам.

На берегу мы прежде всего попадаем в таможню, до такой степени грязный и старый сарай, что трудно и вообразить, что это таможня. Уже и здесь мы встретили знаменитых константинопольских грязных, отвратительных, ленивых собак. Столпились мы у какого-то окошка — нужно было подать турку свои паспорта для проверки. Он брал паспорта, записывал в лежащую пред ним книгу наши имена и фамилии какими-то диковинными для нас турецкими каракулями, прикладывал к ним еще более замысловатую печать и возвращал каждому по принадлежности. Из таможни в сопровождении монахов толпой пошли мы на подворья. Афонские подворья — Пантелеимоновское, Андреевское и Ильинское — расположены почти рядом друг с другом и недалеко от пристани.

Отдохнув всего лишь несколько минут, не теряя напрасно дорогого времени, решили мы идти по городу, который уже успел заинтересовать нас и своим внешним видом, и всем, что мы видели, пока шли от пристани до подворья.

Мы уже наперед успели по достоинству оценить справедливость замечания путешественника XIV века Стефана Новгородского, что «в Царьград, аки в дубраву внити, и без добра вожа невозможно ходити». Уже те немногие улицы и многие переулки, которые нам пришлось только что пройти, дали нам прекрасно понять, что без «добра вожа» в этой дубраве так заблудишься, что и не выберешься никогда. Справедливым же мы сочли замечание и игумена Даниила, сказанное хотя и не о Царьграде: «Невозможно и без языка добре испытати и видети всех мест». Да, «язык» нам тоже был совершенно необходим. Много разных басурманских языков учили мы, и латинский, и немецкий, но до безбожной сарацинской премудрости, слава Богу, еще никто из нас не дошел. Где же взять «вожа» и «языка»? Опять нас выручают монахи. Они на все руки. Может быть, увлекаясь современными антимонашескими речами, кто-нибудь из нас когда и побранил монашество, но теперь все прекрасно понимали, что без монахов мы никуда не годились бы. Итак, нашлись у нас и «вожи», и «языки». Под их руководством мы и пустились в отчаянное странствование по цареградской дубраве. Ну и что же это за дубрава? Право, кажется и во сне ничего подобного не грезилось.

Улочки Константинополя. Фотография конца XIX в.

Узкие-узкие, с причудливыми изгибами улицы, еще более узкие, иногда чуть не в аршин ширины переулки, тупики, идущие в разные стороны. Никаких тротуаров нет и в помине; разве только по самым широким улицам встречаются они, но и там им уделено не больше аршина, и даже меньше. В Константинополе вся жизнь на улицах. На улицу открыты все магазины, под носом у проходящих висят чуть не тюки товаров. Здесь вы увидите и производство всевозможных вещей у вас же на глазах. Народ в самых отчаянно ярких и пестрых костюмах, с однообразными красными фесками на головах стремится по улицам целыми потоками; идут, конечно, по всей улице. Сравнительно редко встретится солидная чалма. Ее обладатель обыкновенно пожилых лет, очень важен. Он вас, пожалуй, и не удостоит своим взглядом, а с полным сознанием своего достоинства медленно и торжественно пройдет мимо, покуривая свою трубочку. Здесь же страшно оборванный и вонючий погонщик ослов, громко хлопая бичом и выкрикивая какие-то неестественные поощрительные вопли, гонит штук пять-шесть ослов, навьюченных громадными тюками. За тяжестями часто не видать и самого осла-то. Только спереди торчит ослиная голова с классическими ушами. Даже громадные длинные доски, скрестивши их на спине осла, ухитряются возить турки. Вот почему нередко бывает так, что своим караваном погонщик заполнит и запрудит всю улицу, а все теснятся по сторонам. Засмотришься — могут разбить вдребезги всю физиономию, запачкать так ваше платье, что никакая прачка не отчистит уж потом его. Мало кто едет, больше все идут пешком. Но вот среди общей сумятицы едет блестящая европейская коляска, запряженная парой вороных рысаков. То едет, должно быть, какая-нибудь важная персона; может быть, кто-нибудь из европейцев, но едет поневоле шагом, иначе нельзя. Уличный шум в Константинополе положительно способен оглушить непривычного человека. Каждый как будто задался целью производить столько шума, сколько позволяют его природные голосовые способности. А способности эти у константинопольских жителей, благодаря постоянным упражнениям, поистине блестящие. Все кричат так, как будто им за это деньги платят. А тут еще, занимая почти всю ширину улицы, идет конка. Тут нужно постоянно звонить. Вот почему на константинопольских конках кроме кучера есть еще одно лицо, приставленное специально для того только, чтобы звонить. И вот с отчаянным трезвоном едет конка, разгоняя живые волны идущих и едущих по сторонам. Иногда этому «звонарю» все же приходится соскочить и бежать впереди, разгоняя толпу даже палками. Иногда вместо звонка с конки несется отчаянный звук пронзительного рожка.

Собаки на улицах Константинополя. Фотография начала XX века.

Продавцы овощей и фруктов, шествуя попарно со своими нагруженными ослами, показывают положительно артистические способности выводить голосом невероятные пронзительные рулады всевозможных тонов и оттенков, но и эти сильные звуки, слагаясь по временам в невозможную какофонию и поразительные диссонансы, совершенно тонут в общем концерте, где знают, очевидно, только одно fortissimo, а до простого forte снисходят лишь изредка. Присоедините сюда еще острые запахи от всяких пряностей, до которых восточные люди большие охотники, целые кучи и облака пыли, самой едко-вонючей грязи, всякой слизи и мусора. Не забудьте, наконец, еще собак, о которых вы, без сомнения, много знаете и без нас. Ученые люди говорят, что константинопольские собаки — особая порода. Мелкие, ужасно жалкие и невзрачные, лежат они по всем улицам, лежат прямо у вас под ногами, иногда даже целыми семействами. Нередко случается — случалось и с нами, что на собак наступают, иногда и очень чувствительно. Завизжит противно-препротивно, а сама продолжает лежать и спать, дожидаясь новой любезности со стороны прохожих. А уж каких сцен мы насмотрелись на улицах Царьграда?! Вовек их не забудем.

Вот турецкая кофейная. На широкой улице она занимает половину улицы, а в переулках простирается иногда и просто от одной стены до другой. А ведь дома в Константинополе бывают и очень высокие, и по пять-шесть этажей. Узенький проулочек совсем похож на колодезь, и вот на дне этого-то колодца расставлены низенькие столики с маленькими, большей частью плетеными, стульями. Сидят здесь чаще всего люди пожилые. Одни пьют кофе из маленьких чашечек. Другие покуривают кальян. Третьи играют в кости или шахматы. Больше в кости. Это любимая здесь игра. Посмотрите, как они задумчивы! Подумаешь, мировые вопросы решают или, по крайней мере, близки к важным научным открытиям.

А вот уж совсем невероятная сцена. Чуть не среди улицы, немного к стороне, поставил турок громадную жаровню с углем, надел на вертел целого барана, даже с головой, конечно, покрытой еще шерстью, и преспокойно жарит его, поворачивая то одной, то другой стороной к огню. Пыль летит на оригинальное жаркое — ничего! Окружающие собаки проявляют признаки нежности к предмету, издающему столь приятный и аппетитный запах на целую улицу. Ничем не смущается наш турок и лишь перебрасывается веселыми замечаниями с торговцами, которые, по-видимому, вполне одобряют такую импровизированную кухню. Смотри, мол, у нас товар лицом. Обмана никакого... Все это в порядке вещей, иначе и быть не может.

Часа через два мы снова проходили мимо изумившей нас кухни. Баран все еще висел на вертеле, но уже целый бок у него был вырезан; очевидно, хозяин распродал его людям, соблазнившимся аппетитными запахами и потерявшим душевное равновесие. Поистине дивно и поучительно!

Но довольно об этом: всего не опишешь. «Много видехом в Цареграде видения, еже немочно всего исписати», — скажем словами Стефана Новгородца.

Из Галаты, наиболее скученной и оживленной части Царьграда, наполненной рабочими, матросами и торговцами всех стран, мы направились в Стамбул.

Константинополь. Галатский мост. Открытка конца XIX века.

В Стамбул нужно проходить через знаменитый Галатский мост. Как красив Стамбул!.. За Золотым Рогом во всей своей красе стоит Стамбул с его величайшими мечетями, с заповедными дворцами и садами и пестрой кучей больших и малых домов. Невольно остановишься и несколько минут полюбуешься дивной картиной, прежде чем пуститься в плавание по Галатскому мосту. Действительно, это — плавание, потому что мостом всегда идет целая река народу. Видны больше фески красные. Между ними как бы вкраплены и другие головные уборы — европейцев. Мост перекинут через морской залив, мост очень длинный, деревянный и весьма, весьма ветхий. При входе на мост бегает несколько турок, требующих за проход по мосту «парички»^[1] (около 2 копеек). Но, конечно, они не могут получить со всех, и большинство проходит «без билета». К нам как-то опасались подходить. Должно быть, наши форменные тужурки в турках возбуждали почтение к нам, заставляя их предполагать в наших особах лиц довольно важных, с которыми всегда иметь дело небезопасно, хотя бы это был сбор законной платы. А говоря проще, нас в форменных тужурках принимали за солдат, а потому... и пропускали даром. Справедливо не платить за проход по этому необыкновенному мосту; было бы даже справедливее брать с самого султана за проход по его великолепному мосту, так как это довольно смелое предприятие. Может какая-нибудь дырявая доска провалиться, и тогда можешь измерить глубину Золотого Рога. К тому же, говорят, плата за проход по мосту идет на содержание гаремов султана. Согласитесь после всего этого, что вовсе не к лицу студенту духовной академии давать хотя бы и двухкопеечные субсидии султану на гаремы.

Не мешало бы еще при входе на мост открыть и контору страхования жизни. Жутко идти по мосту. Так и кажется, что сейчас провалишься и будешь купаться в чудесных волнах Золотого Рога. Некоторые доски гнутся и скрипят, когда на них наступаешь. А под мостом, будто в аду, кишат люди, пароходы и пароходики. С левой стороны моста целый ряд пароходных пристаней; постоянно подходят и отходят всевозможных типов и размеров пароходы, слышны беспрерывные свистки, шум колес, нарушающих зеркальное спокойствие тихих вод залива, воздух наполнен вонючим, препротивным запахом дыма от скверного каменного угля.

Благополучно пройден мост. Оглядываемся назад. Какая пред нами пестрая картина: внизу раскинута Галата, а вверху красуется Пера — европейская часть города. Здания лепятся одно на другом. Со стороны кажется, что как будто там между ними нет и никаких ни улиц, ни переулков. Но мы уже видели своими глазами, какая жизнь кипит там.

Вот мы идем по Стамбулу. Здесь тише, меньше народа, меньше движения. Улицы, по крайней мере некоторые, пошире и даже иногда обсажены деревьями. В тени деревьев сидят торговцы, раскинуты кофейни; даже собаки бросают свое стоическое равнодушие к палящим лучам солнца и предпочитают лежать в тени. Слепо доверившись своим проводникам, безропотно шли мы за ними, в какие бы переулки они нас ни заводили. И нашему Сусанину нетрудно было бы здесь куда-нибудь завести ляхов злых на погибель. Наконец мы дошли до Святой Софии. Смотришь и глазам не веришь. Да уж та ли эта София, о которой мы слыхали и читали больше, чем о каком-либо другом храме в мире? Какая-то груда желтого камня, беспорядочно нагроможденного. Во многих местах заметны следы разрушения. Памятник содержится неопрятно. Даже не видно и особенно подавляющих размеров храма. Впрочем, мы уже слыхали, что совне Святая София не производит почти никакого впечатления, кроме разочарования. Но не менее хорошо мы знали также и то, что под этой грудой камней скрывается величайшее произведение византийского архитектурного гения, от которого приходят в восторг все его видевшие, начиная с наших древних паломников. «О Святой Софии Премудрости Божией ум человечь не может ни сказати, ни вычести» (Стефан Новгородец). «Величества и красоты ея не мощно исповедати» (дьяк Александр, XIV в.). «Досточудный и прехвальный храм Святой Софии — земное Небо, новый Сион, похвала вселенныя, слава церквей» (Григорович-Барский). «Ум человеч пременился, такое диво видевши, что уже такова дива в подсолнечной другова не сыщешь» (Иоанн Лукьянов). Это такой храм, вокруг которого создалась целая библиотека ученой литературы. Это храм, который имеет свою длинную историю, разукрашенную поэтическими и легендарными сказаниями, на которые столь таровато было во все века византийское пылкое воображение.

Святой император Юстиниан, строитель храма Святой Софии в Константинополе.

Первоначально на этом самом месте был построен храм во имя Святой Софии (то есть Премудрости Божией) еще императором Константином Великим вскоре после Первого Вселенского Собора. В 358–360 гг. сын Константина Констанций возобновил и расширил постройку отца. В 404 году храм значительно пострадал от пожара; Феодосий Младший снова его отстроил, и 11 января 415 года состоялось его торжественное освящение. В пятый год царствования Юстиниана, в 532 году, ужасный пожар вместе с большой частью города уничтожил снова и Святую Софию. Тогда Юстиниан решился построить такой храм, который своими размерами, своим великолепием превзошел бы все храмы мира. Задача грандиозная! Но ведь эту задачу ставил себе не простой смертный, а могущественный император. У него были все средства для осуществления непосильной для всех других смертных задачи. Юстиниан собрал для постройки несметные богатства. Со всей империи собраны были самые драгоценные вещи. Самый лучший и редкий мрамор, прежде бывший в языческих храмах и общественных зданиях Рима, Афин, Мемфиса, Ефеса, Александрии, Трои, Циклад и других мест, собран был в Царьград. С 23 февраля 533 года по 22 декабря 538 года^[2] до 10 000 человек заняты были постройкой храма под надзором целой сотни архитекторов и под главным руководством знаменитых зодчих Анфимия Траллийского и Исидора Милетского. Знаменитые зодчие навеки прославили и себя, и свое время возведением великолепного здания, составлявшего целое почти тысячелетие гордость христианской Церкви и навеки оставшееся величайшим произведением византийского искусства. Предметом особенного удивления и архитектурной загадкой во все времена был купол этого храма, о котором Прокопий говорит, что он «казался не на твердом здании покоящимся, но на золотой цепи с неба повешенным». Сам император Юстиниан, непосредственно все время наблюдавший за ходом строительных работ, пришел в восторг, когда увидел, что его великое предприятие столь блистательно осуществлено в действительности. В день освящения храма император торжественно воскликнул: Δόξα τώ Θεώ, τώ καταξίσαντί με τοιούτο έργον άποτελέσαι! Νενίκηκα σε, Σολομών! То есть: «Слава Богу, удостоившему меня совершить это великое дело! Я победил тебя, Соломон!» Но очень недолго стоял храм в первоначальном великолепном виде. Через 20 лет, 7 мая 559 года, храм пострадал от землетрясения; обрушилась восточная часть купола, разбит был великолепный престол и драгоценная сень над ним, а также и амвон. Другой зодчий Исидор, племянник знаменитого строителя, восстановил купол в том виде, в каком он существует теперь. Купол выше и крепче прежнего, но, замечают византийские историки, в нем нет уже той воздушности и того изящества (τής πρωτέρας άερώδους, ούτως, γλαφυρότητός τού). Торжественно было отпраздновано императором новое освящение храма 24 декабря 563 года.

Бесконечное множество пристроек и перестроек храма было и в последующее время — при императорах Василии Македонянине, Романе, Василии Болгаробойце, Андрониках Старшем и Младшем, Иоанне Кантакузене, Иоанне Палеологе и других.

Константинополь. Храм Святой Софии, превращённый в мечеть. Литография 1852 г.

Иного характера были поправки храма при турецких уже владетелях его — султанах. По взятии Константинополя турками в 1453 году Магомет обратил храм Софии в мечеть и пристроил к нему минарет, а султан Селим II в 1573 году пристроил и еще три минарета. Великолепные мозаики с христианскими сюжетами грубо и варварски были замазаны. Часть их, впрочем, сквозь штукатурку видна еще и теперь. Священные изображения как бы плачутся на такое ужасное поругание христианской святыни и, смотря с высоких плафонов на вас, просят всякого «явить» их снова миру... Последняя перестройка и реставрация Святой Софии была в середине прошлого столетия, в 1847–1848 годах, при султане Абдул-Меджиде, причем работами руководил знаменитый архитектор Фоссати.

В настоящее время внешний вид Святой Софии уже совершенно не тот, что был прежде. Со всех сторон к храму сделана масса всяких пристроек; четыре громадных контрфорса поддерживают стены и купол с боков и совершенно его обезображивают. Благодаря этим пристройкам храм становится как-то незаметным и в нем совне трудно узнать бессмертную Святую Софию. Нет теперь при храме и громадного двора, бывшего когда-то на западной стороне. Только по более или менее правдоподобным реставрациям ученых мы можем теперь судить о первоначальном бесконечно прекрасном, художественном виде Святой Софии.

А какая масса воспоминаний роится в голове, когда смотришь на Святую Софию! Ведь этот храм почти целое тысячелетие был центром государственной жизни Византии и религиозной— всего христианского Востока.

«Предмет справедливой национальной гордости — Святая София была в глазах византийцев величайшим и великолепнейшим храмом, подобного которому не представляет история, какого никогда, со времени Адама, не было и не будет. Чудеса римского Капитолия, по мысли Павла Силенциария^[3], были настолько же ниже ее, насколько идол в сравнении с истинным Богом. Окруженная ореолом чудесного в самом своем построении Святая София стала идеалом христианского храма, и ее имя сделалось заветным. Недосягаемый образец для всех церквей греческих, храм Юстинианов сделался общей их матерью, матерью всего царства и оплотом веры, самой дорогой патриотической святыней. В него по праздникам собирался на службу народ и делал торжественные выходы из дворца сам царь со своим синклитом. В нем в дни народных торжеств и тяжелых испытаний воссылали они свои благодарения и мольбы к Богу. Из Великой церкви чаще всего исходили, нередко во главе с императором и патриархом, так называемые литии и в нее же обыкновенно возвращались они с площадей, улиц и предместий столицы, из ее многочисленных церквей и монастырей. В Святой Софии посвящаемы были иерархи, судимы за свои проступки, лишаемы сана и снова в нем восстановляемы. В ней же византийцы избирали, провозглашали, венчали на царство, а иногда и низвергали с него своих царей. Мятежная чернь, политические заговорщики и вообще лица, недовольные правительством, нередко собирались в Великой церкви, в притворах или во дворе ее и превращали храм Премудрости Божией в место агитации, государственных переворотов и народных волнений, для укрощения которых не раз приходилось константинопольскому первосвятителю спускаться в него из прилегавшей к нему патриархии. В Святой Софии происходили Соборы по церковным и общецерковным делам: в присутствии царя и патриарха, Синода и синклита велись богословские диспуты, составлялись вероопределения, скреплялись договоры с иноземными государями, рассматривались и решались важнейшие вопросы суда и управления. Лица обиженные искали здесь управы на обидчиков, гонимые и преследуемые — убежища; клятвопреступники и убийцы, не исключая и царей из них, с амвона Святой Софии открыто каялись в своих преступлениях, были отлучаемы от Церкви, подвергаемы другой какой-либо епитимии и получали разрешение от нее. В исключительных случаях весь народ торжественно исповедовал свои вины в Великой церкви и был прощаем предстоятелем ее. Здесь императоры молились о ниспослании свыше победы на врагов пред выступлением в поход и сюда же, обычно в триумфальном шествии, возвращались из него, чтобы воздать хвалу Богу вместе с народом своим. В том же храме они сочетаваемы были браком, крестили своих детей, объявляли об их совершеннолетии, возводили в придворные достоинства; наконец, некоторые из царей подле стен Святой Софии и в ней самой находили место вечного упокоения рядом с патриархами константинопольскими. Словом, вся церковная и гражданская жизнь империи была тесно связана с великим константинопольским храмом, и в нем, будто в современном парламенте, если позволительно так выразиться, затрагивались и решались в течение столетий судьбы греческого народа»^[4].

Константинополь. Храм Святой Софии, превращённый в мечеть. Литография 1852 г.

Здесь сжато изложено все, что находится у греческих писателей: летописца Феофана, патриарха Никифора, Константина Порфирородного, Никифора Вриенния, Никиты Хониата, Анны Комниной, Симеона Солунского, Георгия Кедрина и др.

В храме Софии развился преимущественно торжественный обряд Православной Церкви, потому что здесь в богослужебном обряде принимал нередко участие и сам император со всем блеском своего придворного этикета. Так, например, император принимал самое непосредственное участие в совершении великого входа за литургией. Отсюда и та торжественность этого входа, которая приводила в неописанное умиление наших древних паломников. Вот что пишет в данном случае Новгородский архиепископ Антоний (XII в.): «Дары Господня понесут много попов и диаконов: бывает же тогда плач и умиление и смирение велико от всего народа, не токмо дне (на полу) во Святей Софии, но и на полатях^[5]. Как же ли тогда страх и смирение и умиление епископи и папове и дьякони имеют к той честней службе. Каки ли изрядныя дароносивыя златыя сосуды, каменьем и жемчюгом украшены, и сребряныя! И как понесут светозарный иеросалим и рипиди, и тогда воздыхание и плач бывает людем о гресех. Кий ум и какова душа, иже не помянет тогда о Царствии Небеснем и о жизни безконечней! Се же, братие, поминающе, поревнуем таковой же службе быти со страхом, да получим добрую жизнь в сий век и в будущий»^[6].

Известно, как много уделено места богослужению в «Обряднике византийского двора» (De ceremoniis aulae Byzantinae), приписываемом, начиная с Якова Рейске — первого издателя памятника, императору Константину VII Багрянородному (912–955). Замечательно также и весьма характерно для Византии, что и возведение в чисто светские должности сопровождалось более или менее сложным церковным последованием. Были особые чины возведения в гражданские должности: возведение в сан кесаря, новилиссима, куропалата, магистра, патриция, анфипата, зосты патриции (дамы придворной), препозита, протоспафаря, председателя сената, эпарха (что-то вроде оберполицмейстера), кувикулярия (постельничий), а также возведение духовных лиц в звание ректора и синкела. Большая часть этих «чинов» заключалась в том, что возведенный в известный чин являлся в Святую Софию. Здесь на солее на особый столик он полагал только что полученные от императора знаки нового своего достоинства. Патриарх читал над ними молитву и возвращал их обратно положившему, а тот клал на столик денежное приношение. Кроме того, возведенный в чин всегда приобщался Святых Таин.

Да, здесь, в Святой Софии и вокруг нее была какая-то особенная жизнь, величественная, торжественная, проникнутая насквозь церковностью. А что теперь?

Константинополь. Храм Святой Софии. Открытка конца XIX века.

На месте великолепного церковного двора какие-то невзрачные лачужки, в беспорядке рассеяны вокруг всего храма турецкие домики. С одной стороны тенистый сад, что-то подобное бульвару. Полуоборванные турки переполняют этот сад, ходят торговцы со всяким старьем, брюками, сапогами, торгуют бубликами. Здесь же расставлены столики, это уличная кофейня. В виду Софии сели и мы за столики. Засуетились турки, увидев такую массу нежданных посетителей. Начали разносить нам микроскопические чашечки густого, черного турецкого кофе. Впервые отведали мы этого едкого и острого напитка. Ходили чистильщики сапог. Многим из нас они за парички привели в порядок запылившуюся и запачкавшуюся обувь. Подошла цыганка и начала гадать, быстро-быстро сообщая свои красноречивые и давно заученные пророчества на греческом языке. Долго сидели мы в тени сада, мысли путались — никак нельзя примирить Святой Софии и всего того, что мы видим вокруг. Вполне готовы мы были повторять слова наших древних паломников. Московский священник Иоанн Лукьянов, посетивший Святую Софию в начале XVIII века, замечает: «Мы же ходихом и смотрехом и дивихомся таковой красоте, а сами рекохом: Владыко Человеколюбче, како такую прекрасную матерь нашу отдал на поругание басурманам!» Известный Василий Григорович-Барский не раз прерывает свое описание «превеликой церкви Святой Софии» такими восклицаниями: «Увы, слезного слышания, не токмо зрения!.. Таковый и толикий Божий и преславный храм бысть мечеть исмаилителский! Возстени, земле, зрящи толикое Божие долготерпение!»

Снова отправились мы в путь. Скоро мы вышли на столь известную нам из истории площадь, которая по-турецки называется Ат-Мейдан — «конская площадь». Это место, где был знаменитый византийский ипподром, заменявший византийскому двору придворные театры. Сюда собиралась вся византийская знать во главе с императором, которые не только смотрели на конские ристалища, но и сами принимали в них ближайшее участие. Здесь не было конца роскоши и великолепию. Умопомрачительная роскошь одежд, конских уборов, колесниц требовалась как необходимая принадлежность зрелищ для привыкших ко всякому великолепию византийцев. Много нужно было усилий, чтобы удивить их в этой области. Иногда так увлекались конскими ристалищами, что покидали храм, и крики с ипподрома доносились до храма во время богослужения. Понятны становятся многие места бесед Иоанна Златоуста, где он жалуется на крики, долетающие с места зрелищ.

Константинополь. Конская площадь, обелиск Феодосия, змеиная колонна и колонна Константина VII. Фотография конца XIX века.

На этой же площади нередко разыгрывались и государственные трагедии вроде дворцовых революций и переворотов, кончавшихся иногда тем, что площадь обагрялась императорской кровью. Но ныне все тихо здесь кругом и ничто уже не напоминает о былом. Только три памятника стоят по прямой линии среди площади — обелиск Феодосия, колонна Константина Багрянородного (Порфирогенита) и Змеиная колонна. Но какой жалкий вид имеют все эти памятники и в то же время какую длинную и славную историю имеет каждый из них! Колонна Константина (Х в.) была ограблена еще крестоносцами, и с того времени она успела прийти в полнейший упадок и запустение, так что на нее не хочется и смотреть. Обелиск Феодосия, имеющий почтенную древность — до 3 000 лет, однако, сохранился лучше других памятников. Еще за десять веков до Р. X. высечен он был из цельного куска египетского мрамора по приказанию фараона Тутмоса для храма в Илиополисе. В конце IV века по Р. X. императором Феодосием перевезен в Константинополь и водружен на настоящем месте. Обелиск больших размеров, до 14 сажен высоты, весь испещрен иероглифами. Размеры обелиска изумляли в свое время иеродиакона Зосиму, и он замечает в своем путешествии: «И ты, человече, не моги тому подивитися: кто тое бо есть ставил? Какие бо се были людие?» Змеиная колонна стоит в глубокой (до 3 аршин) яме. Очевидно, настолько поднялся уровень площади за полторы тысячи лет. Сколько же зданий разрушено, чтобы образовать постепенно такую громадную насыпь? Колонна образована из трех перевившихся змей зеленоватого цвета. Вершина усечена, остается 29 колец из змей. Говорят, что колонна эта — дар греков после войны с персами дельфийскому оракулу; она была ножкой седалища Пифии. В Константинополь колонна вывезена по распоряжению Константина Великого. В настоящее время колонна хотя и имеет необычный вид, но не производит никакого особенного впечатления. В древности же она обращала на себя много внимания. Фантастический ее вид невольно заставлял создавать много легенд и поверий. Некоторые легенды передают и наши древнерусские паломники. Так иеродиакон Зосима пишет об этой колонне (с ним согласен и дьяк Александр): «Стоит столп, три главы аспидовы медяны сплетены вместо одной главы, а в них запечатлен яд змиин: тот, кого охабит змия внутрь града, и тии прикасают бо ся и исцелевают; аще ли вне града, то несть изцеленья». Здесь очевидна переделка библейского повествования о медном змие в пустыне. Да, только эти немногиe памятники заставляют уноситься мыслью далеко-далеко в седую даль веков, представлять себе все то, чего очевидцами и свидетелями были эти знаменитые памятники. Теперь же самая площадь уже не представляет чего-нибудь особенного и на ней не бывает тоже ничего особенного, выходящего из ряда ежедневных событий; теперь это — самая обыкновенная городская площадь, каких много во всяком городе. Мало-помалу уже начинают застраивать площадь знаменитого византийского ипподрома. Иные времена, иные люди, все иное. Прежняя слава ипподрома уже больше не воскреснет. Лишь в ученых сочинениях по византологии будут говорить о нем, да какой-нибудь любопытный путник, подобный нам, занесет в свой путевой дневник две-три страницы о том, что некогда было центром жизни оригинальнейшего государства и его высшего столичного общества. Так проходит слава всех земных славных дел, проходит, как дым пропадает в воздухе!..

Константинополь. Змеиная колонна. Фотография конца XIX века.

Там же в Стамбуле находится и наиболее замечательный из константинопольских музеев, музей древностей, так называемый Оттоманский. Оттоманский музей занимает два очень больших и внушительных здания, впрочем, не в зданиях только расположены предметы древности, их много и в окружающем музей саду. Здесь в полнейшем беспорядке стоят и просто валяются различные скульптурные изображения, иногда довольно большие. Жалкое зрелище представляют статуи богов. Как не воспылает гнев бессмертных, когда их изображения валяются изувеченными, иногда вверх ногами, заросли сорными травами?.. Позор олимпийцам!.. Перестали их люди почитать. А из того же сада, расположенного на вершине одного из константинопольских холмов, сквозь просвет между тенистыми деревьями, открываются дивные виды на Золотой Рог, на Перу и Галату, вдали виден и Босфор. Зелень деревьев составляет как бы прекрасную природную раму к яркой художественной картине.

Но не столько смотрели мы в этом саду посрамленных временем богов языческих, сколько отдыхали в тени, потому что к этому времени солнце начало так жарить с безоблачного неба, что идти посреди раскаленного камня становилось не особенно приятно; лишь пройдешь несколько шагов, как чувствуешь, что весь уже вспотел. К тому же мы были одеты в тужурки, а в них в эту пору неудобно ходить даже и на нашем севере, не только в Константинополе.

Константинополь. Гробница Александра Македонского. Фотография конца XIX века.

При входе в музей заплатили по чиреку (около 40 копеек) и приступили к обзору. От музея мы ожидали большего. Подумайте только — музей древностей в Константинополе, который и сам-то не что иное, как один огромный сплошной музей Востока. А сколько около этого города со всех сторон всевозможных древностей! Ведь по берегам Мраморного моря, Архипелага, по их многочисленным островам — что ни шаг, то целая история, целая эпоха глубокой древности. Тем не менее музей древностями весьма небогат. Многие залы стоят почти пустыми, да и весь музей, по-видимому, носит следы того, что он как бы лишь только еще собирается. Но все-таки в музее мы увидели массу очень ценных статуй всяких размеров и различного художественного достоинства. Как ажурна и тонка работа по мрамору древнего грека! Холодный мрамор оживает положительно под бессмертным резцом художника. Самые тонкие кружева кажутся здесь совершенно натуральными, складки одежды как бы только еще сделанными, лица живыми — и только при ближайшем рассмотрении статуи видишь, что все здесь мертво и холодно, что пред тобою мрамор, а не живые люди. Как жаль, что такие сокровища находятся у турок... Интересны предметы древнегреческого и византийского домашнего быта — этот отдел, пожалуй, наиболее полно представлен в музее. Обратили внимание и на чудные изделия древней керамики. Есть в музее и несколько мумий. Но наибольшее внимание мы уделили залу саркофагов, в частности саркофагу Александра Македонского. Этот громадный саркофаг по всей справедливости можно поставить на первое место из всех прочих хранящихся в [музее] достопримечательностей. И это не потому, что саркофаг напоминал об Александре Македонском, одно воспоминание о котором заставляло известного гоголевского учителя-героя ломать стулья в классе. Нет, саркофаг невольно привлечет к себе ваше внимание, хотя бы вы и не знали, кто в нем был погребен. Едва ли кто из нас видел что подобное по тонкости художественной работы. Мраморный белый саркофаг со всех четырех сторон украшен скульптурными изображениями событий из жизни великого полководца. Эти-то изображения до того художественно исполнены, что не верится, неужели может это сделать человеческое искусство, да еще столь древнее. Да, мы уж успели основательно отвыкнуть от скульптуры, она почти не имеет места в нашей жизни. Мы видим у себя в домах разве только гипсовых собачек да кошечек. Монументы, украшающие «гоголевские» или «пушкинские» сады наших губернских, а иногда и уездных городов, строго говоря, также не имеют никакого отношения к скульптуре.

Пред такими же произведениями скульптуры, как саркофаг Александра Македонского, невольно рот разинешь и долго простоишь. Приходилось нам пожалеть, что во время осмотра музея у нас не было специалиста-руководителя, который мог бы обратить мертвые немые памятники в живую красноречивую историю. Наши разноязычные путеводители не могли заменить живого руководителя. Хранители же музея — турки — могли сообщить нам лишь очень немногое. Указывая на некоторые предметы, они повторяли лишь одно слово: «Антыка, антыка!» Это мы знали и без них, что здесь все — «антыка».

Посещение музея достаточно убедило нас в том, что археология у турок в зачаточном состоянии, да и этим Турция, нужно думать, в значительной степени обязана иностранцам. Ведь даже Россия учредила в Константинополе Русский археологический институт. В настоящее время вообще европейская наука уделяет весьма много внимания Византии. Создалась целая отрасль научного знания — византология. Литература [по] византологии растет очень быстро, существует на всех языках. Издается несколько и специальных журналов. Русский человек может с удовлетворением отметить, что в этой области научного общечеловеческого подвига русская наука идет наряду с западноевропейской. В области византологии русские ученые приняты в европейскую ученую семью, даже западные византологи почувствовали необходимость в изучении русского языка. Россия оказалась благодарной в отношении своей духовной кормилицы — Византии. Византология многое объясняет русскому человеку и из его родной старины.

Константинополь. Мечеть султана Ахмета. Открытка конца XIX века.

В Стамбуле же осмотрели мы, конечно, только совне огромную Голубую мечеть султана Ахмета рядом с ипподромом, которой он хотел затмить Святую Софию, но, конечно, не затмил, убивши массу денег. Константинопольские мечети весьма разнообразны: одни из них были христианскими храмами, другие, хотя и выстроены после, не представляют собой ничего особенного. Гораздо интереснее те мечети, которые выстроены по подражанию Святой Софии. Таких мечетей несколько: Валидэ, Сулейманиэ, Баязеда и другие. Все они огромны и великолепны, некоторые размерами даже превосходят Святую Софию. Сравнивать с нашими многими храмами их совершенно нельзя: так они хороши. Но одно в Святой Софии остается даже несравненным, а не только что непревзойденным — это ее бесподобный купол. Купол образует собой небо, и, видно, магометанству не превзойти и не сравняться с «небесностью» христианства. Особенно поразительны минареты при мечетях: обыкновенно у знаменитых мечетей их по четыре. Тонкие-тонкие, уходящие ввысь, смотришь на них — шапка с головы валится. Как их строили? Как они стоят? Будто три кольца надеты на палец — так три узенькие галерейки на большой высоте от земли окружают стройные столбы минаретов, вверху суживающиеся и оканчивающиеся совершенно острым копьем. Тонкий, высокий минарет, белеющий среди столь же высоких темных кипарисов, — это такая же необходимая принадлежность каждого мусульманского уголка, как часто неуклюжая колокольня с крестом — в каждом русском селе.

Константинополь. Храм Св. Ирины, превращённый в Военный Музей. Фотография конца XIX века.

Проходим мимо храма Ирины^[7], теперь оружейного турецкого склада... Как тяжело на душе... невольно хочется плакать...

Усталые и как бы подавленные массой исторических воспоминаний о временах давно прошедших, возвращались мы на подворья. Позаимствовав у сопровождавших нас монахов, правда, очень скудные сведения по части восточного языковедения, мы по дороге затевали некоторые сношения с жителями, впрочем, по недостатку нашей филологической образованности разговор наш чаще ограничивался взаимным недоумением и улыбками. Мы научились разбирать турецкие деньги и постарались запомнить их турецкие названия: он-пара, ирми-пара, беш, ичи, уч и т. д. По дороге завязали даже торговые дела. По улицам, особенно ближе к пристани, постоянно попадаются продавцы открыток с видами Константинополя, альбомов, фотографических снимков. Размахивая целой пачкой открыток, кричит какой-нибудь продавец: «Двэ копэйки, двэ копэйки...» Русские деньги берут и здесь. Продавцы сопровождают вас целыми улицами, никак от них не отделаешься. Один еврей сопровождал нас даже на пароход, предлагая купить альбом, последний, как уверял он. Но лишь только альбом покупали, как в тот же момент появлялся другой, уж совсем последний. Такое появление альбомов продолжалось до третьего гудка, когда предприимчивый торговец обратился в поспешное бегство.

Многие дерзновенно даже отбивались от общей компании и отваживались на самостоятельные экскурсии в сторону, за что некоторые и поплатились. Пишущий эти строки отбился от своих спутников еще на Галатском мосту. Вокруг все чужие лица, чужая непонятная речь. Иду по памяти к подворью. Но вот здесь как будто нужно повернуть, а куда — Бог знает! Все переулки так похожи один на другой. Обращаюсь к торговцам, к прохожим — не понимают моих языков и только трясут головой. Наконец полицейский, поняв, очевидно, из вопроса на новогреческом языке только слово «Афон», важно показал на соседний проулок. Оказывается, подворье было почти рядом.

Константинополь. Храм Святой Софии, превращённый в мечеть. Литография 1852 г.

Наше пребывание в Царьграде было обидно кратко. Мы рассчитывали побывать здесь еще после посещения Афона. Остаться в Константинополе было нельзя, уйдет «Лазарев»— не скоро дождешься другого парохода, который заходил бы на Святую Гору. А потому и естественно, что мы решили ехать на Афон, а оттуда уже опять возвратиться в Константинополь. Правда, это не совсем по дороге, но что поделаешь. Путешественник — человек подневольный, его немало связывают различные расписания поездов, расписания рейсов и тому подобное. Но над нами снова сбылось вечно правдивое слово Премудрого: «Многи мысли в сердце мужа, совет же Господень пребывает во веки»^[8]. Нам не пришлось возвратиться обратно в Царьград, а потому мы принуждены попросить простить нас за краткость описания Константинополя. На каждом же из нас лежит как бы долг окончить в будущем начатое личное знакомство с Царьградом. Да разве уж так важно видеть все переулки турецкой столицы, видеть все археологические достопримечательности? Для человека достаточно лишь стать на чужую почву, и он сразу чувствует себя как бы участником чужой для него в другое время жизни. Каждый из нас много знал по истории о константинопольской жизни за целые тысячелетия, много знал о церковной жизни Вселенского патриархата до его настоящих дней, но вдали от тех мест, где протекает эта самая жизнь, узнавая об этой жизни лишь по увесистым томам ученых сочинений, плохо как-то представляешь себе всю эту жизнь. Вместо живых людей, вместо чудных берегов Босфора в голове носятся лишь строки да страницы, столь безучастные, столь однообразные. Когда же хоть на день вступаешь на ту землю, где протекала изученная тобою история, тогда как-то многое становится яснее, многое теснится в голове, просится наружу. Этот-то поток воспоминаний нахлынул в наши души, лишь только мы успокоились от спешной беготни по городу. Мы были бы совершенно неправы, если бы не поделились всеми этими воспоминаниями и знаниями, ожившими в нас и доселе не потерявшими своей яркой жизненности. Однако нельзя изложить и этих всех воспоминаний, поэтому мы лучше возьмем лишь часть их.

Нас интересовала, конечно, не политика Турции, не ее общественное и гражданское настроение. Нет, политика до оскомины надоела нам еще и дома. До турецкой ли политики, когда не знаешь, как избавиться от российской? Другое дело дела церковные. Если эти дела неинтересны для многих — это печально, но если они были бы неинтересны для студентов духовной академии — это было бы просто ужасно.

При публикации статьи использованы материалы сайта Библиотеки Конгресса США.

^[1] Парички - (παρέχον) давать, представлять из своих средств. - Прим. ред.

^[2] Впрочем, время построения храма ученые определяют довольно различно.

^[3] Павел Силенциарий оставил описание храма Святой Софии даже в стихах; его описание (ίίκφρασις του ναοΰ της αγίας Σοφίας) состоит из 1029 СТИХОВ.

^[4] Соборные Чиновники и особенности службы по ним. М., 1907. С. 17-19· В этой замечательной диссертации превосходно изображено значение Святой Софии Константинопольской и для Руси. См. особ.: Гл. II. С. 12-32.

^[5] Полатями паломник называет верхние боковые галереи. Греки их называли чаще γυναικεία или κατηχουμεΐα. Там стояли главным образом женщины начиная с самой императрицы.

^[6] Путешествие. Изд. Археогр. ком. СПб., 1887. Стлб. 23-24,76-77.

^[7] Храм Святой Ирины в Константинополе был посвящен Божественному миру. - Прим. ред.

^[8] Точная цитата: Многи мысли в сердце мужа; совет же Господень во век пребывает (Притч. 19, 21) - Прим. ред.

От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 5. Константинополь.

Подпишитесь на рассылку Православие.Ru