Священномученик Василий Надеждин (1895-1930) был очень счастливым человеком: у него было любимое дело и любимая жена. После девяти лет служения батюшка был арестован. В заключении он заболел тифом, гангреной, но перед смертью успел оставить своей жене удивительное письмо-завещание. Память святого 19 февраля.
Любовь с первого взгляда
Со своей будущей женой Еленой Борисоглебской Василий Надеждин познакомился во время Первой Мировой войны на благотворительном концерте в Москве.
Юноша-семинарист, восхищенный игрой молодой пианистки, передал ей письмо и розу.
Потом были еще письма, встречи. Она писала в своем дневнике: «Вчера получила от него милые стихи. Так нежно, радостно на душе!..»
Избранница Василия Федоровича закончила Московскую государственную филармонию. Говорили, что такую талантливую пианистку ждет большое будущее, но, став невестой человека, стремящегося к священству, она понимала, что ее жизнь будет иной.
Елена Сергеевна писала возлюбленному после обручения: «Сегодня ночью не спалось, и вдруг особенно ярко почувствовала нашу связь как Таинство. Символ его – кольца на наших руках. Мы связаны, обручены… Как твоя душа? Твое сердце? Жива ли душа, окрылилась ли опять? А сердце? Готово ли оно для Таинства?»
Василий Надеждин признавался: «Да, моя радость, моя Ленуся, теперь ты моя невеста, и я живо это чувствую. С другой стороны, я вполне сознаю, что недостоин тебя, не стою тебя и не знаю, когда установится между нами равновесие. Кажется мне, что ты больше обогатила меня своим ,,невестием”, чем я тебя – своим ,,жениховством”»
В марте 1919 года, спасая от голода и тифа старшую сестру и трех ее сыновей Василий Федорович, переехал с ними жить в Пензенскую губернию, где служил его знакомый священник. Там он работал учителем математики. В апреле того же года Василий Надеждин ненадолго возвратился в Москву, чтобы обвенчаться с Еленой Сергеевной и увезти ее с собой. Через год у молодых супругов родится первый сын Даниил, а еще через год Василий Федорович стал священником.
Священство
«Когда я в первый раз пришел к нему на исповедь, начинать было очень трудно, — вспоминал прихожанин отца Василия. – Батюшка такой необычайный, с серьезным взглядом, вдумчивый, глубокий. В его глазах хотелось выглядеть как можно лучше, приобрести уважение, а тут исповедь, и я должен сказать все…
Первые вопросы стали поворотными, и не более чем через два месяца между нами установились близкие отношения, взаимное понимание. В своем руководстве отец Василий не допускал ни малейшего принуждения, а лишь советовал делать то или иное, и всегда столь серьезно и содержательно, что совесть не допускала ослушания».
Арест
В начале 1929 года всем представителям власти в России был разослан указ ЦК ВКПБ о мерах усиления антирелигиозной работы: в нем сообщалось, что религиозные организации являются единственной легально-действующей контрреволюционной силой, оказывающей большое влияние на массы. В октябре 1929 года отца Василия арестовали.
Батюшка говорил: «Когда у нас затрагивался вопрос об исповедничестве, то здесь я проводил такую точку зрения.
Есть пределы для каждого различные, в которых каждый христианин может примиряться с окружающей его нехристианской действительностью. При нарушении этих пределов он должен уже примириться с возможностью и неприятных для него лично изменений условий его жизни.
Иначе он не есть христианин».
О. Василия отправили на Соловки. Еще на пути, в Кеми, определили жить до открытия навигации в бараке, где раньше находились тифозные больные. О. Василий заразился, в санчасти ему сделали инъекцию, после которой началась гангрена.
Прощание
Охваченный смертельным предчувствием, как только его поместили на место больного тифом, отец Василий оставил свое письмо-завещание, написанное 24 декабря 1929 года.
Родные получили письмо 19 февраля 1930 года в день кончины священномученика, который совпал с днем рождения его жены Елены Сергеевны.
«Господи, помоги мне сделать это дело хорошо…
Сегодня, в День Ангела моего старшего сынка, моего Додика, мне пришла мысль грустная, но, кажется мне, правильная, что я должен написать прощальное письмо на случай моей смерти… Ибо, если я заболею тифом, то писать уже не смогу, никого из близких не увижу и не услышу, не смогу ничего передать им, кроме этого письма, если оно будет написано заранее и… если Господь устроит так, что оно дойдет до моих близких…
Это письмо должно заменить меня, прощание со мною, участие в моих похоронах, которые произойдут здесь без участия моих близких, без их молитвы и слез…
Пишу все это спокойно и благодушно, ибо в душе живет неистребимая “надеждинская” надежда, что я вовсе не умру здесь, что я уеду из этого проклятого места и увижу еще всех моих дорогих… Но это будет дело особой милости Божией, которой я, может быть, и не заслужил, — а потому пишу это письмо.
Первое слово к тебе, моя дорогая, любимая, единственная Элинька, моя Ленуся! Прежде всего, благословляю тебя за твою верную любовь, за твою дружбу, за твою преданность мне, за твою неисчерпаемую нежность — неувядающую свежесть любовных отношений, за твою умную чуткость ко всему моему, за твои подвиги и труды, связанные с пятикратным материнством, за все лишения, связанные с твоим замужеством, наконец, за все эти последние слезы разлуки после моего ареста…
Да воздаст тебе Господь за все, да вознаградит тебя любовь наших детей, любовь моих печальных родителей (если они переживут меня), моих братьев и сестер, всех моих друзей.
Увы, я так мало любил тебя за последние годы, так мало принадлежал тебе духовно; благодарю тебя за наши последние встречи в Ильинском, на Сенеже; благодарю тебя за то, что ты удержала меня при себе и просила не торопиться переезжать на новую квартиру. Как хорошо нам было вместе в нашей кают-компании!
Как ярко вспоминаю я наш уют, наш светлый мир, наше семейное счастье, тобою созданное и украшенное! Десять лет безоблачного счастья! Есть что вспомнить! есть за что следует горячо благодарить Бога.
И мы с тобой должны это сделать… во всяком случае — и в том, если ты уже меня не увидишь на этом свете… Да будет воля Божия! Мы дождемся радостного свидания в светлом царстве любви и радости, где уже никто не сможет разлучить нас, — и ты расскажешь мне о том, как прожила ты жизнь без меня, как ты сумела по-христиански воспитать наших детей, как ты сумела внушить им ужас и отвращение к мрачному безбожному мировоззрению и запечатлеть в их сердцах светлый образ Христа.
Прошу тебя, не унывай, я буду с тобой силою моей любви, которая “никогда не отпадает”.
Мое желание: воспитай детей церковно и сделай их образованными по-европейски и по-русски; пусть мои дети сумеют понять и полюбить книги своего отца и воспринять ту высокую культуру, которой он дышал и жил.
Приобщи их к духовному опыту и к искусству, какому угодно, лишь бы подлинному. Кто-то из моих сыновей должен быть священником, чтобы продолжать служение отца и возносить за него молитвы. Ведь я так мало успел сделать и так много хотел! Элинька, милая моя!
Если бы ты знала, если бы знали люди, как мне легко было любить, и как я был счастлив чувствовать себя в центре любви, излучающейся от меня и ко мне возвращающейся. Как мне сладко было быть священником! Да простит мне Господь мои слабости и грехи по вашим святым молитвам!
Благодарю тебя за твою музыку, за музыку души твоей, которую я услышал. Прости, родная! Мир тебе. Люблю тебя навсегда, вечно…»
Последние дни
Василий Васильевич Надеждин – единственный из пятерых детей отца Василия, доживший до сегодняшнего дня, и единственный из пятерых, не видевший своего отца живым, вспоминал, что его мать, узнав о болезни мужа, добилась у властей разрешения приехать к нему и ухаживать за ним.
Родным из Кеми она писала: «Хожу утром и вечером вдоль деревянного забора с проволокой наверху и дохожу до лазарета, где лежит мое кроткое угасающее солнышко. Вижу верхнюю часть замерзшего окна и посылаю привет и молюсь. В три часа делаю передачу молока, бульона (кур здесь достать можно), получаю его расписку, написанную слабым почерком. Вот и все!
Ночь проходит в тоске и мучительных снах. Что же делать?
Чем я лучше многих других, у которых погибли здесь близкие? Надо перенести это испытание, жить без моего ласкового любимого друга.
Каждый раз, как отворяется дверь нашей квартиры, я смотрю, не пришли ли сказать роковую весть… Его остригли, изменился он сильно и исхудал, говорят, перевязки мучительны и изнуряют его… Я так счастлива, что живу здесь и могу помочь ему хоть сколько-нибудь…»
Начальник лагеря разрешил Елене Сергеевне сидеть возле умирающего супруга, молиться и предать его тело погребению.
Ссылка Елены Сергеевны
В 1933 году, также ночью, как пришли когда-то за отцом Василием, пришли и за Еленой Сергеевной. Причиной ее ареста стал донос: вдова священника продолжает дело мужа, собирает на квартире молодежь, ведет с ними антисоветские разговоры. Вместе с матушкой были арестованы ребята, посещавшие религиозно-философский кружок, основанный отцом Василием.
Елена Сергеевна вспоминала: «На свидании в Бутырской тюрьме я собрала все свои силы, чтобы не плакать, когда сердце разрывалось при виде детей. Нас разделяет решетка. Я не могу поцеловать их, коснуться…»
Приговор 5 лет северных лагерей по ходатайству родных заменили на ссылку в Саратов. На 8 долгих тяжелых лет растянулась разлука матери с детьми. Все это время находился с ней только самый младший, названный в честь отца Василием, которому было тогда три года.
После возвращения из ссылки Елена Сергеевна написала в своем дневнике: «За все благодарю Бога», как будто выполняя завещание покойного супруга…
Господи в Небесном Царствии вечном Твоем помяни всех Твоих преданных рабов-
священников и их жен, детей и близких....
как же нам не горевать, не сожалеtь о таких потерях.....
на фотографиях освяшенные Божиим Духом лица