От удара в спину к дружбе навсегда

Фото: РИА Новости/Владимир Вяткин

Верил ли в Бога Евгений Евтушенко? Почему авторы, которых слушали стадионы, теперь не могут собрать и небольшой зал? Что нужно для просвещения и духовного развития народа? О разгромной статье и двадцатипятилетней дружбе с поэтом в интервью РИА Новости рассказал человек, которого умерший называл своим духовником — бывший глава пресс-службы Патриарха Московского и всея Руси, член Союза журналистов и Союза писателей России, настоятель храма святой мученицы Татианы при Московском государственном университете протоиерей Владимир Вигилянский. Беседовал Алексей Михеев.

- Отец Владимир, вы знали Евгения Евтушенко четверть века и жили с ним в одну, можно сказать, известную культурную эпоху. За что его любили, за что нет? Какое влияние он оказал на ваше поколение?

— Мне сложно сказать о поколении — он был очень популярен среди разных поколений! Очень многие начинали любить поэзию с "модных" поэтов, в этом кроется одна из причин популярности поэтов — шестидесятников. Если честно, мое окружение — филологи, интеллектуалы, я — мы были снобами, и эту молодую, разрешенную советскую поэзию не очень принимали.

И отразилось это, например, в том, что я написал одну из самых разгромных в 1970-е годы статей по поводу Евтушенко. Она была очень злая, такую можно написать только в молодости — мне было всего лишь 23 года, я учился на втором курсе Литинститута, и это была рецензия на двухтомник его избранных стихов. У меня были другие кумиры, другая поэзия, другие ценности, и Евтушенко я не очень уважал, прямо скажем. И он подумал, что началась травля, потому что таких статей за короткое время тогда вышло несколько.

И 15 лет мы с ним выясняли отношения. Для Евтушенко это стало "ударом в спину" — мы оба были из литературной среды, у нас было очень много общих знакомых, и он говорил так — "я воевал с властью, с КГБ, с официальной литературной номенклатурой, а от вас не ждал". Потом эту статью использовал адвокат его бывшей жены в качестве доказательства "деградации личности Евгения". Мне это было страшно неприятно, я совершенно не хотел выступать в такой роли, но потом выяснилось, что это имело место быть.

Потом, у нас были принципиальные разногласия, связанные с эстетикой, с разными представлениями об отношениях художника и власти, мы яростно спорили, попадая в одну и ту же компанию. Один раз доспорились до взаимных оскорблений, на следующий день я позвонил ему и попросил прощения за свое поведение. И это стало началом большой дружбы.

- На всю оставшуюся жизнь?

— Да, он немедленно ко мне приехал, и потом было несколько лет, когда я участвовал во всех его встречах, семейных, мы ходили на футбол, много о чем говорили. И наша дружба продолжалась до самых его последних дней. Четыре месяца назад мы были на большой литературной конференции и не отходили друг от друга. Мы с ним выясняли многие нравственные проблемы, метафизические, я его очень ценю — как культрегера (учителя, миссионера — ред.), как просветителя, как человека, преданного русской поэзии. Он ее пропагандировал, представлял во всех странах, где бывал и выступал, защищал даже тех поэтов, с кем лично ругался. Несмотря на всю драматичность наших отношений, он сыграл очень большую роль в моей жизни.

- Какие качества его характера, творчества вам запомнились больше всего?

— Уникальная его черта, которая очень сильно выделяет его из всех коллег и других людей — он не терял детскость в своем восприятии. У него были совершенно подростковые, наивные, черты характера; даже когда ему перевалило за 80 лет, он все равно оставался подростком. В своих реакциях, своей непосредственности. Он очень наивным был человеком, несмотря на весь опыт. Знаете, ему достаточно было прочитать одно хорошее стихотворение у какого-то поэта, чтобы он навсегда вписал его в свой "синодик" русской поэзии.

- У Евтушенко были непростые отношения с Церковью, насколько я понимаю. Например, он хотел читать с амвона в храме свои стихи, и обижался, что нельзя. Что вы можете сказать о его взглядах на религию, веру?

— Я сам ему говорил: Женя, дорогой, у тебя конкурент, которого ты не сможешь перешибить, потому что с амвона читают Евангелие! У тебя конкурент само Евангелие! Он это не очень понимал. Он не был церковным человеком, но он был настоящим христианином. Увы, это печать нашего века и нашей культуры — многие поэты были христианами, но в Церковь не вошли. И он один из таких людей.

В нем было очень много христианских черт, он был очень милосердным и бескорыстным человеком, как христианин переносил многие вещи. Его очень обижали люди, которым он делал добро, его предавали. Он очень быстро сходился с людьми, и они быстро начинали переходить с ним на панибратские отношения — вот это панибратство было первым признаком того, что потом обязательно предадут. Но он не говорил ни одного плохого слова. Обижался — да, но на следующее утро звонил как ни в чем не бывало. Многие считали его заступником, его просили, и он заступался, не выясняя подробностей. Вот я — церковный человек, но я гораздо более осторожен и недоверчив, чем он.

- Но он искренне верил в Бога?

— Конечно! Он был искренне верующим человеком. Он крестил своих детей, я был на крещении его младшего сына. Он очень был христиански настроен. У него были настоящие старозаветные принципы русской интеллигенции. И покаянная струна — она у него всегда жила, при всем том, что он хвалился собой порой, но всегда очень критиковал себя, очень сожалел всю свою жизнь о многих поступках, связанных и с женщинами, и с друзьями, и много с чем. Он был очень живой, совсем не теплохладный, абсолютно горячий человек.

- А не просил, например, стать его духовником?

— Он называл меня своим духовником. Он человек нецерковный, вкладывал в это понятие совсем другое значение. Уже после своего отъезда он однажды приехал, сразу мне позвонил и сказал: "Знаешь, я хочу, чтобы ты освятил мой дом, я приехал, и это мое главное задание на Рождественские каникулы — освятить дом". Меня это очень тронуло как священника.

Но в церковном смысле я ему никакой не духовник. Он не ходил ко мне на исповедь, не причащался. Я знаю писателей, которые с большим основанием могли бы меня так назвать. Да, он не был в Церкви, но то, что он христианин больший чем многие, считающие себя церковными людьми, это точно.

- Что ему мешало прийти в Церковь?

— Сложный вопрос. Мы с ним много раз спорили, говорили, он сидел, молчал, слушал меня. Кто знает, может быть, если бы он еще немного пожил здесь…

- Как вы отнеслись к тому, что после перестройки поэт с семьей уехал из России в США? Каковы, на ваш взгляд, причины такого шага?

— Мне было это непонятно. Мне было неприятно, что он уехал, неприятно именно потому, что он мыслил себя общественным человеком, очень социальным. Если бы это касалось каких-то частных моментов, то у меня никаких претензий не было бы, как нет у меня претензий ни к одному человеку, который выбирает свое место жительства где бы то ни было в мире. У меня и к Евгению это чувство — неприятия отъезда — было очень ослаблено.Но он себя сам позиционировал человеком общества, позволял себе вмешиваться в общественные и политические дела в стране, и вот, такое самоустранение. Как будто ломал свой образ и свою направленность. Мы с ним говорили, он это объяснял, оправдывал себя, говорил "а что тут такого, я еду, я посол русской культуры и русской поэзии, я хочу в конце жизни говорить, преподавать, нести эту русскую культуру туда". Ну что же…

К тому же два раза в год минимум он надолго приезжал в Россию, зимой и летом, объезжал города, выступал. Те, кто здесь живет, ничего подобного не делают, а он уже без ноги объехал в 2015 году 32 города. Хотел 26, а объехал 32, можете себе представить? Я — нет.

- Как вы думаете, почему тогда, в шестидесятые, семидесятые годы наблюдался огромный поэтический всплеск, а сейчас кажется, что поэзия перестала быть нужна?

— В двух словах — русская литература заменяла собой то, что на Западе называлось политическо-парламентской жизнью. Наши писатели — Толстой, Достоевский, Тургенев даже, Салтыков-Щедрин, поэты — Некрасов, Блок, и далее — они в художественных образах были политиками. Политиками, общественными деятелями, представителями мировоззренческих направлений. Это особенность русской литературы. И общественные всплески, подобные тем, что были в шестидесятые, провиденциально возложили на литературу обязанность отражать общественные движения — консервативные, либеральные, демократические. Разные литературные журналы отражали эти идеи, в литературной критике это было, в поэзии. И в стихах у Евтушенко это очень сильно отражено. Поэтому он мог собирать не просто залы, а площади и стадионы.

А в начале девяностых он приехал как-то и меня очень попросил прийти к нему на вечер. Мы пошли с женой в Дом литераторов, и я был потрясен. В зале на 350 мест сидело 100 человек. На вечер Евтушенко пришло 100 человек! Потому что уже было разномыслие, съезды народных депутатов, разные движения, все вышло наружу. И стихотворцы, которые в этом участвовали, перестали быть востребованы в этом ключе, в этом качестве. Потому как все же если ты поэт — то это в первую очередь "робкое дыхание" Фета, а не некрасовское "зашел я на Сенную, там били женщину кнутом".

- Стадионы, площади любили Евтушенко. А Иосиф Бродский не любил. Почему?

— Ну, с Бродским отдельный разговор. Вы спросите, любил ли Бродский Тютчева, и узнаете, что Тютчева он тоже не любил, так что попасть в разряд тех, кого не любил Бродский, на мой взгляд, очень почетно.

- Ваше любимое стихотворение Евтушенко?

— Самые мои любимые его стихи — те, что написаны с 1955 по 1959 год. Там в каждом стихотворении столько совершенно блестящего. У него есть, например, стихотворение о том, как он берет велосипед, едет к другу в Кунцево. Ведь никто никогда ничего подобного не писал. Там потрясающий конец:

Я слезаю в пути у сторожки заброшенной, ветхой.
Я ломаю черемуху в звоне лесном.
и, к рулю привязав ее ивовой веткой,
я лечу и букет раздвигаю лицом.
Возвращаюсь в Москву.
Не устал еще вовсе.
Зажигаю настольную, верхнюю лампу гашу.
Ставлю в воду черемуху. Ставлю будильник на восемь,
и сажусь я за стол, и вот эти стихи я пишу…

Кажется, что стихотворение ни о чем, а сколько здесь внутренней свободы, сколько любви к жизни, к людям, к воздуху, к природе, к молодости, невозможно подобное пересказать прозой. И это, я считаю, настоящая поэзия.

- Когда его стихи стали популярны, Евгений Евтушенко начал разыскивать чужие — для "Антологии русской поэзии", которую он создавал почти двадцать лет. Увидим ли мы ее когда-нибудь, изданную большим тиражом?

— Это была его боль. Я даже тогда со статьей в "Новых известиях" выступил. Никогда в жизни своей я не обращался к властям, а в этом своем эссе обратился. Как же так, ну если вы занимаетесь духовной безопасностью России, заботитесь о духовном здоровье народа, надо просвещать людей! Это же главные ценности — наша музыка, наша живопись, наша поэзия. Даст Бог, увидим.