Пасха и Нино

Как странно это всё-таки иногда происходит! Весь пост здоровье бьёт ключом, ещё в понедельник на Страстной пробежал свои обычные тренировочные 20 км. Пробежал легко, и время нормальное, но уже как бы нехотя, и чувства будто ватные. Ну, а дальше пошло… В Великий Четверг дотянул работу до вечера и свалился. Потом температура сильно перевалила за 38, и о церкви уже даже речи не было. К Пасхе отпустило чуть-чуть, но не сильно. Можно было попробовать заскочить хоть на часок в церковь, и сразу назад (не христосоваться же с таким носом, даже если сил достоять хватит). И было у меня ещё две цели. Во-первых, мне давали в последние годы понести крест на крестном ходе, и мне очень не хотелось потерять эту возможность и на будущее. Ведь пропустишь раз, пропустишь другой — а там, глядишь, найдётся уже кто-то другой вместо тебя… И, во-вторых, один мой очень хороший знакомый хотел в первый раз привести свою дочку Настю на крестный ход, и мне очень хотелось, чтобы у них всё сложилось хорошо.

Так и вышло, что я за полчаса до крестного хода вошёл в церковь в белой рубашке, сверкающих ботинках и с температурой под 38. В церкви было замечательно, много цветов, народу, конечно, тоже много, но не битком, и, главное, пел дивный хор. Скоро подошёл и мой знакомый с Настей. Насте лет десять, она очень бойкая, развитая девочка. Настроена серьёзно, папа уже объяснил ей про крестный ход, и она знает, что будет делать. На голове у неё большой платок, постоянно сползающий в разные стороны. Мой знакомый спрашивает, будет ли сегодня тот же мужской хороший хор, что и на прошлую Пасху? Я отвечаю, что нет, хор будет во сто крат лучше.

— Как, ещё лучше? Как же это может быть?

— Ну, понимаешь, их сегодня только четверо, и крышу с храма они, пожалуй, не снесут, как бы того нам иной раз ни хотелось. Но среди них нет ни одного наёмника!

— То есть это ваш хор?

— Нет, — я совсем запутался, — то есть они, конечно, наши… Но ведь они работают, как и ты, всегда по воскресеньям… Дело не в том, просто они поют не за деньги.

Тем временем уже стали убирать цветы, оставшиеся от унесённой Плащаницы. Я взял самый большой и тяжёлый букет и понёс его на нетвёрдых ногах к иконе Богородицы. Потом выпрямился и хотел было идти за вторым, точно таким же огромным, но увидел, что второй букет уже стоит у иконы Спасителя, и какая-то маленькая женская фигурка возится с ним, устанавливая получше. Она показалась мне знакомой, я присмотрелся внимательнее и вскрикнул от радости — Нино!

Нино появилась у нас в церкви не так давно. Сначала она молча и неподвижно выстаивала службы в зачастую полупустой церкви. На ней всегда был большой, плотно обтягивающий голову платок, длинное, до пят, платье. Одежда её напоминала монашескую, но отличалась какой-то трудно объяснимой, едва заметной, но вместе с тем очень явной грацией и элегантностью. Как я узнал позже, она училась в нашем городе то ли на швею, то ли на модельера. Сколько ей было лет — мне трудно сказать. Может, 18, может, 20, но я думаю, что она моложе моих дочерей. Иногда она разговаривала с грузинками, заходившими в наш храм, и я долго думал, что и она тоже грузинка, но потом она сказала, что нет. Роста она была небольшого и обычно выстаивала службы молча, но не заметить её было невозможно. Позже она стала приходить на клирос и помогать мне петь. Особенно на вечерних службах, когда я был один.

Собственно, совсем один я бывал не так часто. Обычно был ещё чтец Николай — мужчина с громким голосом и большим животом, рьяный исполнитель наказа о троекратном лобызании, особенно женщин. Впрочем, женщин, особенно пожилых, он, кажется, не очень раздражал. Наоборот, они оживлялись, пересмеивались и вели себя как шестнадцатилетние школьницы. Мне было жаль Нино, но спасти её от Николая можно было, только убив его. Впрочем, в моей помощи она не очень-то и нуждалась. К моему удивлению, характер у этой молчаливой монахини оказался весёлый и общительный, и постоять за себя она умела и сама.

Нино знала ноты, у неё был хороший слух и красивый, чуть-чуть надтреснутый, не очень высокий голос. Сначала мы пели всё в унисон. Она всё очень быстро схватывала, и скоро я стал оставлять её одну наверху, а сам всё чаще уходил вниз. На ноты мы не очень-то обращали внимание, и Николай, не понимавший, что происходит, почти не мешал нам, а просто гудел что-то своё, как вентилятор. Плохо бывало только тогда, когда он знал ноты, но попадал не по ним, а бил рядом. Но нам помешать он не мог. Просто удивительно, как могла Нино давно знакомые, запетые песнопения наполнить новыми красками, запахами трав, духом гор, лесов, туманов… Я что-то подстраивал, искал и умирал от счастья. И однажды она повела. Медленно, опустив глаза в пол. Совсем как в горском танце, когда ты в круге, когда ни отступить, ни сфальшивить. И есть только две возможности — или опозориться, или не опозориться. Ах, предки мои, предки! Где же всё ваше благородство! Выносите, родные!

Потом её учёба кончилась, она принесла показать свои дипломные работы — затейливый костюм и красивое, похожее на бальное, платье. И скоро настал последний день перед её отъездом. Её все полюбили, ей было трудно уезжать. Я сказал ей весёлым голосом, что мы желаем ей успехов и что она, конечно, ещё когда-нибудь к нам приедет. Она ответила только — да-а-а-а. Голос её описал какую-то странную дугу, а уголки губ дрогнули и опустились. По-моему, она обиделась.

Сколько раз потом я корил себя за то, что не смог тогда сказать ей главного: что мне ужасно жаль, что она уезжает, и что мне её будет не хватать. Я так часто думал об этом, что вот теперь, на Пасху, больной, прямо перед Царскими вратами и перед толпой народа, я просто обнял её, забыв обо всех своих микробах, и заговорил быстро-быстро: «Ах, Нино, ну где же ты была так долго? Мне так тебя не хватало!».

И тут я заметил, что в углу храма староста Валя уже раздаёт иконы собравшимся вокруг неё женщинам, готовясь к крестному ходу! Караул! Я бросаюсь туда. И, конечно, какая-то незнакомая девушка уже держит на белоснежном, вышитом ярким узором ручнике икону блаженной Ксении Петербургской… Я бросаюсь к ней: «Простите, пожалуйста! Если вам это не так важно, вы не могли бы отдать мне эту икону? Мне очень, очень нужно!». Рот у девушки слегка перекосился, она часто закрутила головой, апеллируя к окружающим. Кажется, она приняла меня за местного сумасшедшего. Но икону отдаёт, почти отталкивает, стараясь поскорее избавиться от нас обоих. Хватаю икону вместе с ручником и встречаюсь глазами с обеспокоенным Валиным взглядом — ничего, Валь, ты же знаешь, что я болею, дай ей, пожалуйста, какую-нибудь другую икону…

Бегом к Насте. «Насть, вот, смотри! Это икона, на ней замечательная русская святая. Её зовут Ксения, а жила она в Петербурге, как и твои дедушка с бабушкой». Настя берёт икону, она небольшая, но в футляре со стеклом. Настя слегка покачивает икону вверх-вниз.

— Ого, тяжёлая.

— Ничего, ничего, Насть. Ты поноси её теперь. Пройдёт время, и, быть может, она понесёт ещё тебя… Попроси папу, пусть он потом тебе про неё почитает.

Всё, тихо… Стоим. Я прижимаюсь горячим лбом к холодному шарику в основании креста… И вдруг — Вос-кре-се-ни-е-тво-е-Хрис-те-спа-се! А потом хор… — Всё! Пошли!

На улице я подхватываю и кричу что есть сил: «И нас на земли спо-до-о-би!...». Теперь можно и покричать, и парням хочется помочь, им ведь ещё всю службу петь, а мне мой голос теперь можно и не беречь.

После крестного хода я стою со свечкой. Под куполом летает — Христос Воскресе! — Воистину воскресе! Царит радостное оживление. Нино подбежала к грузинкам, стоявшим рядом со мною. Что-то толкнуло меня — ну, что? Давай! Поговори о чём-нибудь, спроси. Ты же только что ей на шею бросался. Теперь ты должен. Мужик ты или кто? — Нет, не должен! В любви нет насилия, нет суеты и долга нет. Никто никому ничего по любви не должен. Долг происходит от закона. Любовь — это тихое стояние на скорости в 300 000 км в секунду. Я вижу сальные улыбки.

— А, Платон! Ну, как же, как же — платоническая любовь!

Да, хоть бы и Платон! Ваш Аристотель рядом с ним — пацан, штаны на лямках. Мне жаль вас, пошляков, в смердящих гнойниках ваших «жизненных успехов». А любовь, она всегда только одна и всё та же, только с большей или меньшей примесью нашей грязи.

Нас Церковь часто призывает любить друг друга. Но она не призывает лишь только, она и даёт нам эту возможность — любить. Любить без похоти, без ревности, без греха. Любить от всей души, любить полной грудью.

Я стою в церкви со своей быстро укорачивающейся свечкой. Вокруг разгорается праздник. Дивный хор поёт всё чаще, всё громче. Мне этого не перенести. Я и раньше уже замечал, что влажность в глазах как-то связана с влажностью носа. Но это — когда здоров! А теперь сопли льются из меня в два ручья, перед людьми стыдно. Пора уходить. Так и знал, что до Причастия не дотяну, и «Огласительное слово Иоанна Златоуста» прочтут сегодня уже без меня…