1984 + 1

Портреты древних подмигивают нам со стен. Нам кажется, что Ньютоны, Кеплеры и Архимеды не относятся к живущим, что живем лишь мы – те, кто «здесь и сейчас», как в классическом театре. А ведь они тоже живы. И еще более живы их дела и идеи. В классе музыки со стены улыбается Бах. Только возьми, говорит ученику, мою партитуру, только вникни. Сразу узнаешь, кто здесь живой, а кто мертвый. Своя мысль в складках на лбу у Платона. Своя ирония в глазах у Паскаля.

Совершенно неожиданная история связана с двумя людьми, жившими в 5-ом веке. Они сошлись в жарком споре о предметах богословских, но вихрь, поднятый их высоким спором, определил мысленную жизнь христианской цивилизации даже до сего дня. Это Пелагий и Августин. Один кельтский монах, другой африканский епископ. Вне знакомства с их спором без понимания останется вся история Европы.

Чтобы было ясно, что это касается всех, а не семинаристов только, скажу, что в приложении к политике и истории ХХ века эта тема серьезно затрагивается Энтони Бёрджессом. Тем самым автором «Заводного апельсина», переведенного Кубриком на экран. Бёрджесс не на шутку вдохновился романом Оруэлла «1984». Вдохновился так, что написал свой собственный двухчастный роман под названием «1985».
«+ 1», так сказать. В первой части он анализирует книгу Оруэлла. Во второй изображает свой вариант невеселого будущего.

Первая часть открывает в Бёрджессе чрезвычайно благодарного и внимательного читателя. Следы разложения ему видны в вещах неожиданных. Например, в замене старых метрических систем на одну унифицированную, та, что все делит на 10. Вы же помните, как взвешивали и измеряли в России еще при Шаляпине? Пуды, фунты, версты, вершки, аршины. И во всем мире так было: дюймы, ярды, пинты… Не зря ведь галлоны, баррели и мили американцы не спешат отдавать в утиль, а? И англичане сопротивляются. Это потому что дюймы, ярды, сажени слишком привязаны к человеку: к размаху рук, длине стопы, или носа, или пальца. Это человечные меры. В бесчеловечном мире они не нужны.

Это еще слава Богу, что у нас семь дней в неделе и двенадцать месяцев в году. Французы, к слову, в Революцию вводили вместо недель декады. Месяц делился бы на три без остатка и воскресенье пропадало. И еще слава Богу, что число минут в часе делится на три и на четыре, а не только на пять и десять. Это наличие простых чисел в бытовой математике для Бёрджесса – наличие природной простоты в жизни. Иначе – все под линейку, как в «Городе Солнца» Томаса Мора, то есть фактически – в проклятых городах антиутопий.   

Но это я лишь о том, что автор внимателен и оригинален. Рекомендую особо главу «Дети Бакунина». Она об анархизме молодежи, о падкости той на подмены, и о тройном соединении: энергии, искренности и невежества. Еще важно о том, что любви не будет. В светлом будущем. Будет только секс: либо по государственному расписанию и без всякого интереса; либо с оргиями и насилием вплоть до пожаров и кровопролитий. А самой любви не будет. Это в главе «Смерть любви». И вот еще в одной главе у него о богословии.

Итак. Начало 5-го века. Некто монах Пелагий, кельт по происхождению, пораженный развращением нравов во многих христианах, стал возмущенно проповедовать воздержание и чистоту. В ответ же услышал многие голоса о том, что грех силен, плоть немощна, бороться с соблазнами не получается и прочее. Эти речи вызвали его на бой. Богословский бой. И он сказал крайность. Человек может, сказал Пелагий, сам может (!) бороть любые соблазны. Для этого у него есть все необходимое и главное – свобода воли. Этот правильный отчасти тезис, возвеличивающий достоинство человека, стал неумолимо доводиться до крайности. Столь способный к личной святости человек, вероятно, вовсе не испорчен, а значит, первородный грех или древнее повреждение людской природы в нем отсутствуют. Тогда зачем и кого приходил спасать Христос? И что было грехом Адама? Грех Адама – сказал Пелагий - был ошибкой, а не катастрофой. Христос же дает лишь пример, а не лечит и не исправляет. Кто же получается в идеале? Получается человек, не нуждающийся в особой помощи Бога, в благодати, и способный личными усилиями достигать совершенства.

Пелагия, быть может, просто «занесло». Но смертельность этого заноса остро ощутил Августин из Гиппона, которого назовут Блаженным. Этот отец Церкви очень долго шел ко Христу. Желание славы и женской любви мучили его больше всего. Он хотел духовности, но боялся требований христианской святости. В этом раздвоении душа его искала обходных путей. Обводные же пути приводят к еретикам. Было это и с Августином. И так длилось долгие годы. Все это время слезно молилась о нем Моника, мать будущего святого. Затем наступило обращение, несомненно, благодатное, дающее и силу, и решимость жить для Бога. В сане епископа Августин потрудился более всех отцов Запада. И ему ли было не знать, не помнить, как трудно душе управлять телом, как долго ищется Истина и как нужна помощь свыше и молитва об этой помощи? Одним словом, Августин восстал на Пелагия.

Августин победил. Его доктрина стала официальной на Западе. Человек без благодати ничего не достигает. Иногда только она одна действует, чтобы грешник не погиб. Спустя столетия этот тезис выскажет Лютер – Sola Gratia, Только Благодать. Взгляды же Пелагия были осуждены. Но спор не решился до конца. То есть, не исчез, не испарился. Он пробудил побочные темы: добр ли человек по природе? Свободен ли он? В разных видах эта проблематика пропитала всю философскую и политическую мысль христианской цивилизации. Спор янсенистов и иезуитов во Франции в 17-м веке, это был тот же спор. Он колебал страну вплоть до самых эшафотов якобинцев. Пуритане в Англии и кальвинисты в Швейцарии отрицали свободу. Они верили в предопределение - в свою изначальную избранность. Они же были непримиримо жестоки к противникам, поскольку верили, что те уже и так предназначены к погибели. Одним словом, до сей минуты христиане разных исповеданий жарко спорят об этих предметах. А у Мильтона в «Потерянном рае» об этом спорят даже духи.

Но что здесь за дело до 1984 и 1985? Дело в том, что, оставив Бога, человек способен прежде духовную проблематику переносить во все, в политику в том числе. Когда большевики пели «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой», то это был тот самый богословский тезис о якобы ненужности Бога и Его благодати для счастья и совершенства. «Сами добьемся и просить не будем». И когда Великий Инквизитор у Достоевского развивает мысль о том, что люди слабы и глупы; что для их же счастья ими нужно управлять во всем, то есть тотально управлять, то и это доведенный до крайности тезис Августина о человеческой греховности. Революции и тоталитарные режимы это знаки того, что Бог людьми утрачен, а прежнее богословие превратилось в политику. Вот об этом пишет и Бёрджесс.

Если человек хорош, дайте ему свободу. Он устранит неравенство и несправедливость, он превратит Землю в Сад. Да и на Марсе будут яблони цвести. Не только на Земле. Это Бёрджесс называет «пелагианством».

Знаем мы, как он хорош, этот ваш человек. Он ненасытен и хитер, жесток и коварен. Это социальное животное, напичканное греховными страстями. Его нужно спасать от себя самого, а от его деятельности – природу и все живое. Это политический «августинизм». Опять же по Бёрджессу.

Он говорит примерно то, что Платон говорил о чередовании свободы и тирании. «Пелагианцы» верят в прогресс и умножают свободы. Но почему-то со временем начинают разлагаться и режим рушится. Его сменяют те, кто насильно делает людей хорошими. Потом принудиловка надоедает и опять приходит тоска по либерализму. Печальный круг должен быть разорван, но политика этого сделать не в силах.

«На Бога надейся, а сам не плошай». Этот принцип называется «синергией», то есть соединением усилий. Человек и Господь трудятся вместе. Господь подает трудящемуся (не спящему, а трудящемуся) человеку Свою мудрость и милость, свет и силу. Человек страдает от греха, но не отчаивается. Не строит башню, чтоб залезть на небо, и не стыдится просить у Отца светов помощи. Так должно быть. Всякий святой в себе самом, в завершенном житии своем наглядно решает любую богословскую проблему. Начиная от того, есть ли вообще Бог, до того, Благ ли Он? Любит ли Он человека, помогает ли ему? Спасает ли грешников кающихся тоже, или одних чистеньких? Свободен ли человек грешить или каяться? Добр ли человек, или зол, или он скорее подвижная смесь того и другого? На все есть ответы в житиях.

Правда это ответы для отдельных личностей и церковных общин, а не для стран, народов и государств. Но мы и не дерзаем давать всеобъемлющие ответы на такие вопросы. Тем более, что никто и не спрашивал. Просто интересно очень, что богословские споры далеких веков никуда не исчезли, нарастили (а не утратили) актуальность. Они перешли в область практической политики и ежедневно влияют на нашу жизнь. Об этом сложном факте и речь. Словно это еще маленький «+1» к тому, что уже написано.