Три Рима

Рим в поисках себя

Идея трех Римов как религиозно-политическая концепция хорошо известна, особенно в России^[1], но наша публикация – о другом. В научных и околонаучных кругах твердо закрепилось представление о Риме как о державе, существовавшей в античности и ставшей (вместе с Древней Грецией) основой современной европейской цивилизации, несмотря на то, что Рим пал под ударами германских завоевателей в V веке. Потомки варваров в течение последующих веков освоили римское культурное наследие и, где это было возможно, смешались с завоеванными народами, что способствовало новому взлету Европы как цивилизованного мира. Таким образом, проведен четкий водораздел между Римом как действительностью и Римом как наследием, главным (если не единственным) носителем которого, естественно, выступает католическо-протестантский («латинский») Запад. И хотя ученые могут спорить, насколько резким был переход между эпохами и где именно проходит их точная граница, важным остается осознание того, что античную римскую историю как завершенный этап сменила средневековая западноевропейская история.

А между тем такая картина требует существенного пересмотра. Возникший изначально как сообщество разбойников^[2] и почти сразу вступивший на путь огосударствления, Рим в ходе постоянных войн, больше связанных с обеспечением собственной безопасности, чем с жаждой господства, уже в I веке до н.э. превратился в единственную державу Средиземноморья. Успехи римского оружия во многом опирались на выработанный столетиями своеобразный, уходящий корнями в разбойничье прошлое кодекс чести, или, как называли сами римляне, «нравы предков», с такими важными составляющими, как дисциплина и мужество, верность долгу и прямолинейность. Но когда в обозначенное время римляне достигли высоты своего положения в мире, оказалось, что они идейно к ней не вполне готовы и нуждаются в осмыслении и теоретическом обосновании империи, своего места в мире. В отличие от греков, практический ум римлян столетиями не был склонен к теоретизированию, и, строго говоря, вплоть до времени Цицерона и Варрона (I в. до н.э.) не было по-настоящему осмыслено даже римское 700-летнее прошлое. Первый император Октавиан Август (27 г. до н.э. – 14 г. н.э.) понимал всю важность и одновременно сложность задачи, для решения которой создал мощный интеллектуальный кружок. Но решения оказались половинчатыми и хотя создали более-менее привлекательный образ Рима благодаря более высоким стандартам жизни (причем лишь для элит провинций, а не для широких слоев населения), однако не смогли создать образ будущего и скорее опирались, с одной стороны, на усталость римского общества от ужасов гражданских войн I века до н.э. и, с другой стороны, на неспособность завоеванных народов к сопротивлению римскому владычеству, чем на готовность двигать историю вперед. Римский миропорядок был образован именно эмпирическим путем, и Рим первых веков нашей эры оставался историческим текстом, так сказать, недосказанным и недописанным, довольно интересным сочетанием противоречий, как то: республиканские институты и монархия, власть императора и власть сената, гражданские свободы и политическая необходимость, сила права и право силы, Рим как завоеватель и Рим как общее отечество завоеванных народов. Римляне постоянно находились в поисках самоидентификации и сами не вполне могли выразить свои предпочтения: одни, будучи приверженцами императорского дома, с пиететом относились к последним в истории защитникам сенатского строя; другие, сами выходцы из сенатской оппозиции, уже не представляли Рим без сильной единоличной власти; для третьих римское отечество как бы терялось в объятиях мира как единого отечества всех людей. Если для философски настроенного греческого ума важнейшей задачей была реализация идеала, то для римлянина таковой была самореализация, поиск и нахождение себя.

Возникает большой парадокс истории античного Рима. С одной стороны, это – история с чрезвычайно богатым содержанием, поскольку Рим прошел длинный путь от местечкового города-государства до мировой империи и передал миру колоссальный опыт в самых разных сферах жизни. С другой стороны, это – история, полная лакун в плане целостного познания бытия. Античный Рим – это история беспрецедентных достижений, и вместе с тем – это история постоянного напряженного поиска^[3].

Ответы приходили не изнутри, не из «нравов предков», а извне, но из разных источников. Одним таким источником стала здоровая греческая мысль, уже во II веке до н.э., раньше самих римлян, поднявшая ставшую впредь извечной «проблему Рима», которую греки пытались понять прежде всего для самих себя. Как и можно было ожидать, греческий ответ предполагал существование Рима как покровителя и защитника эллинского мира и его высокой культуры.

Вавилонская жреческо-банкирская олигархия видела в Риме идеальный вариант мировой военно-политической силы

Другой заинтересованной стороной оказалась ближневосточная жреческо-банкирская олигархия с центром в Вавилонии, увидевшая в Римской державе идеальный вариант мировой военно-политической силы, способной защищать и продвигать ее торгово-финансовые интересы на больших просторах. Олигархия, веками вырабатывавшая идеологию ряда стран Ближнего Востока, осознавала все преимущества, которые могло ей дать установление контроля над таким государством, и рассчитывала на успех, учитывая, что, во-первых, Рим не обладал выверенной религиозной идеологией, а во-вторых, римляне не занимали сильных позиций в сфере финансов и торговли. Идеологическими инструментами установления этого контроля должны были стать всевозможные секты гностиков или митраистов, синкретические учения, основанные, в отличие от римского сознания, на иррациональном и призванные подчинить это сознание восточному религиозному мышлению. И этот идеологический натиск тем больше усиливался, чем больше получал распространение идеологический оппонент олигархии – христианство, само отнюдь не стремившееся к господству над Римом. В III – начале IV века, как казалось, заветная цель восточной олигархии была очень близка, но ее планы неожиданным образом перечеркнул император Константин Великий, соединивший Рим и христианство.

Христианский Рим и «Рим» Каролингов

Октавиан Август

В отличие от греческого и ближневосточного ответов, исходивших каждый из своих эгоистических целей извлечь из Рима побольше выгод или даже поставить его на службу себе, христианство, как это осознали Константин и его преемники, отвечало глубинным интересам самого Рима и объединенного вокруг него мира. Христианство придало полный смысл существованию Рима, выступающего впредь как хранитель веры и просветитель мира; сняло с него печать разбойничьего и несправедливо угнетающего народы государства, осознание которой довлело над совестливыми римскими умами; сняло постоянную огромную напряженность, присутствовавшую в отношениях между императорами и сенатом, между сенатом и армией; по-настоящему объединило разнородное население империи в один римский народ если не повсеместно, то на большей части ее территории, а саму империю – в одну целостную страну под названием Романия^[4]. Понятия римлянин и христианин настолько переплелись, что уже в раннем средневековье язычник не мог восприниматься как полноценный римлянин.

Христианство придало полный смысл существованию Рима: он – хранитель веры и просветитель мира

Христианство довершило начавшееся при Августе формирование образа римского императора, который, вместо травмировавшего его психику подсознательного восприятия своей власти как узурпации, теперь искренно считал себя и воспринимался другими как попечитель римского народа. Именно в христианском Риме была в наибольшей степени реализована имеющая дохристианское римское происхождение идея res publica, то есть государства как всенародного достояния^[5].

Если коротко, христианство не просто стало прибежищем взыскующего римского ума, а в корне изменило всю сущность римского государства. Можно с уверенностью сказать, что римская история не только не закончилась на заре средневековья, но именно тогда, с торжеством христианства, обрела свой основной смысл. Подлинный Рим – это и есть Рим христианский, восточная часть которого в науке именуется Византией, а все предыдущие эпохи суть подготовительные этапы перед его великой миссией. Замечательный русско-сербский историк Георгий Острогорский характеризовал Византию как синтез римской государственности, греческой культуры и христианства^[6]. Как нам кажется, более полно ее можно определить как Римское государство, нашедшее себя в христианстве и освоившее греческую культуру, переосмысленную с христианской точки зрения.

С приходом христианства внутреннее напряжение, присущее Римской империи, сменилось напряжением внешним, исходившим как от варварского окружения в Европе, так и от восточных соседей. Массовые вторжения германцев (готов, франков, вандалов и др.) в V веке привели к фактическому отпадению от империи ее западных провинций, хотя формально варвары обосновывались на этих территориях в качестве т.н. федератов Рима, то есть находящихся у него на службе союзников-вассалов, обязывавшихся защищать занятые ими же территории. Несмотря на разрушения и экономический и культурный упадок в результате этих вторжений и последующих обратных завоеваний римлян, эти события в целом не привели к крушению римского мира на Западе. Ситуация изменилась лишь в VIII веке, когда на фоне арабских завоеваний и падения авторитета римской власти франки под предводительством своего конунга Карла Великого решили пойти по пути присвоения этого самого римского мира и строительства своего собственного «Рима». Если до конца VIII века франкские вожди (конунги) довольствовались положением, хоть и формальным, римских федератов, то развернувшееся в Римской (Византийской) империи иконоборчество, отвергнутое на Западе, с одной стороны, и временное прекращение власти императоров-мужчин в Византии (797), с другой стороны, дали возможность провозгласить Карла Великого римским императором. При этом, как указывал греко-американский исследователь Джон Романидис^[7], франками был придуман миф о Византии как об империи не римлян, а греков, якобы потерявших всякие права на римское наследие из-за переноса столицы в Константинополь, отказа от латинского языка в пользу греческого (хотя еще древние римляне считали оба языка одинаково своими), впадения в иконоборческую ересь (хотя в 787 году, а затем вновь в 843-м, после небольшого иконоборческого периода, Византия восстановила иконопочитание). Время Карла Великого следует считать началом самостоятельной западноевропейской истории, но не как сменившей римскую историю, а как параллельной ей (вплоть до XV века) и производной.

Франками был придуман миф о Византии как об империи не римлян, а греков, якобы потерявших права на римское наследие

Искусственность франкского Рима как продукта амбиций Каролингов и франкской знати обусловила его принципиальные отличия от Рима подлинного, а следовательно – несоответствие его названия и содержания. Вековая идея Рима предполагала не только наличие imperium – власти и авторитета императора в христианском мире, но и вышеупомянутый принцип res publica, то есть гражданский принцип равной правоспособности и политического соучастия. Между тем франкский (западноевропейский) мир отличал феодальный характер власти, в буквальном смысле приватизированной знатными семействами и передававшейся по наследству. В отличие от Византии, общество во Франкии (Западной Европе) оказалось строго разделено по этническому и сословному признаку на завоевателей (феодальную знать) и подчиненное им население. Христианские идеи социальной справедливости и солидарности оказались принесены в жертву жесткой сословной иерархии, какой не знала Византия. По сути это знаменовало откат в последние века языческого Рима с его несовместимостью труда и социального престижа, в то время как христианство принесло с собой реабилитацию труда.

Отступление имело место и в другой сфере. Еще в III–IV веках распространение сперва римского гражданства на всё свободное население Римской империи, а затем и христианства как единственной всеобщей религии привели к тому, что римский мир перестал быть миром, построенным вокруг города Рима, и приобрел универсальный характер. Процесс универсализации первым был замечен и осмыслен проницательными греками в лице деятелей т.н. второй софистики, уже во II веке усмотревших будущее Рима, так сказать, в разрастании города до границ ойкумены и в превращении империи из государства завоевателей в государство объединенных ею народов. В III веке город Рим потерял статус столицы и в результате, по наблюдению британского историка Питера Хизера, из центра превратился лишь в уголок империи, ставшей, таким образом, «империей наизнанку»^[8]. Франки же своим упором на географическую привязку к городу Риму и своей идеей превосходства завоевателей над прочими народами перечеркнули все те изменения, которые привели к трансформации Рима в Романию и вернули его, по сути, к исходному положению языческого времени. Абсурдом было уже то, что в роли господствующего этноса в своей «римской империи» франки видели, естественно, самих себя, а не римлян, которых сами же подчинили своей власти (в западных провинциях). Для легитимации этой власти была придумана идея «перехода имперской власти» (translatio imperii) от римлян к германцам-франкам^[9].

Важным обоснованием власти стала религиозная санкция Римского папства, которое изначально являлось одним из пяти вселенских православных патриархатов, но в X – начале XI века было постепенно подчинено франкской знатью и интегрировано во франкский миропорядок^[10]. Однако при этом западная Церковь стала не опорой императорской власти, как это было в Византии, а участницей многовековых феодальных усобиц, имевших место как между светской и духовной структурами, так и внутри каждой из них. Постоянный конфликт духовной и светской власти на Западе и его феодальная раздробленность стали яркими примерами его отличия как от византийской «симфонии властей»^[11], так и от единства византийского общества.

«Третий Рим» Запада

Третий в нашем дискурсе Рим, в отличие от двух других, представляет собой не историческую реальность, а исторический образ, формирование которого начинается в олигархических обществах Италии эпохи гуманизма. Основное время формирования приходится уже на XVIII–XX века благодаря главным образом английской исторической мысли, но, по-видимому, процесс этот еще рано признавать завершенным. Постоянно видоизменяясь согласно требованиям времени, третий образ Рима так и не стал целостным и законченным, а зачастую наполнен противоречиями. Его спецификой является то, что он служил и продолжает служить парадигмой, используемой в деле построения буржуазного общества, постулирующего верховенство закона, разделение властей и свободу личности от тирании. В борьбе с феодальными порядками, абсолютизмом или властью Римской церкви, а в Америке – против тирании британской монархии, этот образ до второй половины XIX века отсылал не к христианскому Риму и не к Риму цезарей, которым подражали франкские монархии (Франция, Германия), а к языческому Риму т.н. «республиканской» эпохи. Но в викторианскую эпоху расцвета английского империализма Римская империя также заняла свое место в общем образе Рима как предшественница империи Британской в деле распространения цивилизации и прогресса^[12]. Менялись акценты и в восприятии роли христианства – от критической (если не сказать негативной) оценки в трудах Макиавелли, Монтескье и Гиббона до игнорирования роли христианизации в римской истории^[13].

Переменчивым оказалось и отношение к проблеме т.н. падения Рима. Уже в трудах флорентийской исторической школы XV–XVI веков (Флавио Биондо, Никколо Макиавелли) падение Рима в V веке устанавливается как непреложный факт, через французских «просветителей» воспринятый и английской историографией XVIII–XIX веков в виде резкого крушения античности (Эд. Гиббон, Джон Бьюри). Однако теория падения Рима (которая была бы непонятна ни византийцам, ни франкам) не только списывала со счетов Византию как прямую продолжательницу языческого Рима, но также ставила под сомнение тезис о преемственности Рима и франкской Европы. В противоположность этой теории в континентальной Европе получил развитие тезис континуитета римского мира и его постепенной трансформации в средневековую Европу, наиболее полно разработанный в 1930-е годы выдающимся бельгийским историком Анри Пиренном^[14]. Тезис этот оказал большое влияние и на англо-американскую историческую науку^[15], и только в последние годы в британских академических кругах ему был дан решительный отпор^[16].

Дероманизация Византии и дехристианизация образа Рима – важнейшие составляющие «третьего Рима» Запада

При всей незавершенности и переменчивости «третьего Рима», можно однозначно сказать о некоторых его особенностях. Прежде всего это признание древнего Рима как законченного этапа в истории мира и Европы. Согласно этой точке зрения, после разделения Римской империи в 395 году на Восточную (Византийскую) и Западную и последовавшего за этим падения Западной империи (476) более невозможно говорить об истории Рима. Временные рамки последней, таким образом, строго ограничиваются античностью. Как следствие Византия обретает свой, отдельный и отличный от Рима облик и может рассматриваться как империя греческая, восточная, православная или какая еще, но только не римская, а ее римскость может считаться лишь фикцией, притворством самих византийцев^[17]. Дероманизация Византии (непризнание ее истинно римской сущности) – это один из постулатов «третьего Рима», и в данном вопросе он солидаризуется с франкским взглядом на историю. Аналогичным образом английская историография сужает духовное наследие Рима рамками латинской (западноевропейской) культуры. Но, в отличие от франкской исторической линии, «третий Рим» отводит маловажную роль христианству. Ведь в «1200-летней» истории Рима (753 г. до н.э. – 476 г. н.э.) христианский период занимает всего лишь какие-то 100 с лишним лет, являющиеся притом временем упадка и гибели Рима^[18]. А в предшествующие 300 лет христианство либо существовало на периферии римского мира либо было религией маргинального меньшинства. Таким образом, дехристианизация образа Рима – еще один важный постулат.

Уникальность римской истории заключается в том, что, накопив, возможно, самый большой опыт в мировой истории, она содержит приложимые едва ли не ко всем временам ответы на огромное количество вопросов, связанных с успехами и неудачами как локального, так и глобального масштаба. А потому она выглядит как своего рода лаборатория, где ставятся опыты и решаются задачи, актуальные для олигархических обществ нового и новейшего времени, главным образом для Англии и прежде всего в вопросах, касающихся свободы и власти. В силу этого образ Рима всегда может наполняться нужным содержанием. В формулировках самого крупного, пожалуй, английского специалиста по истории Рима Рональда Сайма свобода и власть не только совпадают, но и выступают достоянием олигархии: во все времена за фасадом монархий, республик, демократий скрывается она^[19]. И надо признать, что именно своим олигархическо-языческим содержанием образ древнего Рима более всего контрастирует как с гражданско-православной Византией, так и с феодально-католической Франкией.

В завершение следует сказать, что образ Рима имеет важное идеологическое значение. Если принять во внимание, что христианские народы Европы, Ближнего Востока и Америки в той или иной мере являются наследниками Рима с его более чем 2000-летней историей (и в этом тоже его уникальность), то становится понятным, что проблема будущего значительной части человечества предполагает и борьбу за исторический образ Рима.