Изведи из темницы душу мою

10 июля исполнилось 280 лет митрополиту Московскому и Коломенскому Платону (Левшину; 1737–1812), члену Святейшего Синода, автору труда «Краткая церковная российская история».

Митрополит Платон был одним из величайших русских святителей XVIII в. и плодовитейшим духовным писателем своего времени. Он не только писал и проповедывал, но и других побуждал к тому же. Проповеди его – не образец красноречия, но надобно было видеть и слышать его декламацию без порывов и вспышки, всегда умеренную, всегда достойную седин, сана и святыни. Он знал тайную силу голоса, всегда у него светлого; знал, где возгреметь и где стихнуть для своей цели, разумел действие движений и не сокрушал, но речь его была исполнена жизни, и если не все, слушая проповеди его, отирали слезы, то, конечно, никто не выходил из церкви без сожаления и желания еще послушать его.

Слово митрополита Платона (Левшина)

Всем тем, которые воскреснут, прежде надо умереть. Зерно, если, упав в землю, не умрет, не возрастет. То восстает, что падает. Правда, думаю, все больше желают воскреснуть, чем умереть. Однако те, кто хотят воскреснуть со славою, те и смерть охотно да принимают: в златую палату и преддверие красно.

Наша краткая речь пусть прострется о смерти, которой многие, вместо того чтобы радоваться, боятся. Но такие там боятся страха, где его нет. «Смерть, – говорят они, – страшна». Почему? Потому, что надобно-де разлучаться душе с телом. Так что из того? Их ответ против них же и выступает. Разлучаться с телом и переселяться на небо к Богу не желанно ли, не радостно ли? И как же этого разлучения желает и сама душа! Душа, будучи заключена в теле, как в темнице, повсечасно просит извести себя из нее, поскольку, находясь в нем, не может иметь совершенного познания о Боге, а потому – и совершенного успокоения.

Митрополит Платон (Левшин)

Подумайте о том, что душа имеет свое отношение к Богу, тело – к миру. Душа не забывает сродных ей по духу Божиих Ангелов, тело памятует вещи, себе единородные – пищу, питие, сласти. Душа кверху устремляется, тело книзу влечется; та – на добро, эта – на зло. Видите, какие неразрешимые между ними противоречия и брани междоусобные, которые человек своим неразумием питает еще больше: так как, будучи как бы судьей и примирителем этих двух частей, противнице своей плоти, больше угождает, душу свою чаще всего обижает. В таком случае Тот, Кто душу от тела отлучил и переселил в место светлое и тем самым как бы разрешил эту брань между душой и телом, может ли Тот быть страшен? А потому и смерть, которая такие несогласия прекращает, может ли быть страшна? Да и кто бы захотел повсечасно внутри себя слушать такие волнения? Кто не желал бы этого успокоения? Разве только тот, кто так заглушен грехами, что не слышит таких бунтов и храпит среди волнения. Не так поступали те люди, которые знали, что душа честнее тела, и для которых ничто не было так оскорбительно, как склонность ко греху и сопротивление добру. Апостол Павел, имевший именно такую святую душу, рассуждая об этой междоусобной в себе брани, принужден был жаловаться: Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7:24). Давид, крепчайший из всех людей, молился Богу: Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени Твоему (Пс. 141:7); Кая бо польза плоти моей, внегда сходити мне во истление? (Пс. 29:10).

Знаю я, почему многие боятся смерти и при воспоминании о ней студенеют. Они из многочисленного собрания денег и горсти не смогут с собою взять, из многочисленных одежд будут довольны одной. Иной должен будет покинуть любезную жену, сладчайших детей, молодой жалеет потерять свою красоту, старый не думает по смерти уже жить. Это-то и делает для нас смерть страшной. Но здесь мы уподобляемся младенцам, которые, не понимая, какая польза во сне, трудно и неохотно ложатся спать. Так и мы: не понимая, сколько в смерти добра, чрезмерно страшимся ее. Правда, что умирающему все здешнее придется оставить. Да и кто же слыхал, чтобы здешнее смогло бы на небо взойти? Тленное не наследует нетления. Зачем богатство туда, где Сам Бог Самим Собою наполнит наши сердца? И обрящемся ли без одежды нагими там, где покрывает неизреченная Божия слава? Христианин весь зависит от будущего, и если бы мы только в жизни этой уповали на Христа, были бы беднее всех людей; но мы верою ходим и надеждою, а не видением. Бросил бы ты все, чем обогатил тебя этот мир, если бы истинно верил тому, что обещает Христос. Да и после смерти, если не получишь того вечного счастья, то будешь соболезновать, говоря: зачем я тысячу миров не променял на рай, в котором солнце – Сам Бог, а блаженные освещаются Его светом и цветут; и почему смерть мне казалась так горька? Была бы горька смерть, если бы не переселяла нас на лучшее. Но вемы, яко аще земная наша храмина тела разорится, создание от Бога имамы, храмину вечну на небесах. Нам ли, христиане, бояться смерти, которые столь от Христа обнадежены и которым обещано перейти от смерти в живот, когда сами язычники, хоть и от неточного уверения совести, но очень здраво и спокойно рассуждали о смерти?

Послушайте, как один язычник о смерти пишет. «Из жизни этой выхожу, как из гостиницы, а не как из дома. Поскольку природа нам дала этот мир на время в нем постоять, а не жить. О преславный тот день, когда я перейду к тому месту и собору душ и переселюсь из здешнего смятения и нечистоты» (Цицерон. О старости. Гл. 22).

Не стыдно ли нам, христиане, думать, что будто через смерть мы лишаемся всего, когда язычники смерть почитают за дверь к блаженству? А больше всего, когда нам слово Божие непрестанно твердит, что блаженны умирающие во Христе (Откр. 14:13), и смерть христианам есть сладкий сон. Принимает Христос за руку умершую девицу и говорит: не умерла девица, но спит (Мк. 5:39); про Лазаря ученикам Своим объявляет: Лазарь, друг наш, уснул (Ин. 11:11). Стефан, первый принявший мученический венец, сказал: Господи! не вмени им греха сего. И сказав сие, уснул (Деян. 7:60). Так сна ли страшимся мы? А истинно христианская смерть совсем подобна сну: так же как мы, ложась спать, скидываем с себя одежды, так и умирая, отлагаем бремя телесное и легко летим в небесный покой. Опять, как сон бывает желаннее и слаще, если отяготилися многим трудом и от зноя солнечного утомились, так и трудившиеся о Господе приятно успокаиваются от трудов своих, поскольку через истинное покаяние и веру во Христа иго греховное, их стесняющее, отлагают, и Христа, жизни Начальника и смерти Победителя, истинным упованием сердца объемлют, и жизнь свою так устраивают, что встречают грядущую смерть спокойным и веселым сердцем. Еще, так же как сон занимает только тело и внешние чувства, а между тем душевные действия не останавливаются, так и в смерти: тело разрушается, а душа в недро Авраамово относится и наслаждается утешением вечной жизни. Как через сон, телесные и душевные силы возобновляются так, что человек поутру веселее и бодрее на первое дело возвращается, так и смерть благочестивых есть как бы некое обновление и возвращение всех сил, чтобы Христу, Солнцу правды, в последний день веселейшими и охотнейшими явиться и изыти на сретение Господне на воздусе. В покое сна мы не пребываем постоянно, но в известное время опять восстаем, так и мы, не всегда пребудем в смерти, но грядет час, когда все сущие во гробах услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Спящие удобно пробуждаются, ежели чьим голосом будут позваны: так и мертвые Христовым гласом преудобно возбудятся, и никто из нас так легко не разбудит спящего на постели, как Христос – лежащего во гробе. Опять, восставши от сна, одеваемся, так и благочестивые, восставши от мертвых, одеждою бессмертия украсятся, – так как подобает тленному сему облечься в нетление и смертному сему облечься в бессмертие. И еще: так же, как мы не знаем, как мы пробуждаемся ото сна – так же не знаем, как будет и воскресение; так же как, пробудившись от сна, думаем, что немного часов спали – так и в последний день воскресшим от мертвых весьма коротким покажется то время, которое прошло между смертью и воскресением. Вот смерть – пресладкий сон, желанный покой на земле, как в материнских недрах.

Памятник митрополиту Платону (Левшину)

Но смерть такая только тем, которые никаких мирских печалей в сердце своем не имеют. Например, не сладок сон тем, которые находятся в какой-нибудь беде или ожидают какой казни. Так и смерть не спокойна, томительна, страшна тем, которые в мирских заботах себя сокрушали, в собирании богатств потели, в искании почестей себя мучили, а о смерти никогда и не думали. Этим, говорю, смерть не сладка, но более того: она – начало смерти вечной. Так как относят они с собою из жизни сей грызущий червь совести и трепещут мстительной Божией руки. Но мы, слушатели, положим надежду в смерти Христовой, чтобы над нами ничего смерть не могла. Положивши же, с радостью да ожидаем того часа, в который, пришедши, смерть ничего нам не сделает, как только что закроет наши зеницы, чтобы они перестали смотреть на суету мирскую. Аминь.

Митрополит Платон (Левшин)

Некоторые случаи из жизни митрополита Платона

Однажды в Троицкой Лавре монах принес ему кусок черного заплесневелого хлеба с жалобой, что кормят таким хлебом. Митрополит, взяв этот кусок, стал его есть, между тем завел разговор с монахом и, когда съел, то спросил, как будто забывши, с чем монах пришел к нему. «Жаловаться на дурной хлеб», – отвечал монах. – «Да где же он?», – спросил митрополит. «Вы его изволили скушать», – «Ну, поди, и ты сделай тоже, что я», – сказал ему спокойно митрополит. Урок терпению монашескому.

Игумения Новодевичьего монастыря Мефодия любила вспоминать, как у нее бывал в гостях митрополит Платон. Когда он приезжал к ней неожиданно и она просила его остаться обедать, то он бывало уж непременно спросит: «А старая гречневая каша есть? А то не сяду с тобой обедать». Если в игуменской келье не оказывалось старой гречневой каши, то послушницы отправлялись на поиски по всем кельям и, конечно, почти всегда находили любимое кушанье владыки.

Пользуясь подозрительностью императора Павла, придворные злоупотребляли этой слабостью доброго по природе государя. Завидуя митрополиту Платону, которого император отличал знаками особого благоволения и доверия, завистники желали уронить его в глазах Павла. Известно, что император вел переписку с митрополитом Платоном. Вот ему и сказали: «Ваше Величество, вы все пишите Платону, он мало ценит ваши письма; ведь он ими оклеивает окна». Павел вспылил, и подозрение запало в его душу. Приехав в Москву, он неожиданно для митрополита Платона прибыл в Вифанию. Владыка встретил его с радостью, но мрачный вид императора дал понять изучившему его Платону, что он переживает мучительно состояние. «Веди меня по твоим комнатам», – сказал император. Платон его водит, а император все присматривается к окнам.

– Ты не все показал мне комнаты!
– Государь, ты видел все, – отвечал владыка.
– Нет не все, – раздраженно возразил император.
– А если ты сомневаешься, государь, возьми мелок и отмечай всякую дверь. Увидишь без отметки дверь, ну значит, там не был. Убедившись, что митрополит сказал правду, Павел, войдя в зал, открыл ему причину своего странного поступка: «Мне сказали, что ты моими письмами оклеиваешь окна».

Митрополит опускается на колени и говорит: «Государь! Умолял я тебя и теперь умоляю: не верь ты клевете. Она пагубна для тебя вдвойне: пагубна как для человека, пагубна как для монарха». Тронутый искренним словом своего духовного наставника, Павел бросился к нему на шею, как стоял тот на коленях, и стал целовать его. Между тем императрица, любовавшаяся до того из окна гостиной на Лавру, вдруг оборотилась к стороне залы. Увидев, как император почти накрыл собою стоявшего на коленях митрополита, она бросилась туда. «Что такое? Что такое?» – отчаянно крикнула она.

Император, поняв ее ошибку, рассмеялся. Он поднял митрополита и сказал ему: «Зови, владыка, своего повара и заказывай ему обед. Я буду у тебя обедать и останусь ночевать». Император был весел, осматривал местность и весь день провел в беседе с знаменитым святителем, а уезжая на другой день, приказал ему в гостиной комнате, в память его пребывания и ночлега, устроить императорские гербы.