Памяти Ирины Ратушинской

13 августа исполняется 40 дней со дня смерти поэта и писателя Ирины Ратушинской, бывшего диссидента и православной христианки. Как мы и обещали, к этой дате мы публикуем полностью нашу беседу с супругом Ирины Борисовны — Игорем Геращенко, тоже бывшим диссидентом, инженером-конструктором и членом Союза художников России. Они были женаты почти сорок лет, вместе прошли «огонь, воду и медные трубы», вместе занимались диссидентской деятельностью, но никогда не переносили неприятие советской власти и коммунистического режима на Россию и народ в целом.

Ирина Ратушинская

Вера и литература

— Игорь Олегович, скажите, как такое вообще могло быть? Советский Киев, 1970-е годы — как так получилось, что молодая девушка вдруг стала диссидентом и верующей, начала писать стихи, в том числе о вере? Это же была совершенно нетипичная ситуация для советского времени.

Ее поэзия и все ее творчество были разговором с Богом

— Вы знаете, у моей Ирины вообще ничего типичного в жизни не никогда не было. Впрочем, я думаю, что такие стихи она писала бы в любую другую историческую эпоху. Естественно, с какими-нибудь нюансами, отражающими время. Для Ирины вся ее поэзия и все ее творчество были разговором с Богом. Это не значит, что большинство ее стихов были на религиозные темы. Чисто религиозных стихов у Ирины как раз немного. Но понятия «добра» и «зла», с которыми имеет дело любая литература, связаны с Богом, потому что даны нам Господом.

— Как вообще получилось, что она стала верующей? Может, это влияние семьи?

— Ее семейное воспитание не было религиозным, хотя ее дедушка и бабушка были верующими, католиками. У Ирины по материнской линии польские корни. Но ее родители были если не атеистами, то агностиками. Это уже намного позже ее мать вслед за своими родителями тоже пришла к католичеству.

— Почему Ирина Борисовна вслед за родителями не стала католичкой, раз были такие корни и такое культурное влияние?

— Человек, выросший в русской культуре, может быть только православным, в русской культуре нет места католицизму.

В целом ее приход к Богу не был скачкообразным, все получалось как-то постепенно, на последних годах обучения в университете (Ирина Ратушинская закончила физический факультет Одесского университета — ред.) и в первые годы после его окончания. И это произошло не благодаря той Церкви, которая была тогда в Советском Союзе. Точно так же, как и у меня.

— Может, повлияло чтение?

— Читали мы в основном русскую классическую литературу. Литература церковная была тогда просто недоступна. Первая Библия Ирине попала в руки на церковнославянском, и она ее прочитала, когда ей было двадцать с небольшим лет. Библия на русском у нас появилась, когда Ирине было 26 лет, и мы были уже венчаны и женаты, в 1980-м году. А венчались мы на Антиохийском подворье, здесь, в Москве, 16 ноября 1979 года.

— Скажите, а что именно антисоветского усмотрела советская власть в тех произведениях Ирины Ратушинской, за которые она получила срок?

— Пять первых пунктов приговора – это были Иринины стихи.

— Что в них такого было, что их посчитали антисоветскими?

— Прежде всего, свобода — вот это для советской власти было опасно. И, конечно же, особую опасность Ирина представляла, потому что она великий поэт.

— Стихи посчитали антисоветскими за религиозное содержание?

— Знаете, не надо во всем искать только религиозный момент. Потому что как раз те стихи, за которые Ирину посадили, — в них ничего религиозного нет. Там есть просто позиция человека, его жизненная позиция, хотя, конечно же, вера в Господа накладывала отпечаток на всё ее творчество. Но чисто религиозных стихов у Ирины совсем немного, как, в общем-то, и у любого хорошего поэта. Если человек пишет только религиозные стихи, то это не поэт, и его стихи будут плохими. Приведите мне пример хотя бы одного действительно великого русского поэта, у которого бы религиозные стихи составляли значимую часть его творчества. Не приведете.

— Пытаюсь вспомнить, но пока на ум не приходит.

— А и не придет. Религиозные стихи находили и у таких поэтов, как, Пушкин или Лермонтов, но никому ж в голову не придет считать их религиозными поэтами.

В современной России термин «диссидент» не имеет смысла

Супруги Игорь Геращенко и Ирина Ратушинская

— Для нас решающим было неприятие того беспредела, который тогда имел место. Мы всегда считали, даже подсознательно, что человек имеет право читать, что он хочет, ездить, куда он хочет, и так далее. И наша деятельность сводилась к тому, что мы требовали от Советской власти соблюдения ее же собственных законов. То есть наша деятельность была правозащитного плана.

Одно из наших первых писем, на которые Советская власть отреагировала в свойственном ей стиле, — когда сослали Сахарова, и в газетах везде писали, что это было сделано по многочисленным просьбам многочисленных трудящихся, что все советские люди этого дружно захотели, хотя это было незаконно. А мы написали, что не относимся к этим многочисленным гражданам. Это был наш первый, условно говоря, политический акт.

— Вы вдвоем написали это письмо?

— Да, вдвоем.

— Вы тогда были еще студентами?

— Да нет, ну что вы! Я был инженером-конструктором 1-й категории, а Ирина тогда только переехала ко мне в Киев из Одессы, где она работала лаборанткой в каком-то институте, но это неважно, потому что для нее основным заработком было репетиторство по физике и математике. Хотя некоторых своих учеников она готовила и по сочинению. Помимо прочего, она была и великолепным преподавателем, просто от Бога.

— Как тогда становились диссидентами? Это был всегда сознательный выбор, или кто-то уходил в протестное движение, так сказать, силою обстоятельств?

Сегодня Россия — самая свободная или одна из самых свободных стран в Европе

— Диссидентами становились очень по-разному, всякое бывало. Вообще, что такое диссидент? Это человек, который не исповедует официально требуемую религию. Поэтому, кстати, сейчас в России диссидентов быть просто не может, потому что исповедование никакой официальной религии в нашей стране от граждан не требуется. Россия — свободная страна. Да, с коррупцией, да, со всякими недостатками. Но я думаю, что мы просто стали нормально плохой страной. Более того, я считаю, что сегодня Россия — самая свободная или одна из самых свободных стран в Европе.

С нами все тогда происходило достаточно постепенно. Мы писали письма в защиту кого-то из знакомых, которых арестовывали по политическим статьям. Мы занимались самиздатом. У меня была большая самиздатовская библиотека, классический набор литературы: Солженицын, Авторханов и т.д. А тогда даже иметь дома такие книги было уголовно наказуемым деянием.

— То есть вы считаете, что в современной России термин «диссидент» просто не имеет смысла?

— Абсолютно. Потому что — а кто это такие?

— Те, кто не согласен с нынешним режимом, считают его репрессивным и т.д.

— Минуточку. Во-первых, что касается репрессивности, то политзаключенных в Соединенных Штатах сегодня гораздо больше, чем в России. Я, кстати, не считаю, что в России политзаключенных совсем нет. Да, сколько-то есть, очень небольшое количество, кстати. С моей точки зрения, это, конечно же, очень нехорошо, но это явление не того масштаба, ради которого мне лично имело бы смысл в этой борьбе принимать участие. Но при этом за последние годы было несколько правозащитных писем, которые мы с Ириной подписали. Например, когда открыли дело по 282-й статье против Константина Крылова. Я позицию Крылова, мягко говоря, не разделяю, но я считаю, что 282-ю статью из УК надо убрать, потому что по ней можно осудить просто кого угодно.

«Я не интеллигент, у меня профессия есть»

Ирина Ратушинская сразу после освобождения из лагеря

— А был момент, когда вы осознали, что да, мы — диссиденты?

— Нет. Никаких амбиций по этому поводу ни у Ирины, ни у меня не было. Однако мы с ней были нетипичны для диссидентского движения, своего рода «белые вороны». Туда сплошь и рядом шли люди, как бы это сказать?.. Скажу, пожалуй, что на самом деле из соображений гордыни. Я слышал от целого ряда диссидентов, что вот, он написал какое-то письмо, запустил его на «вражеский голос», и, дескать, это письмо на тот же или следующий день ложится на стол членам Политбюро. И им казалось, что они уже ходят с генеральскими лампасами. Но многие из диссидентов были, в общем-то, недоучками, не владели никакой нормальной профессией. И когда советская власть кончилась, то те, кто мог делать что-то еще, от диссидентства отошли. А те, кто больше ничего не умел, стали нынешними правозащитниками, большинство из которых у меня вызывает просто омерзение.

— Почему?

— Основа деятельности очень многих из них (но я не скажу, что всех) описывается одним простым словом — русофобия. Просто раньше, на фоне того большого зла, которым была Советская власть, это было не так заметно. И когда советская власть кончилась, то те, кто владел профессией еще какой-то, мирной, — те от диссидентства отошли. А те, кто ничего другого, кроме борьбы с советской властью, не умел, остались в нынешних, так сказать, правозащитниках. И они борются сегодня не за какие-то там права и тому подобное. Потому что основные моменты борьбы при советской власти были: за право выехать из своей страны,   право читать, что ты хочешь, печатать, что ты хочешь, издавать, что ты хочешь, и т.д. Но всё это достигнуто. Всё это у нас уже есть.  

— Можно ли ставить знак равенства между понятиями «диссидент» и «либеральная интеллигенция»?

Мы слишком хорошо образованные люди для того, чтобы быть интеллигентами

— Нет, потому что, вы меня простите, но, допустим, какой либеральный интеллигент — Анатолий Корягин или мы с Ириной? Ничего либерального, ничего интеллигентского в нас нет. Мы слишком хорошо образованные люди для того, чтобы быть интеллигентами. Лев Гумилев по поводу интеллигенции в свое время очень хорошо сказал, когда его спросили, интеллигент ли он: «Боже меня сохрани! Нынешняя интеллигенция — это такая духовная секта. Что характерно: ничего не знают, ничего не умеют, но обо всем судят и совершенно не приемлют инакомыслия… Я не интеллигент, у меня профессия есть».

У нынешней интеллигенции и интеллигенции той, которая был лет 30–40 назад, одна из главных установок — та, что надо во всем сомневаться. Они сомнение рассматривают как большую добродетель саму по себе. Я же этого никогда не понимал, потому что всему свое время. Есть периоды, когда ты сомневаешься в чем-либо, потом прояснил вопрос, и все, сомнения ушли.

У интеллигенции крайне резко выражена абсолютная нетерпимость к другому мнению

При этом, парадоксальным образом, у той же либеральной интеллигенции есть огромное количество устоявшихся мнений и штампов, в которых они совершенно не сомневаются. В целом, у интеллигенции крайне резко выражена абсолютная нетерпимость к другому мнению. Как сочетается одно с другим — лично для меня большая загадка. Придерживаться одновременно двух противоположных мнений — извините, в медицине это называется шизофренией, раздвоением личности.

Так вот, когда исчез тот враг, то зло, с которым мы боролись, и последнего политзэка освободили, — после этого необходимость в правозащитной деятельности на нашей Родине отпала. И мы с Ириной занялись своими делами — восстановлением нашей Родины, России. Я этим занимаюсь и сейчас, и буду еще заниматься столько, сколько позволит здоровье. Например, сейчас я работаю заместителем по науке управляющего компании, которая занимается производством элитных машинных масел, чем вытесняет импортные масла с нашего рынка. Т.е., скажем так, я непосредственно работаю на благо своего Отечества. Естественно, не бесплатно. Но был период — года четыре, даже больше, когда мы с Ириной писали сценарии для кино. Просто как-то надо было зарабатывать.

— По известному выражению философа Александра Зиновьева, диссиденты «целились в коммунизм, а попали в Россию».

— Э, нет... Ведь и целилось большинство из них с самого начала тоже в Россию. Дело в том, что на фоне того большого зла, каким была советская власть, русофобия многих диссидентов была не так заметна. Вот, допустим, Владимир Буковский. Человек, который сделал, я думаю, больше кого-нибудь другого для того, чтобы в Советском Союзе были прекращены психиатрические репрессии — честь ему и хвала за это, — сейчас поддерживает украинский фашизм, и Крым, видите ли, для него — «это Украина».

— Но в этой позиции нет ничего удивительного для определенного круга людей.

— Да, это позиция очень четкая. Вот смотрите, например, по поводу поддержки нынешнего режима на Украине произошло объединение самых разных, казалось бы, лагерей — бандеровцев и довольно многих либералов, при этом евреев по национальности.

— Даже появился такой термин — «жидобандеровцы».

— Да. Парадоксальная вещь! С точки зрения разума, это, казалось бы, несовместимые вещи: бандеровцы устраивали совершенно жуткие еврейские погромы. Что же их сегодня объединяет? Очень просто: их объединяет русофобия, ненависть к русским и России.

— А вы говорите по-украински?

— Абсолютно свободно. Первые пять лет я отучился в украинской школе. Но после 2 мая в Одессе говорить на нем больше не могу.

— А насколько, кстати, Одесса и одесское происхождение были значимы для Ирины Борисовны?

— Не думаю, что очень значимы, но какую-то роль это, естественно, играло. Например, у Ирины было великолепное чувство юмора. Возможно, это имеет отношение к тому, что она выросла в Одессе, не знаю. При этом она еще очень хорошо умела шутить, что у женщин встречается крайне редко. Она была КВН-вским автором. Вообще за всю историю одесского КВН всего две женщины были его авторами. Капитаном знаменитой одесской команды КВН «Одесские джентльмены» был Славик Пелишенко, тоже наш друг. Он был на похоронах Ирины.

Еще Одесса привила ей большую любовь к морю. Она у меня очень хорошо плавала. В молодые годы был такой случай: мы увидели точечку в море — бакен — и решили с утречка туда сплавать. Сплавали, а потом оказалось, что дотуда расстояние по карте 14 километров. Она легко могла уплыть в море на 5–6 километров, это для нее была легкая морская прогулка.

Митрополит Антоний Сурожский

Митрополит Антоний Сурожский

— Наше знакомство с митрополитом Антонием состоялось, когда мы оказались в Лондоне, когда позади была встреча с Маргарет Тэтчер, и мы дали интервью огромному количеству корреспондентов. И когда был день передышки, наша подруга (а впоследствии кума) Алена Кожевникова повела нас в храм. Службы там тогда не было. Мы зашли в церковь и увидели, как какой-то пожилой мужчина в сандалиях на босу ногу и в закатанном подряснике моет пол. Он увидел, что мы зашли, оставил тряпку, приветливо помахал нам рукой, сказал, что сейчас помоет руки, сбегал куда-то. Потом быстро подошел к нам, обнял и расцеловал. Алена представила его: это и был митрополит Антоний Сурожский.

Он жил при храме абсолютно монашеской жизнью... От него исходил такой свет, что это в значительной мере укрепило мою и Иркину веру. Митрополит Антоний сам говорил в одной из проповедей, что по-настоящему уверовать в Господа нашего Иисуса Христа можно, только если ты встретился с человеком, в котором эта вера видна. Он и был таким человеком.

Мы с ним в общей сложности общались на протяжении 12 лет, с перерывом на год, когда мы жили в Америке. О чем мы с ним говорили, даже трудно сказать. Сидя с ним рядом, мы часто молчали, потому что не надо было никаких слов. Это было общение, которое я описать не могу. В общем, для того, чтобы понять, кто такой был владыка Антоний, надо было его знать. Ни по каким описаниям, ни по каким его проповедям адекватного представления получить нельзя.

Ни одного гранта!

Встреча Игоря Геращенко и Ирины Ратушинской с Рональдом Рейганом. Принять американское гражданство они отказались

— Когда вы приехали из СССР в Лондон, чем вы там занимались? Из чего состояла ваша жизнь?

— Первые несколько лет приходилось мотаться по самым разным странам, и это была самая активная фаза борьбы с советской властью. Но при этом у нас была очень четкая позиция: мы ни одного гранта не получили, мы ни копейки не взяли ни из одного фонда.

— На что же вы жили?

— Иринины книги были бестселлерами в ряде стран, и её гонорары были   большими. Нас тогда лишили гражданства, а за всю историю Советской власти было лишено гражданства около 140 человек, начиная с 1917 года. Но наши тогдашние условия были несколько необычные, потому что вид на жительство нам сразу предложили Великобритания, США, Швеция, Норвегия и Голландия. Причем в Великобритании нам это предлагала Маргарет Тэтчер. А американское гражданство нам предложил сам Рейган во время личной встречи. Он сказал, что если мы принимаем его предложение, то из его кабинета мы сразу выйдем американскими гражданами. Никаких заморочек вроде клятвы и прочего не будет — президент это может. Мы ответили отказом. Рейган удивился, сказав, что такое случилось первый раз, спросил почему. Мы ему объяснили, что наша Родина — Россия. А Соединенные Штаты для России в любом случае будут геополитическим врагом. Сейчас это Советский Союз, но мы верим, что советская власть рано или поздно кончится, и мы не исключаем ситуации, когда между Россией и США начнется военное столкновение, в котором мы, безусловно, будем на стороне России. А при такой позиции принимать американское гражданство мы считаем недопустимым.

— Вы прямо так ему все это и сказали?

— Да. Это был 1987 год, времени точно не помню. Интересно, что Рейган совершенно не обиделся, выслушал нас с большим уважением. Вообще, с Рейганом и Тэтчер мы встречались не раз.

— Почему у вас была такая позиция — ни одного гранта? А если грант не требует ничего предосудительного?

— Не бывает таких!

— Неужели ни одного?

Западные гранты очень опасны: они рассчитаны на вербовку людей по политическим соображениям

— Если это, скажем, грант на обучение в каком-то университете, то все в порядке, это нормальный грант. Но если этот грант как-то связан с политической деятельностью… Понимаете, западные гранты очень опасны: они рассчитаны на вербовку людей по политическим соображениям. И неважно, кто этот фонд политического направления основал — очень скоро распорядителями его средств окажутся абсолютно бессовестные люди, которые будут использовать эти гранты как рычаги воздействия в политической игре.

Допустим, была у нас такая ситуация, когда мы жили в Чикаго. Позвонил мне Юра Орлов, основатель Хельсинской группы в Москве, и предложил съездить в Техас — побороться там против смертной казни. Я сказал: «Скажите мне, Юра, с какого бодуна я буду в чужой стране бороться со смертной казнью?»

В целом, смотрите, что получается. В гранте очень плохим моментом является неопределенность. Например, дали грант на год, и деньги за это время ушли. А грантодатели всегда крутят морковкой перед носом, и клиент постоянно находится в состоянии ожидания подачки. И люди, которые железно сидели по лагерям, все без исключения, кого я знаю, после получения грантов все «ссучивались» как один. Все.

Хорошие люди

Крест Ирины Ратушинской

— Помилуйте, да конечно хорошие! Дело вот в чем: в любом обществе, поймите меня правильно, большинство людей к самостоятельной творческой деятельности неспособно. Я вовсе не отношусь к ним с презрением, просто творцов или людей, способных иметь собственное мнение, независимое от той пропаганды, всегда мало. Но подавляющее большинство этих самых советских людей все равно всячески меня поддерживало, когда Ирина сидела. Те же самые менты — Господи, сколько раз они мне втихую помогали! Например, Иркин крест, сделанный мною, с которым она прошла весь лагерь, передал ей замначальника лагеря.

— А что это за крест?

— Заключенным в советские времена было не положено иметь предметы из металла. Я вырезал нательный крест из моржового бивня и передал его Ирине через заместителя начальника лагеря. Из лагерной охраны куплены и перекуплены мной были практически все. Я тогда работал слесарем-инструментальщиком 6-го разряда и неплохо зарабатывал — рублей 300 в месяц (по тем временам неплохие деньги), — было на что подкупать охрану. Ирка проходила с этим крестом весь лагерь. Трижды ей предлагали этот крест снять, и трижды она отказывалась, а после этого все словно растворилось, крест уже не замечали.

«Этот крест уже освящен, и не мною, а куда более высшими силами»

Когда мы приехали в Лондон и встретились с митрополитом Антонием, то Ирина сняла с шеи крест и попросила его освятить, поскольку раньше такой возможности не было. Владыка взял крест и ушел в алтарь, но через пару минут вернулся и сказал: «Этот крест уже освящен, и не мною, а куда более высшими силами»...

— Почему вам помогали, как вы думаете?

— И в советские времена людей, действительно верящих в светлые идеи коммунизма, было очень мало. Кстати говоря, среди партийных функционеров их не было совсем. Для них это было просто выгодно, вот и все.

— А к работникам КГБ как вы относились?

— Хм… Давайте так. КГБ — это очень большая организация, так же, как и ФСБ сейчас. И в этой организации было пятое главное управление, которое занималось диссидентами, священниками и т.д. Вот этот пятый главк был абсолютно антинародным. То, что они делали, было очень-очень плохо. Но имели место и другие управления: внешняя разведка, контрразведка, антитеррористическое управление и так далее, и так далее. Это все то, что должно быть в любой стране.

Эти управления работают и сейчас в России, работали и при Советском Союзе. И поэтому относиться ко всем, кто работал в КГБ, плохо, только потому, что там был очень нехороший пятый главк, неправильно.

— Следовательно, вас не пугает ситуация, как многих других бывших диссидентов, что страну возглавляет бывший подполковник КГБ?

— И очень хорошо, что возглавляет! Потому что, на самом деле, оптимально, когда страну возглавляет или военный, или человек из спецслужб.

Последние дни

— Чем Ирина Борисовна болела?

— Рак. Болела она два года и три месяца.

— Как она вела себя во время болезни?

— Очень мужественно. Смерти она не боялась никогда. Единственно, что ее беспокоило — это чтобы были обезболивающие, и чтобы она умирала у нас дома, на нашей постели, на моих руках. В последние дни я колол ей морфин через каждые 4-5 часов и ставил капельницы по 2–4 раза в сутки… Причастилась и исповедалась она дня за четыре или пять до смерти. И умерла у меня на руках с улыбкой на устах.

С Игорем Геращенко
беседовал Юрий Пущаев

Стихи Ирины Ратушинской

Ирина Ратушинская

Под соборными сводами вечными,
Босиком по пыльным дорогам,
С обнажённо дрожащими свечками
Люди ищут доброго Бога.

Чтобы Он пожалел и понял
Сквозь убийства, бред и обманы,
Чтобы Он положил ладони
На висок, как на злую рану,

Чтоб увидел кричащие лица,
Темень душ и глаза без света,
Чтоб простил дурака и блудницу,
И священника, и поэта.

Чтобы спас беглеца от погони,
Чтобы дал голодающим хлеба...
Может, Бог — это крест на ладони?
Может, Бог — это тёмное небо?

Как к Нему отыскать дорогу?
Чем надежду и боль измерить?
Люди ищут доброго Бога.
Дай им Бог найти и поверить.

1970 Одесса

Помню брошенный храм под Москвою:
Двери настежь, и купол разбит.
И, дитя заслоняя рукою,
Богородица тихо скорбит —
Что у мальчика ножки босые,
А опять впереди холода,
Что так страшно по снегу России —
Навсегда — неизвестно куда —
Отпускать темноглазое чадо,
Чтоб и в этом народе — распять...
— Не бросайте каменья,
не надо!
Неужели опять и опять —
За любовь, за спасенье и чудо,
За открытый бестрепетный взгляд —
Здесь найдётся российский Иуда,
Повторится российский Пилат?
А у нас, у вошедших, —
ни крика,
Ни дыхания —
горло свело:
По её материнскому лику
Процарапаны битым стеклом
Матерщины корявые буквы!
И Младенец глядит, как в расстрел:
— Ожидайте, Я скоро приду к вам!
В вашем северном декабре
Обожжёт Мне лицо, но кровавый
Русский путь Я пройду до конца,
Но спрошу вас — из силы и славы:
Что вы сделали с домом Отца?
И стоим перед Ним изваянно,
По подобию сотворены,
И стучит нам в виски, окаянным,
Ощущение общей вины.
Сколько нам — на крестах и на плахах —
Сквозь пожар материнских тревог —
Очищать от позора и праха
В нас поруганный образ Его?
Сколько нам отмывать эту землю
От насилья и ото лжи?
Внемлешь, Господи? Если внемлешь,
Дай нам силы, чтоб ей служить.

1983 ЖХ-385/3-4, Мордовия

***

ПИСЬМО ДОМОЙ

Есть на свете края, что вбирают глаза,
Есть такие до грусти красивые страны!
И вечерние горы — на все голоса,
И открытые всем скоростям автострады.
Сладок яблочный запах иных языков,
И доверчивы реки, где пляшут форели.
Далеко-далеко
От родных и врагов
По нерусским домам нас друзья отогрели.
К нам чужбина добра, да не в ней нам лежать:
Нам другую судьбу пригвоздили к ладони.
И дорожную обувь
Шнуруем опять,
Хоть и знаем, что больше не будет погони.
Только как позабыть свою землю в беде,
Раз по-русски крестили, когда провожали?
Мы когда-нибудь скажем
На Страшном Суде,
Что исполнили всё, в чём клялись на вокзале.
Мы с другого плацдарма — всё в том же бою,
Мы тут губы кровяним о ту же свободу!
Пусть не мы отмеряем дорогу свою —
Дай нам Боже успеть —
От заката к восходу.

1987 Милан

МОЛИТВА

Все умеют плакать,
А радоваться — одна.
Богородице-дево, радуйся, не оставь!
Круче всех морей твоя судьба солона —
Так помилуй нас: научи улыбке уста.
Научи нас радости,
Непутёвых чад,
Как учила Сына ходить по твоей земле.
Мы теперь на ней себе устроили ад;
Научи не сбиться с пути в обозлённой мгле!
Погасила твои лампады моя страна...
Видишь, как нам души судорогой свело!
Всё страшней — суды,
а заботишься ты одна —
Из поруганных риз —
Чтобы нам, дуракам, светло.
Ты одна умеешь — кого же ещё просить —
Отворять врата любовью, а не ключом.
Разожми нам сердца,
Чтобы смели её вместить,
Как умела разжать младенческий кулачок.

***

Ангелы, ангелы, спойте вместе со мной!
Столько радости на лугу цветёт,
Столько радости в облаках плывёт,
А в кустах там смотрит ёжик, такой смешной.

Ангелы, ангелы, потанцуйте со мной!
Я хоть маленькая, а в хоровод могу.
Вместе весело, в хоровод же нельзя одной.
А нельзя — плохое слово тут, на лугу.

Ангелы, ангелы, возьмите меня летать!
Ну, пожалуйста, не говорите «нет».
Ой, как здорово… Ясно, и всё видать!
Выше, выше — где башни, и этот свет!

(Написано 16 июня 2017 года, за 19 дней до смерти)