«Я очень вас всех люблю»

17 августа исполняется 40 дней с кончины Ильи Сергеевича Глазунова – великого русского художника, академика, основателя и ректора Российской академии живописи, ваяния и зодчества, полного кавалера ордена «За заслуги перед Отечеством». В этот день портал «Православие.ру» публикует воспоминания родных Ильи Сергеевича – его сына Ивана, дочери Веры, внучки Ольги.

Илья Сергеевич Глазунов

Спросите: «Трудно ли быть сыном великого художника?»
Я отвечу: «Легко!»

Иван Глазунов, художник, исполняющий обязанности ректора Российской академии живописи, ваяния и зодчества, сын Ильи Сергеевича Глазунова:

– У каждого человека была в жизни особенная минута, с которой он начинает помнить себя. Я не могу с точностью сказать, сколько мне было лет, но всё, что было до той минуты в моей жизни, для меня туман… Полное сознание пришло ко мне после того, как я его потерял, свалившись с высоченной винтовой лестницы в знаменитой мастерской моего отца в Калашном переулке. Помню, открыв глаза, увидел склонившиеся надо мной испуганные лица родителей. Почувствовал, как я им дорог, а они мне. В тот же момент впервые рассмотрел, где я живу. Голова закружилась. И я еще раз, уже мысленно, пролетел то же расстояние, но только очень медленно, созерцая лики святых, мерцающие оклады икон, вид из окна… Наверное, с той минуты меня манило в мастерскую-башню, как в заколдованное место. Всё там было особенное: запах красок, лаков, растворителей, пыли.

Всё было волшебно и хаотично: драпировки, книги, стремянки, выдавленные краски, «празднично» заляпанный ими пол, холсты со знакомыми и незнакомыми лицами. Какой-то дядька по прозвищу «киноварь», будто волшебник, проявлял на черной доске чудесные лики. Позднее только я узнал, что он реставратор икон. Всегда звонящий телефон, частые «нашествия» людей, среди них бывали особенные – с бородами в длинном черном платье. Я их побаивался… Разодетые добродушные дамы, говорящие на чужом языке. Я запомнил и навсегда полюбил завораживающие звуки, в которых позже узнал «Всенощную» Рахманинова. А когда все расходились, я с особым удовольствием собирал воск от свечей, растекшихся по деревянному некрашеному столу. Столешница была мне где-то до подбородка…

Потом я пошел в школу. Как все, носил пионерский галстук, учил стишки про Ленина. Но из окна отцовской мастерской демонстрация трудящихся на Калининском проспекте уже выглядела нереальной мистификацией, особенно под «Всенощную» Рахманинова или под пение Марии Каллас. За это я уже тогда был благодарен отцу.

Моя мама, такая красивая, добрая, вечно разрывающаяся между бесконечными гостями, делами, отцом, успевала, склоняясь за ампирным столом, рисовать эскизы костюмов к опере в Большом театре. Дева Феврония, князь Игорь… В детстве я часто болел и, лежа в кровати, ждал, когда она освободится и в коридоре зазвенят браслеты на ее руке. Значит, она идет ко мне рассказывать сказки о крылатых пэри в персидских пустынях. Мама любила ходить со мной в Исторический музей. Она показывала мне, мальчишке, кольчуги, сабли. Волнение, замирание сердца от воздействия старины – это всё впервые я почувствовал с ней. До сих пор люблю оперу. «Борис Годунов», «Град Китеж». Всё это впервые было с мамой.

Однажды родители приставили ко мне странного человека, которого я сначала невзлюбил. Это был некий Василий Александрович. До сих пор не знаю, кто он был, но очень часто вспоминаю его. С благословения матери он возил меня на раннюю службу в Троице-Сергиеву Лавру. Зимой, рано утром, еще в темноте, мы шли на электричку по морозу. Я помню, он был в одном пиджаке и шарфе. Василий Александрович сводил меня к старообрядцам в Покровскую церковь на Рогожском кладбище. Этот поход до сих пор пронзительно отзывается у меня в душе. Вернувшись оттуда, я даже не нашел слов, чтобы рассказать матери. Это было похоже на сон, который я уже видел.

Отец и сын: Илья Сергеевич Глазунов и Иван Ильич Глазунов в храме. 1974 г.

И теперь я путешествую по городам и музеям, но уже со своими детьми. Им интересно, как мне когда-то. Моя дочь Оля рисует эскизы костюмов к домашним спектаклям, сидя у меня в мастерской. И я благодарен за это моим родителям. У меня часто спрашивают: «Расскажите, трудно ли быть сыном великого художника?»

Я отвечу: «Легко!» Счастье, когда с детства рядом близкий человек, отец, который ответит на все твои вопросы. Вопросов было много. Я учился в художественной школе. Тогда учили на пейзаже писать церковь без креста, не изображать винных бутылок в натюрмортах и так далее. Однажды на практике в Мурманске меня поразило, как преподаватель СХШ заставлял убрать из пейзажа, на котором был изображен порт, кресты с флагов, развевающихся над норвежским кораблем. Вот не было бы у меня такого отца – с той степенью свободы, которая была присуща ему всегда, – кто бы мне это объяснил? Его цельный мир, сложившийся вопреки всем ударам, которые наносила ему жизнь, внутренний стержень, несгибаемый никакой властью, огромный пласт культуры, доставшийся от родителей и предков, пережитый и переосмысленный им самим с детства, были той броней, которая помогла мне найти свою дорогу. Сейчас я сам отец и знаю, как это трудно – сохранить детям тот мир, свой собственный, который защитит их от мутного потока глянцевой пошлости, тупости массовой культуры, от которой становятся усредненными потребителями.

Я учился у родителей дома, в мастерской отца, в собранной им библиотеке, потом в Суриковском институте, где отец был руководителем мастерской портрета, в музеях, которые научила меня любить мама. И хочу еще учиться долго.

Чем старше я, тем больше моя благодарность и любовь к отцу и матери.

…Много раз слышал я фразы: «нехитрый русский пейзаж», «скудная красота русской природы». Но что же происходит с человеком, родившимся в центре Москвы на Новом Арбате? Как объяснить, что этот «нехитрый» пейзаж переворачивает меня с такой силой, что трудно дышать, будто попадаешь из долгой эмиграции на долгожданную любимую Родину, которая вернет ощущения детства, запахи, вылечит, обновит, напомнит тебе тебя же самого, только лучшего, «детского»…

Мне важно в своих работах передать шум дождя, что барабанит по деревянной крыше замшелого дома, завывание ветра в осенних сумерках за окном, влажность и свежесть утреннего тумана с реки…

В пейзаже всего не вместить, но я хочу, чтобы зритель услышал первых птиц на рассвете в июне после белой ночи, хочу добиться того, чтобы смотрящий на него по одной детали вспомнил многое из того, что волнует меня, и чтобы он, как и я, подумал: «Вот оно, мое». Ведь, много насмотревшись, испытав за жизнь, однажды открываешь, что всё прекрасное, вся красота мира вошла в нас, когда душа ребенка вместе с вечной природой проживала свои первые зимы, весны, грозы и снега… Потому ведь так и щемит сердце, глядя на не тронутую «благами» цивилизации природу. И потому я так люблю пейзаж как жанр живописи.

Мой знаменитый родственник Александр Николаевич Бенуа начинает свою книгу воспоминаний с признания, что он не узнал любви к России, родившись в России, не имеет к ней интереса и любит только Петербург. А всему виной, пишет он, то, что в крови его замешалось несколько родин: Франция, Неметчина, Италия. Никто этих кровей во мне не отменял, но в каком-то смысле мне повезло больше, чем прекрасному знатоку искусства и художнику Александру Бенуа; так, среди моих предков есть, к примеру, еще и крестьяне ростовского уезда, иконописцы Глазуновы. Мне досталось много чувств и к России, и к Европе, и к Италии…^[1]

Семья Глазуновых в мастерской

Отец всегда говорил: «У нас очень мало времени!
Надо тратиться, надо много работать!»

Вера Глазунова, художница, дочь Ильи Сергеевича Глазунова:

– Приближаются 40 дней, как отошел ко Господу мой дорогой незабвенный отец… Воспоминания, как кадры из прошлого, приходят всё чаще и наполняют сердце тихой и светлой грустью.

Каким он был отцом? Очень добрым, очень заботливым, но и требовательно-строгим, если дело касалось учебы. Родители сами неустанно работали, я даже не могу вспомнить и дня, когда они отдыхали. Поэтому каждой встречи, каждой поездки мы с братом Ваней очень ждали и воспринимали ее как нечто праздничное – и очень ценили это время.

Более всего мне запомнились поездки в Петербург, как в детстве, так и в студенческие годы. Родной и любимый город отца, где прошло его детство, страшные годы войны, когда он 12-летним мальчиком потерял в блокаду отца и мать. Позже, вернувшись в свой родной город из эвакуации, он учился жить заново, преодолевая свое «вечное одиночество».

Отец всегда говорил мне: «Дух – искусство и творчество – вечны и свободны! Жизнь тленна… У нас очень мало времени! Надо тратиться, надо много работать!»

Он всегда окутывал вихрем своей нескончаемой энергии. Вот мы в Эрмитаже рассматриваем, изучаем полотна Ван Дейка или малых голландцев, потом бежим в Русский музей посмотреть Нестерова, через несколько часов мы уже в «Букинисте» на Невском, а вечером в Александро-Невской лавре на всенощной, потом бесконечные встречи с людьми, серьезные беседы…

Отец совершенно отвергал всякую праздность и пустые разговоры. Если было свободное время, обязательно давал какое-нибудь задание

Отец совершенно отвергал всякую праздность и пустые разговоры. Если образовалось какое-то свободное время, обязательно давал какое-нибудь задание, например прочесть что-то или сделать набросок, зарисовку. Он приучил всегда брать с собой блокнот в музеи – не только для того, чтобы рисовать, но и записывать мысли от увиденного.

Он очень любил классическую музыку и церковные песнопения. Всегда в его мастерской звучала музыка. Помню, как впервые папа включил мне прекрасную арию «Casta Diva» в исполнении столь любимой им и мамой Марии Каллас. Посадил меня в кресло и попросил закрыть глаза: «Такую музыку надо всегда слушать с закрытыми глазами». Когда ария закончилась, я открыла глаза и увидела просветленное лицо своего отца: его глубокий и задумчиво-пронзительный взгляд был устремлен в небо.

В последний день своей жизни отец, в окружении детей и внуков, такими же глазами смотрел в окно больничной палаты.

Накануне он причастился Святых Таинств. «Я очень вас всех люблю», – были его последние слова.

Схиархимандрит Илий (Ноздрин) и Илья Сергеевич Глазунов в мастерской художника

«Блокадные письма он хранил всю жизнь
как главную свою драгоценность»

Ольга Глазунова, внучка Ильи Сергеевича Глазунова:

– Я старшая из шестерых внуков в семье. Родители подарили мне красивое русское имя Ольга, и другого имени у меня, наверное, не могло быть. Мне сказали, что назвали меня в честь княгини Ольги и в память о дедушкиной маме, моей прабабушке, погибшей в ленинградскую блокаду. Поэтому для меня это не просто страницы из учебника истории про ту войну, но что-то личное и живое, трепетное…

Дедушка рассказывал мне, как потерял маму, когда ему было 12 лет Ему пришлось пережить смерть отца, бабушки и разлуку с умирающей от голода матерью, когда его увозили из блокадного Ленинграда по Ладожскому озеру. Это стало его самой большой болью на всю его последующую жизнь. Он рассказывал, как писал ей письма в Ленинград, просил: «Мамочка, ты только выживи любой ценой», но ее уже среди живых не было. А когда вернулся в свой дом, он эти письма свои к ней нашел… Сейчас они у меня в руках, я их читаю… Их много, маленьких конвертов, ведь он писал маме каждый день. Эти блокадные письма он хранил всю жизнь как главную свою драгоценность.

Я думаю, что его такой вот сильный и сложный характер сложился тогда – вопреки всем его несчастьям. Среди писем в этой старинной шкатулке лежит маленькая потертая табличка с двери его квартиры с номером 32. Той ленинградской квартиры, где он счастливо жил до 12 лет со своей семьей и где потом у него все умерли.

Когда мне было 6 лет, дедушка захотел, чтобы я вместе с ним поехала впервые в Петербург. Мы ходили с ним по улицам его детства. Он показывал мне, тогда еще совсем мало понимающей, всё, что он любит, – ему так хотелось, ему это было важно. Говорил: «Вот, Олечка, царь Петр… Вот академия – я здесь учился… Видишь лестницу между сфинксами? Там Репин рвал свои рисунки, когда не поступил в академию… А вот какая чудная литая решетка! А здесь я с мамой гулял…»

Мы шли с ним за руку, на нас оборачивались прохожие, подходили, заговаривали с ним, он со всеми здоровался. Мы смотрели дворцы, мосты, заходили во дворы. Я так рада теперь, что у меня такая с этим городом связь через него, хотя родилась я в Москве…

Он хотел, чтобы все мы – и его родные, и студенты – влюбились в его город, в его Питер

Я учусь живописи в академии. В прошлом году со своими однокурсниками я оказалась на практике в Петербурге. Это Илья Сергеевич так устроил для всех студентов академии – обязательную летнюю практику в Питере. Я думаю, это для того, чтобы они все влюбились в его город, когда там белые ночи, а ты идешь по пустым еще улицам ранним утром с этюдником и треногой, с тяжелой сумкой красок по Дворцовой набережной к служебному входу Эрмитажа – копировать старых мастеров до прихода посетителей… Он мне позвонил тогда, и мы так долго говорили с ним про Петербург по телефону, что я и не заметила, как прошла пешком весь Невский, а он говорил и говорил: «Там на углу есть один книжный. Зайди: там лучшие книги по искусству. Поверни туда. Где ты сейчас идешь? Остановись, поверни там направо, там есть один интересный двор…» Как будто сам всё со мной прошел!

Вот интересная черта его характера: когда мы приходили к нему в гости, в его дом еще маленькими детьми, он нас вел по своим комнатам и залам, как будто мы какие-то важные взрослые гости. Показывал нам ампирные часы, царские портреты, иконы из реставрации, книги, гравюры… Потом однажды я увидела репортаж по телевизору, как дедушка показывал президенту свой музей. И в его рассказе большой разницы не было.

Вот уже 40 дней прошло. В тот, последний его день мы, внуки, были с ним рядом, и каждому из нас он сказал что-то доброе, и каждого держал за руку… Потом мы читали с младшими Псалтырь над его гробом в древнем соборе Сретенского монастыря. Знаете, это было очень волнительно и очень торжественно. В этом была какая-то великая тайна, когда человек переходит из земной жизни в вечность. И это почувствовали мои младшие братья и сестры, когда провожали его.

Царствие Небесное моему дедушке, русскому художнику, новопреставленному рабу Божиему Илье!