Надо бояться не сильного ислама, а слабого христианства

Распространение ислама в Европе может вернуть популярность христианству; секулярность стала новой религией и относится к другим с агрессией неофита; Церковь не знает пока, как быть с биоэтикой, но уже разрешила крестить суррогатных младенцев. Прогноз на будущее православия и христианства от Владимира Легойды — председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Московского Патриархата

— Какое будущее ждёт религию через 10-20 лет? Сегодня в Европе её общественная значимость заметно снижается. С другой стороны, в странах третьего мира растёт число мусульман, а в Африке и Латинской Америке — католиков. Получаются два полюса. Чем в итоге обернётся их близость?

— Тенденции, о которых вы сказали, действительно есть. Только в Европе снижается не роль религии вообще, а христианства, которое веками было традиционным вероисповеданием для этих мест. Правда, эта ситуация заметно отличается от страны к стране, так что говорить об общем или одном тренде довольно сложно. Одно дело — Испания, Италия, Польша, другое — Франция, Германия или, скажем, Норвегия. Параллельно в Европе и мире усиливается влияние ислама и пока непонятно, какую глобальную реакцию вызовет его расширение.

Кардинал Курт Кох как-то сказал: «Надо бояться не сильного ислама, а слабого христианства». Если смотреть на это утверждение как на отправную точку некоей программы, можно допустить, что на европейских территориях усиление ислама приведет к повороту общества в сторону сильного христианства. Правда, пока этого не видно, но история очень часто развивается не по тому сценарию, который кажется самым очевидным большинству.

С момента, когда большевики стали агрессивно проповедовать атеизм, неоднократно звучали обещания похоронить религию. Безуспешно. Религия не уйдет из нашей жизни, т.к. это то, в чем человек испытывает потребность.

— Мне, признаюсь, становится тревожно, когда я узнаю, что в Европе чиновники принимают решение разрушить храмы, в школах запрещают носить кресты, а в университетских стенах становится неприличным говорить про веру. Как вы думаете, появятся в будущем на карте Европы страны, в которых религиозная активность окажется вне закона или будет искусственно сведена к нулю?

— Не исключаю, что в отдельных странах на уровне общественного регулирования будут устанавливаться правила, существенно ограничивающие публичное проявление религиозности. Я уже много раз говорил: если для кого-то является проблемой нательный крест, который виден окружающим, где гарантии, что завтра такой же проблемой не станет крест на куполе храма? Нам придётся закрывать храмы какими-то огромными заборами? С негативной реакцией на колокольный звон мы уже сталкиваемся. Причем, в нашей стране.

Думаю, что подобное противодействие тоже имеет квазирелигиозные корни. Светскость, которая претендует на статус единственного регулятора общественной жизни, — это уже идеология или квазирелигия. Когда-то в истории доминирование одной религии предполагало обязательные ограничения для другой. Сейчас нередко происходит похожая борьба агрессивной светскости с христианством.

— С точки зрения социологии, Русская Православная Церковь — крупная общественная организация. Гринпис, например, тоже. Если спросить у менеджеров Гринписа, чем конкретным они будут заниматься следующие 25 лет, они ответят, что главными темами для них станут глобальное потепление и утилизация мусора, а проблема нефтяной добычи и атомной энергии станут менее важны, чем раньше. У Русской Православной Церкви есть похожее чёткое видение проблем на будущее?

— Русская Церковь, не говоря уже в целом о христианстве, намного старше, чем Гринпис. Здесь, как минимум, немного иной угол зрения.

Проблемы, которые человек решает в религии — ровесники человеку. Современная апологетика говорит, что в людях есть врождённая религиозная потребность. А ведь и социологи, и антропологи согласятся с тем, что человек не испытывает потребности, которые в принципе нереализуемы — так мы устроены. (Я сейчас именно про потребности, а не про фантастические планы и маниловские мечтания). Так что наши планы рассчитаны не на 25 лет, а на всё время существования человечества.

Залежи нефти могут измениться, а человек, пока он живет, никуда не уйдёт от вечных проблем жизни и смерти. Мне недавно показали статью, в которой говорится, что учёные изменят ген старения и люди станут жить в среднем до 120 лет. Но «проклятые вопросы» никуда не денутся. Просто дольше будем ими мучиться…

— Всё просто вернется в ветхозаветные рамки, где патриархи жили по сотне лет?

— Да, всё уже описано.

Вместе с тем, как и Гринпис, мы сталкиваемся с современными вызовами: экологические катастрофы, дискуссии об образовании будущего, уход молодежи в виртуальность… Есть проблемы, у которых нет готового богословского решения. Например, некоторые вопросы биоэтики, возможные антропологичсекие последствия биоэтические. Есть вопросы, которые решаются. Недавно, кстати, в Русской Церкви был принят отдельный документ о крещении суррогатных младенцев.

— И как, крестим?

— Крестим, конечно. Строго говоря, даже аргументы против самого суррогатного материнства в большей степени нравственные, чем сугубо богословские. Если женщина сдаёт своё тело в аренду за деньги, вынашивает для кого-то ребёнка, в этом, безусловно, есть нравственная проблема. Но это не значит, что ребенка нельзя крестить.

— Есть ли у Церкви потребность в модернизации внутренней жизни и принципов работы с людьми?

— Я стараюсь не использовать слово «модернизация», потому что у некоторых людей оно тут же вызовет предсказуемую реакцию отторжения, а мои слова сразу будут определённым образом маркированы — даже до прочтения и без попытки вникнуть в произносимое.

Нужны ли Церкви перемены? Конечно, нужны. Церковь — это живой организм, который постоянно меняется. Посмотрите, у нас сегодня митрополиты присутствуют во «Вконтакте» и «Фейсбуке». Параллельно есть митрополиты, которые в глаза не видели ни «Фейсбука», ни «Вконтакте».

Священники, которым меньше 40 или 30 лет — люди своего поколения. Они не упали с Луны и росли в наше время со всеми его плюсами и минусами. Не хочу сейчас уходить в дискуссию о поколениях X, Y, Z и Pepsi, но они переживают те же сложности, что и их сверстники.

Когда апостол Павел говорит «для всех я сделался всем, чтобы спасти некоторых» — разве это не указание на необходимость меняться и способность христианина к изменениям ради проповеди Евангелия? Другое дело, это не означает, что нужно каждые 10 лет менять язык богослужения или подстраивать его под появившийся сленг.

Есть очень серьезная миссионерская ошибка, когда проповедник стремится расположить к себе аудиторию и начинает говорить «мы такие же, как и вы». Но христиане — не такие же, как нехристиане, как бы неполиткорректно это сегодня ни звучало. Эту границу переходить нельзя. «Мы зовём вас туда, куда вы не придете без Церкви», «Христос обещал то, что вы никогда не получите самостоятельно» — только такой может быть настоящая православная проповедь.

Мы общаемся с мусульманами, буддистами и иудеями, с верующими и неверующими, и в каждом человеке призваны уважать образ Божий, независимо от религиозных взглядов этого человека. Но сами эти взгляды христианин проверяет одним — Евангелием. Мы не можем, не имеем права, сказать, что быть христианином или мусульманином — с точки зрения христианства одинаково. Нет, не одинаково. Собственно, это позиция любой мировой религии, в центре которой стоит вопрос об истине и спасении.

— Присутствие митрополитов во «Вконтакте» и «Фейсбуке» — это, конечно, хорошо. Но сейчас основная борьба в Интернете идёт за стиль подачи информации пользователям. Вопрос стоит не в том, где заводить аккаунт, а как правильно там о себе рассказать. Здесь, мне кажется, у Церкви есть серьёзная проблема, так как 90% епископов говорят языком даже не древних учителей, а советских чиновников, а видные церковные эксперты — языком интеллектуалов начала 20 века, который сегодня мало кто принимает.

— Не соглашусь с этой цифрой по двум причинам: во-первых, у нас за последнее время заметно увеличилось число епископов, так как сильно прибавилось епархий (200 епархий в одной только России). Большинство епископов, которые были рукоположены в последние годы — люди молодые, они просто не могут знать язык советской бюрократии. Второй момент: насколько «устаревший» язык является серьёзной проблемой? Один мой товарищ назвал современную молодежь «поколением дизайна». Я с этим согласен. Но в этом есть и свои плюсы для богатейшей церковной традиции живописи и архитектуры.

Кроме того, современное общество очень фрагментировано. Недавно певец Шнур в ответ на слова, что он мегапопулярен, сказал: «Я популярен в определенных социальных группах». И это правда: среди одних людей он популярен, а среди других неприличным считается просто упоминать его имя. Такова особенность современного мира. С одной стороны, это усложняет жизнь, потому что в ней мало остаётся универсальных авторитетов. С другой стороны, мне кажется, религия относится к тем вечным темам, которым эксперименты со стилем могут навредить и которая может объединить большое количество людей именно своим стилистическим постоянством.

Скажем, проблема языка, конечно, существует: надо говорить так, чтобы аудитория тебя понимала. У нас в Youtube есть батюшки-экспериментаторы. Один, как мне кажется, вообще работает в стиле Макса +100500, только, конечно, без ругани. Но по лайкам и дизлайкам, а также по комментариям видно, что далеко не все это готовы воспринимать. Но даже при такой современной подаче, конечно, у этих роликов нет миллионных просмотров. И не будет. Как справедливо указала на причины этого одна моя знакомая, профессионально разбирающаяся в данной теме: «Нет мата. Нет сисек. Нет мими». Возразить сложно.

Я наблюдал несколько экспериментов, когда священник пробовал перейти с аудиторией не просто на понятный язык, но, скажем так, на субкультурный. Нередко результат был прямо противоположен задумке. Всё-таки религиозный интерес глубинно направлен за стиль. Встречают, конечно, всегда по одежке, но провожают-то по уму. В общем, главное — чтобы было по чему провожать.

…Да, сегодня существует проблема актуализации проповеди. Но есть ли универсальный рецепт решения этой проблемы? Нет, конечно. Хотя один универсальный критерий могу назвать: она должна царапать сердце. Человек, услышав проповедь, должен понимать, какое она имеет отношение к его сегодняшней жизни, и, в идеале, вдохновляться услышанным.

— Тогда, мне кажется, в российских семинариях надо отменять курсы чтения проповедей и просто смотреть в освободившееся время сайт TED.com. Потому что его короткие лекции полностью отвечают условиям, которые вы перечислили.

— Уверяю вас, Святейший Патриарх хорошо осведомлен о разных форматах современных публичных выступлений и в наших семинариях преподаются не только классические курсы гомилетики на уровне 19 века.

— То есть TED.com смотрят?

— Может быть, не в обязательном порядке, как Вам бы хотелось, но кто-то наверняка смотрит. То, что это полезно, я соглашусь. Хотя есть и другие полезные сайты…

— В России богословие приобрело статус светской науки, недавно прошла защита первой диссертации и тут же многие учёные испугались, что российская высшая школа скатывается в архаику. Это так или, наоборот, церковная мысль станет более актуальной в диалоге со светской наукой?

— Я считаю проблему легализации богословия в нашей академической среде атавизмом советского периода. Генетику были вынуждены признать, а богословие до сих пор «и хочется, и колется». Мы все прекрасно понимаем, что научный статус богословия соответствует мировой академической практике. И ничего экстраординарного с научной точки зрения сейчас не происходит. Мне кажется, что в протестах против богословия мы видим проявления догматически-антинаучного понимания гуманитарных дисциплин, которое встречается, прежде всего, у некоторых учёных-естественников.

Основная проблема, как всегда было со времён Галилея — демаркация религии и науки. Да и внутри науки тоже. Сейчас ввели новую дисциплину, нужно провести демаркационную линию: здесь религиоведение, здесь философия, здесь богословие. Методологически это простая понятная вещь.

— Думаю, для большинства обывателей вопрос «наука теология или нет?» не так уж и важен. Важно то, насколько заметно и убедительно она сможет заявить о себе. Например, психология активно участвует в публичной жизни. Богословие, после того как утвердится в научном сообществе, тоже станет более заметным? Обывателю от этого будет какой-то интерес?

— Скажу так: а почему бы и нет?

Есть очень интересная современная богословская мысль, которая пока не очень широко известна в России. Греческая, например. Или традиция современной протестантской апологетики, с которой можно не во всём соглашаться, но её важно и нужно знать.

Богословие в диалоге с наукой сможет привлекать внимание не только верующей части населения нашей страны и расширять кругозор всех думающих людей.

«Россия будущего: 2017 → 2035»