И в разум истины приити

Деисусный чин письма преподобного Андрея. Третьяковская галлерея

Деисусный чин письма преподобного Андрея. Третьяковская галлерея

За период так называемой «перестройки» появилось в жизни нашей Церкви новое явление: проведение выставок современной иконописи. Сегодня словосочетание «выставка икон» стало настолько привычным, что уже не обращает на себя внимание. Информация о проведении подобных экспозиций практически не сходит с православных сайтов. Кажется, что это - наше «завоевание», ведь раньше мы себе позволить такого не могли.

Кто здесь возьмется отрицать! Действительно: не могли… Вопрос состоит только в этом «раньше». На Святой Руси, да и, начиная с эпохи Петра I – начала активного обмирщения русской жизни и внедрения светской живописи - выставки не проводились. Даже само словосочетание «выставка икон» звучало бы дико.

Музеи и выставки как явление – в общем и целом - выдумка французских революционеров, порождение эпохи Просвещения, где стремились все собрать в одну кучу, свалить в одном месте весь исторический хлам, и все представить этакими экспонатами, мертвыми фактами гнусного прошлого. Мы же знаем, что икона - не мертвый факт, равно как Православие - это живое дыхание веры. Но ниспровергатели Бога этого не понимали.

Новое время… Оно условно начинается с Декарта – философа, который положил в основу всего и вся субъект, человеческий субъект. Человека! Считается, что именно в это время и кончилась эпоха теоцентризма, эпоха, когда центром человеческой жизни неизменно являлся Бог. Человечество перешло к эпохе антропоцентризма. В аксиологии во главу угла был поставлен человек. Он оказался центром своего же мира, он и стал высшей судией и высшей ценностью этого мира.

Новое время изначально - антитеологично, анти-Божествено. В чем состояла суть этого? Человек объявлялся субъектом всего сущего. Весь мир был поставлен в отношение к нему, предоставлен в распоряжение ему. Мир становился всего лишь огромным человеческим ресурсом. Ницше, в ком философия и культура нового времени, проявились наиболее сильно, говорил, что все предоставленное является ценностью, ресурсами. В том числе, и Бог стал такой ценностью. Но тем самым Бог был низведен до уровня ресурса, человек попытался превратить Его в некую управляемую субстанцию, в то, что так же, как и все остальное, предоставлено субъекту в использование для реализации его задач и целей. И хотя ценности могут различаться «по своей ценности» - быть более важными и дорогими или совсем никчемными, но, тем не менее, они остаются в подчиненном по отношению к человеку положении. Только он решает, на какую полочку поставить то или иное явление, ресурс, предмет, только он строит пьедесталы для своих ценностей.

И вот, обилие этих ценностей породило новую проблему: у человека возникла необходимость учета всех ресурсов, приведения их в порядок. Перед всевозможными учеными и историками встала задача некоего обналичивания всех субъектов, в упорядочении, инвентаризации и каталогизации ресурсов.

Отсюда берет свое начало практика науки. Тот же Гегель, например, говорил, что до Декарта люди имели много разных знаний, но все эти знания были хаотичны и неупорядочены. Но с момента Декарта появилась точка отсчета, после которой стало нужным все упорядочивать и решать, наконец, что есть ценное, что - нет. И соответственно, начавшаяся после всех декартов эпоха Просвещения и стала эпохой упорядочения и каталогизации, математизации. Почему математика стала главной наукой с того времени? Именно потому, что она все учитывала, сверяла, ставила нужные знаки и не оставляла никаких туманностей. Слово «Матезис» по-гречески и означает «наличность».

Таким образом, в число упорядочиваемых предметов попадали культура и религия: иконы, картины, скульптура… - все это стояло в просвещенческом сознании в одном ряду. У каталогизаторов тех времен возникает вопрос: к какому разряду отнести означенную культуру? В эпоху Просвещения, казалось, что сие вообще было ненужным: Бог, вера, духовность не имели практического применения, не могли быть обсчитаны математически и быть втиснуты в рамки какого-то метода. «Я не нуждаюсь в этой теории», - сказал о Боге Лаплас. Иконы, картины, все, что не имело практической ценности и не вписывалось в просвещенческие каталоги - безжалостно разрушалось.

Но затем в чью-то ученую голову пришла блестящая мысль: мол, раз уж люди писали всякие иконы, ваяли разные там скульптуры, то все перечисленное – порождение человека, и именно в силу этого имеет ценность. Ведь все, что сделал царь природы и хозяин настоящего мира – человек – само по себе оказывалось ценностью. Вследствие чего было решено: и эту – не очень понятную «сферу человеческой деятельности» отнесем к какой-нибудь рубрике, поставим на какую-нибудь полочку, наклеим ярлычок с соответствующей подписью.

Мыслители и ученые того времени решили так: поскольку уж разумное существо - человек – имеет такую вот не очень ясную и практически бесполезную область чувств и эмоций, то мы и пропишем все эти иконы по ведомству эмоций, ощущений и выражений. И поскольку всякая живопись должна вызывать те или иные чувства, то значит, она не так уж бесполезна. Значит, и она имеет некую практическую ценность: например, полезные чувства вдохновляют человека, а вредные – не вдохновляют. Но все же зачем-то они нужны, такие чувства, и, стало быть, они сгодятся.

Потом возникают всевозможные теории, согласно которым человеку полезно разнообразные чувства не только испытывать, но и проявлять их, «выбрасывать» эмоции. Важным становится любой продукт человеческой деятельности. Иначе говоря, если ты сам выразил нечто, особенно, если ты сделал это оригинально, то оно уже однозначно обладает ценностью.

Таким образом, когда в XIX веке знак отрицательного отношения к религии и культуре сменился на положительный, и к культуре стали относиться как к Культуре: ах-ах, какая прелесть, в корне ничего не изменилось. Суть и форма остались те же: культура пребывала в состоянии мумии, мертвеца, бабочки, приколотой на булавку, которую препарирует пытливый ученый.

Одним словом, иконы были лишены какого-то права на истину. Раньше они открывали истину и являлись богословием в красках, они через себя являли Бога, и, являясь выражением истины, они были частью некоего мира. Но поскольку теперь они были прописаны по ведомству чувств, ощущений и прочее, то они не могли не только претендовать как-либо на истину, но и соотносится с ней. Их место оказалось - в салонах. Там, куда люди приходят тренировать чувства и чувственность, где чувственность возведена в культ. Культ под именем «сенсуализм». Это была чистая стихия Дидро. И вот, пока картина современна, пока икона интересна зрителям – она в салоне, а потом она направляется в музей, где является неким фиксированным отпечатком эпохи, человеческой деятельности, воззрений и истории. Так от всех этих салонов и галерей произошли музеи.

Формирование музейной сети в России началось в XVIII веке, как раз тогда, когда в стране внедрялось Просвещение. К 1917 году, по данным исследователей, насчитывалось 150-160 музеев. В 1918 году, тогда когда прошлое активно ломалось как образ жизни, оно столь же активно сохранялось как факт истории, как тень прошлого. Именно после революции в стране была заложена основа государственной системы руководства музейным делом. Был создан отдел по делам музеев и охраны памятников. К началу 1960 г. музейная сеть РСФСР состояла из 519 музеев.

Примерно с XIX века бытует мнение, что музей – это храм искусства и науки. Храм, который, как мечтали просвещенцы, должен был заменить собой Храм настоящий, где музейные экспонаты как предмет исследования и восхищения человеческим гением призваны убеждать посетителя в познаваемости и управляемости этого мира, в подчиненности его человеку, в архивируемости этого мира. В главенствующей роли человека в нем. Выражаясь другими словами, создатели музеев пытались превратить веру в религиоведение, втиснуть ее в рамки научного исследования.

Более того, в новое петровское время, вместе с расслоением русской жизни, трещина прошла и в художнической среде: появилась привилегированная каста мирских живописцев – и не очень почитаемый цех «богомазов».

Теперь эта несправедливость, кажется, изжита: на крупных выставках Союза художников России отводятся места для иконописи, а самих иконописцев принимают в Союз художников. «Богомазы» братаются даже с авангардистами. Свидетельством чего является московская выставка «Ангел Господень» весной 2004 года. Благовест-инфо сообщает: «В ней принимают участие более двадцати мастеров-иконописцев, живописцев, скульпторов, прикладников. Художников, работающих в разном стиле (от традиционного до авангардного), объединяет обращение к образу ангела. В экспозиции зритель увидит произведения иконописцев художественных мастерских Свято-Данилова монастыря».

Вернемся к истории… Дальше все усугубилось тем, что культура была поставлена на поток. Одна икона, одна книга - сами по себе являются оригиналом, истоком, свидетельством чего-то живого, они носили некую личностность, и к ним было почтение. Но когда возникло техническое производство и возможность делать тиражи, копии, чтобы продавать книги, чтобы нести все это массам для просвещения, заодно получая при этом коммерческую выгоду, то отношение к иконе, картине, книге еще более утилизировалось.

Нам почему-то кажется, что люди со времен эпохи Просвещения поумнели, на самом деле, отношение к книге, например, изменилось очень сильно – она обесценилась в глазах большинства людей. Ценных, настоящих подлинных вещей не может быть две, три, потому что умножение ценности уничтожает ее. Как следствие всего этого возникло уничтожение всего искусства.

Церковное отношение к иконе – это отношение к ней как к носителю истины. Она не для того, чтобы «испытывать чувства», и не для живописца, который так самовыражается. Это часть самой веры, мира Церкви. И между бабушками, которые трепещут в тихих музейных залах над сокровищницами мировой культуры, и между тем, кто рубит иконы, – в религиозном аспекте разница небольшая. На самом деле, и те, и другие изымают икону из ее мира и рассматривают ее исключительно по отношению к человеку. Но именно такое отношение и привело к уничтожению икон, к отвержению веры.

Давайте подумаем, для чего пишется икона? Для молитвы – или для выставки и вступления в Союз художников? Где ей надлежит находиться? В намоленной тиши храма, в красном углу – или в суетливой, богемной среде «любителей прекрасного», тех, что не хотят и слышать о молитве, в аллергический шок же впадают при упоминании одного слова «Православие»? Здесь, разумеется, речь идет о конкретном постоянном слое многочисленной публики, той, что гордо зовет себя «богема»...

Ведь как было: сначала иконы рубили от непонимания. Потом додумались, что это «важная ценная вещь» и поставили на пьедестал. И вот, приходит какой-то там тер-оганьян, чешет голову и с умным видом говорит: «а в чем это у нас сущность человека? А в том, что он нарушает границы! А что там у нас такое на пьедестале стоит? Ага, иконы! А ну, давай ее рубить!». И пройдя этап культурного почитания, из музея икона вновь возвращается на плаху. По мнению философа Бориса Гройса, для современного авангарда а-ля тер-оганьян существенно, чтобы имелась некая охраняемая ценность, Культура с большой буквы «К», чтобы были музеи, архивы, ценности, чтобы было над чем надругаться. Без этого «сакрального» нет и его профанного. Поэтому-то выставки современных икон и кощунственные акции в Манеже и Сахаровском центре – звенья одной цепи, стороны одной и той же медали. Они части одного мира – мира антропоцентризма, мира человека нового времени, который давно уже презрел веру, ушел от Церкви и от Бога.

Чем надлежит быть иконе? Свидетельством «о вочеловечевании Бога и обожении человека» – или одним из многочисленных артефактов? А что она без молитвы артефакт, то и не требуется доказательств. И демонстрируя новонаписанные иконы в галереях, зря мы надеемся вызволить наши святыни из плена музеев. Мы должны понять: для Церкви каждая каноничная икона свята, не зависимо от её «возраста».

Нам могут возразить: «Музеи спасли огромный массив древнерусской живописи. Археологические кабинеты, куда собирались старинные иконы, существовали и до 1917 года. Известным собирателем памятников в XIX веке был, например, митрополит Новгородский Евгений (Болховитинов)».

Всё правильно. Только не стоит стремление Церкви вернуть святыни из музеев в храмы воспринимать как необъявленную войну музеям. Уже неоднократно Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II высказывал свою признательность и благодарность музейщикам за сохранение наследия, и, тем не менее, заказные журналисты продолжают муссировать эту тему.

Но, может быть, Церковь сама сдала музеям свои святыни? Во-первых, в церковных археологических кабинетах иконы находились вынужденно, ибо из-за ветхости они могли быть просто утрачены. Во-вторых, находились они там не как произведения искусства, а как именно святыни, перед которыми продолжали служить молебны, т.е. из богослужебной среды икона вынута не была. В-третьих, выход сегодня нашли сами музейщики, создавая свои храмы, как это замечательно устроили в Третьяковской галерее. Спор-то ведь идет не о собственности, а о святынях.

Иной раз приходится слышать о своеобразии современных условий, о проповеди иконой православия в миру и т.п. Глупы были, оказывается, греки, когда крестили Русь. Надо было начинать с вернисажа… Зря в Новгороде свергали в Волхов Перуна. Следовало рядом с ним, среди перынских сосен, просто развернуть экспозицию икон – и дело с концом: крестились бы даже фанатичные волхвы, пораженные уродством языческих идолов и сраженные красотой византийской иконописи. Простим предков. Красоту они ценили, но не знали нынешних политтехнологий. Иначе, чего ради, им ездить в Константинополь «пытать веру»…

Простим и иконоборцев. Они были большими любителями искусства, а некоторые из «ревнителей» благочестия соглашались и на присутствие икон в храмах: в качестве «выставочных экспонатов», даже считая неправильным называть их идолами: «ибо одно зло отличается от другого» (А.В. Карташев). Главный запрет распространялся лишь на молитву при посредстве иконы.

Учитывая «современные условия», есть предложение обратиться к Союзу писателей России: дорогие наши «инженеры человеческих душ», обратите внимание! Совершается большая несправедливость: притом, что икона Церковью приравнивается к проповеди, иконописцев в Союз художников России принимают, а священников за проповедь – Союз писателей обходит стороной. Непорядок! Смешно?! Не очень…

А можно ли молиться напоказ? Так молится актер на сцене во время спектакля или уж совсем пошлый фарисей. Но это не молитва. С какой стати надо считать «молитвой в красках» икону, выставленную специально напоказ, да еще и снабженную этикеткой об имяреке? Не честнее ли было бы подписаться авторам прямо на доске? Если изографу можно участвовать в мирских проектах, то почему бы священнику с хорошим голосом не петь в оперном театре? Ведь того и другого сама Церковь считает своими служителями.

Икона, несомненно, «создается в молитве и ради молитвы <…>. Поэтому она вне Церкви в подлинном смысле существовать не может. Как одна из форм проповеди Евангелия, как свидетельство Церкви о Боговоплощении она есть составная часть Богослужения так же, как и церковное пение, архитектура, обряд», - свидетельствует знаменитый монашествующий иконописец.

Но мы теперь слышим нарочно (концертно) исполняемые мирянами (!) литургии, т.е. именно Богослужения. Это становится «украшением» музыкальных фестивалей. Если так дело пойдет и дальше, то близок час проведения телевизионных конкурсов на лучшую литургию, с примерным названием: «А ну-ка, батюшки!». Осталось не долго, наверное, ждать, когда начнут строить театры и Дома культуры в виде православных храмов. Впрочем, зачем строить, если кое-где до сих пор церкви оккупированы ресторанами, конторами, художественными салонами, складами и прочими далеко не сакральными заведениями.

Меньше всего нам хотелось бы выглядеть пуритански агрессивно. Пуритане «последовательно с мессианской убежденностью строили царство человеческое и своё владычество над миром, доказывая земным успехом свою богоизбранность», - учил Кальвин. Пуританизм стал фактическим отступлением от Заповедей Блаженств (сущности христианства) и оказался выбором в пользу власти и хлеба на Горе искушений», - замечает Наталия Нарочницкая. Поэтому добросовестный критик по поводу данной статьи не может нас обвинить в столь чуждой русскому человеку настроенности.

Речь идет не о противопоставлении церковного искусства мирскому. Дело в том, что у каждого из них свое место. Но беда, когда одно начинает подменять собой другое. Подмена здесь есть, прежде всего, обман, а не некий синтез или прогресс, или достижение. У обмана, однако, родитель известен…

В постсоветское время некоторые церковные люди утешают себя мыслью, что «обилие всевозможной информации в современном мире буквально захлестнуло человека, оно вызвало безразличное, легкомысленное отношение к слову. Слову, как устному, так и печатному, теперь мало доверяют. Поэтому самым мощным, самым убедительным становится голос иконы». Нет, затаскиваем всуе и икону. И делают это не наши враги, а мы сами. Более того, мы не осознаем содеваемого: гордимся, открываем выставки, перерезаем ленточки… А Лики с икон каждый раз обращаются к нам с немой укоризной и вопросом. С вопросом о том, когда же мы от внешнего перейдем к внутреннему? От выставки – к молитве? От холодной суетности и публичности – к сокровенной и горячей вере.