Русский характер. Статья 10: О мужском и женском

Можно определить душу, например, греческого народа как явно амбивалентную, в которой мужская и женская природы предельно выражены и развиты, при этом доминирование одной из них меняется. Поэтому греческий творческий гений проявил себя во многих областях культуры, философии, литературы, а также в общественном и государственном строительстве. Излишняя женственность греческой души сказывалась в культе мужской любви, с одной стороны, и института гетер – с другой. Греческая женственность не позволила создать сильную государственность, способную защитить независимость народа. Понадобилась реакция на женскую расслабленность греческой души мужественной македонской составляющей, чтобы греческая культура не только сохранилась, но и была волевым образом распространена Александром Македонским почти на всю ойкумену.

В сравнении с амбивалентными греками характер римлян был монистичен, в нем преобладала мужественная составляющая. Это позволило им завоевать огромные территории, создать величайшую империю. Но гипертрофия мужского начала перекрыла возможности для культурного творчества, отчего римляне остались эпигонами греков во всем, кроме права, которое выражало стремление мужского начала оформить достижения римской цивилизации.

В немецком народе сильно выражена женственная стихия, что способствовало созданию великой и многогранной германской культуры. Но преобладало в германском духе мужское начало, которое способствовало, с одной стороны, многим завоеваниям, с другой, наделяло немецкий характер и образ жизни рационализмом, упорядоченностью и стабильностью (немецким порядком), позволявшим народу сохраниться вопреки внутренним противоречиям и внешним угрозам. Нередко мужское начало чрезмерно доминировало в немецкой душе, и немецкая воля к наведению порядка обращалась во вне.

«Перед немецким сознанием стоит категорический императив, чтобы все было приведено в порядок. Мировой беспорядок должен быть прекращен самим немцем, а немцу все и вся представляется беспорядком. Мировой хаос должен быть упорядочен немцем, все в жизни должно быть им дисциплинировано изнутри. Отсюда рождаются непомерные притязания, которые переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив» (Н.А. Бердяев). Это писалось в годы Первой мировой войны, за два десятилетия до апогея немецкого расизма.

Конечно, мужественный германский дух видел в безбрежных просторах России только «вечно бабье в русской душе», что было причиной войн и сложных отношений Германии с русским Востоком. «Немцы давно уже построили теорию, что русский народ – женственный и душевный в противоположность мужественному и духовному немецкому народу. Мужественный дух немецкого народа должен овладеть женственной душой русского народа. Вся теория построена для оправдания германского империализма и германской воли к могуществу. В действительности русский народ всегда был способен к проявлению большой мужественности, и он это докажет и доказал уже германскому народу. В нем было богатырское начало. Русские искания носят не душевный, а духовный характер. Всякий народ должен быть мужественным, в нем должно быть соединение двух начал» (Н.А. Бердяев).

По этим же причинам очень разнятся немецкая и русская религиозность, причем русское религиозное мироощущение гораздо ближе к христианскому, чем немецкое. «Это чисто арийская, антисемитическая религия, религия гладкого и пресного монизма, без безумной антиномичности, без апокалипсиса. В этой германской религии нет покаяния и нет жертвы. Германец менее всего способен к покаянию. И он может быть добродетельным, нравственным, совершенным, честным, но почти не может быть святым. Покаяние подменяется пессимизмом. Германская религия относит источник зла к бессознательному божеству, к изначальному хаосу, но никогда не к человеку, не к самому германцу. Германская религия есть чистейшее монофизитство, признание лишь одной и единой природы – Божественной, а не двух природ – Божественной и человеческой, как в христианской религии… Немецкая монистическая организация, немецкий порядок не допускают апокалиптических переживаний, не терпят ощущений наступления конца старого мира, они закрепляют этот мир в плохой бесконечности. Апокалипсис германцы целиком предоставляют русскому хаосу, столь ими презираемому. Мы же презираем этот вечный немецкий порядок» (Н.А. Бердяев).

***

Драма русского народа в том, что он наделен явно творческой душой со всеми сложностями и противоречиями амбивалентного характера. Мужское начало по большей части преобладало в русской душе, ибо без этого невозможно было бы защититься от бесконечных нашествий, освоить безбрежные просторы, создать огромное государство и великую культуру. Но доминирование не было чрезмерным, поэтому русский народ не стремился к завоеваниям и не угнетал присоединенные народы. Возвышение мужского начала было нестабильным, иногда женская стихия перехлестывала, и русская жизнь погружалась в состояние безвольности, рассредоточенности, неупорядоченности, что заканчивалось распадом и русским бунтом. Сверхнапряженная судьба требовала от народа напряжения мужского характера, но угнетала мужскую составляющую и провоцировала разлив женственной стихии. Если душе не хватает сил мужественно сопротивляться невзгодам, она склонна защититься от них в женственной демобилизации, расслабленности, слабохарактерности, в истерическом вытеснении реальности в фантазмы.

Женственная доминанта выражается в том, как русский человек именовал свою Родину – матушка Русь, или главную свою реку – Волга-матушка. Иван Ильин отмечал, что женственная стихия в русском народе усиливалась влиянием безграничных и разнообразных пространств, настраивающих на ощущение беспредельного многообразия, оттачивающих душевную чуткость. Вместе с тем, борьба за существование в суровом, резко меняющемся климате культивировала мужественную активность, закаленность. «Беспредельное... стремится к вам в душу отовсюду, заставляя ее изведать, стать причастной к этой безграничности, бесформенности, неисчислимости богатства. Нервная система в таком случае напряжена и как бы заряжена, становится предельно чувствительной и вынуждена, именно вынуждена, к поиску и обретению равновесия. Жизнь становится интенсивной и цепкой, протекая, тем не менее, в эпическом спокойствии. Человеку приходится постоянно зреть, вникая во все, что происходит вокруг. В результате он становится интуитивно богаче, приспособленнее, изобретательнее, напористее. К этому надо присовокупить еще и славянский темперамент, особенно склонный к интенсификации» (И.А. Ильин). К тому же «славянская, неброско-гармоничная, благожелательно настроенная душа» прошла грозную школу татаро-монгольского ига, способствующую стремлению к христианскому очищению и самоуглублению. В результате судьба народа способствовала тому, что русская душа «в избытке вобрала в себя и целиком поглотила лучи вечно-женственного, подвергнувшись лучам вечно-мужественного в гораздо меньшей, более ограниченной мере» (И.А. Ильин).

О чрезмерной женственности русской души писал и Н.А. Бердяев: «Великая беда русской души в... женственной пассивности, переходящей в “бабье”, в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем. Русский народ слишком живет в национально-стихийном коллективизме, и в нем не окрепло еще сознание личности, ее достоинства и ее прав. Этим объясняется то, что русская государственность была так пропитана неметчиной и часто предавалась инородным владычествам». Эта характеристика верна по отношению к ослабленным и болезненным состояниям национальной души. Суровые условия не допускали женственной изнеженности, безвольной неперсонифицированности. Что касается пропитанности неметчиной, то женственная открытость русской души в гармоничном сочетании с мужественностью позволяла принимать влияния и вливания, сохраняя самоидентификацию. Из инородных владычеств, которые готовы были бы принимались народом, было только одно – польское в Смутное время XVII века, в силу патологии мужского и болезненной гипертрофии женского. В остальных случаях владычества заканчивались волево-мужественным прекращением.

Женственная природа в национальной душе раскрывалась и утончалась в истории. «Внутренний жизненный акт становился в структуре своей все чувствительнее и созерцательнее, все восприимчивее и мечтательнее, все мелодичнее и поэтичнее, все глубже верующим и молящимся, все более экстенсивным и пассивным; во всех аспектах жизни – созерцательно-спокойным, не склонным к соблюдению жестких правил обихода, способным к долготерпению, ярко проявляющим свою волю в делах службы и исполнительства, чувствующим себя счастливым только в откровенном, нараспашку, излиянии своего сердца другому, а также взыскующим, из глубочайших внутренних побуждений, вокруг себя красоты – в слове, линии, строении, краске, напеве» (И.А. Ильин). При этом характер народа не коснеет, но «оказывается предельно гибким, податливым ковке, разнообразным. Вечно-женственное, собственно, и делает его гибким, многосторонним и ковким, – молот судьбы имеет в его лице благодарный, довольно стойкий материал духа» (И.А. Ильин).

***

Диалектика мужского–женского многое выстраивает в русской жизни: «Русская душа пронизана и оплодотворена лучом вечно-женственного, но везде, во всех сферах жизни ищет она норму вечно-мужественного... Вечно-женственное ей дано, а вечно-мужественное – задано» (И.А. Ильин). В этом измерении русская душа отличается от европейской, «которой постепенно угрожает декаданс вечно-мужественного: формализм, заорганизованность, чрезмерная трезвость, жесткая интенсивность, рационалистская проза, эмпиристский релятивизм, безверие, революционный и воинственный дух» (И.А. Ильин). Особым образом сказывается женская стихия в русском мужчине и мужественная стихия в русской женщине: «Русский мужик носит в себе задатки вечно-женственного по-мужски и мужским образом. Да, он склонен к соблюдению статус-кво, к пассивному и спокойному восприятию вещей как они есть, к спасительной хитроватости; он необычайно динамичен, быстр, наступателен; подумает, прежде чем что-либо сказать; семь раз отмерит, прежде чем раз отрезать... Добродушная, пассивная дрема – его слабость даже тогда, когда он необычайно деятелен... Только очень часто его мужеская интенсивность дремлет в нем в экстенсивной форме; центростремительное в нем ценит свой собственный гармонический покой и далеко не всегда принимает центробежный размах, но если случится такое – держись!» (И.А. Ильин).

Русскому человеку больше свойственно гармоничное сочетание мужского и женского, что придает характеру необычайную цельность: «Русский, чтобы хотеть, должен любить; чтобы верить, должен созерцать; чтобы бороться, должен любить и созерцать. Но в борьбу с ним лучше не вступать» (И.А. Ильин). Несмотря на богатство женской природы, «русский мужик не женственен, он мужественен и живет по всем нормам мужского естества... Но все жизненно-мужские проявления проистекают из недр сердечного созерцания, согреты лучами вечно-женственного, умерены ими, смягчены, облагорожены; вечно-женственные жизненные содержания цветут и светятся; вечно искомая мужская форма найдена, получила свое наполнение, достигла своего предназначения» (И.А. Ильин).

Русская женщина наделена богатой и трепетной женской природой. «С незапамятных времен русскую женщину изображают как существо чувствительное, сострадательное, сердечное, целомудренное, робкое, с глубокими религиозными убеждениями, упорным терпением и в известной мере подчиненной мужчине. Она любит, она служит, она страдает, она уступает» (И.А. Ильин). Жестокая судьба требовала от русской женщины проявлений и мужеской природы. «Судьба от нежного, как цветок, женского существа требует по-новому приспосабливаться к жизни, преобразовываться, требует мужской формы, воли, твердости характера, интенсивности. В дальнейшем все эти качества характера наследуются, постепенно совершенствуются, закрепляются – и проявляются. Буквально во всех сферах» (И.А. Ильин). Русская жизнь и русская литература переполнены образами волевых, решительных, деятельных женщин, «впитавших в себя вечно-мужественное, чтобы излучать его в более активной и творческой форме». Вместе с тем, «русская женщина умеет подать и реализовать свой ставший мужественным характер в форме вечно-женственного. Она пребывает цветком, она остается центростремительной, чувствительной и нежной, порой столь трогательно-нежной, что диву даешься, откуда в таком хрупком теле такая душевно-духовная мощь. Она скромна, естественна, дружелюбна, честна, легко возбудима, порою вспыльчива как порох, но никогда не впадает в состояние аффекта» (И.А. Ильин).

Внешние трагедии и внутренние драмы не могли не искажать душевный облик русского человека, в том числе и в области соотношения мужского и женского. Бунты и социальные смуты происходили в России из-за распада органичного соотношения этих начал в национальной душе. В такие периоды национальное «я» – центр самоидентификации народа – лишалось зиждительной кристаллизации и безвольно впадало то в тотально мужественные состояния – разнузданно разрушающие, то в беспросветно женственные – пассивно отдающиеся агрессивным посягательствам извне. Эти начала восставали друг на друга и в слепом самоистреблении сталкивали различные слои, классы и группы народа. Гражданская война зачинается в национальной душе и затем разливается по просторам страны.

Стихия маниакальной тирании Ивана Грозного – это болезненное проявление беспредельного самолюбия мужской природы, истребляющей не только своих жен, но и насилующей женственную природу народа. Опричники ограждались в «ордене-монастыре» от благотворного воздействия женственности. Раскол андрогинной природы национальной души привел, с одной стороны, к разнузданию зарвавшейся мужской стихии в опричнине, с другой – к женственному безволию правящего клана Шуйских. Роковое раскачивание разрушительного маятника в национальной душе не остановило мудрое правление Бориса Годунова. В Смуте XVII века можно увидеть разнузданную мужскую стихию казачества, разбойников и грабителей в своей стране, и женственную безвольность в противостоянии иноземцам. Мужская природа в народе деградировала в ту эпоху, не была способна к самозащите, а женская природа пала, для обретения какого-то порядка готова была отдаваться владычеству иноземной мужественности в лице самозваных «принцев». Только нижегородское ополчение явило примирение женственной жертвенности и мужской мудрости, воли, с чего начинается оздоровление национального тела – государства.

Тирания Петра I выразила уродливую гипертрофию мужского начала, насилующего женскую природу нации и ревниво истребляющего рядом с собой проявления здоровой мужской природы. Пример тому – убийство Петром I своего сына, царевича Алексея.

В последующую эпоху маятник качнулся в другую крайность: XVIII век оказался «бабьим веком», когда в хорошем и в плохом, в созидании и в разрушении первые роли играли женщины на троне. Мужчинам отводилась роль фаворитов или слуг венценосных дам.

В революциях 1917 года февралисты проявили аморфность, сменяющуюся истерической импульсивностью женственности характера, безответственные судороги которого ввергли страну в хаос. В ответ явился уродливо гипертрофированный мужской характер большевизма, с невиданно железной, безжалостной, тотально маниакальной волей.

Выход из новой смуты возможен через кристаллизацию и гармоничное воссоединение мужской и женской природы в национальной душе. Можно констатировать, что «проблема русского характера оставалась пока нерешенной: ему недоставало формы, активности, дисциплины. Вечно-женственное одаривало нас своими дарами; вечно-мужественному приходилось наверстывать: слабым оставался характер, слабой – организация, слабым – государство. И революция начала с превращения упадка в хаос, чтобы затем отдать бразды правления сверхмужескому волевому клубку безрелигиозного тоталитаризма. Моим твердым убеждением всегда было то, что есть только один верный способ санации существующего – изнутри, через вечно-женственное, через любовь, верность, терпение, молитву и чистоту помыслов… Революцию в России со всей ее чудовищностью, разнузданностью и низменностью одолеет и санирует русская женщина. Ведь революция в России произошла потому, что сверхмужеская доктрина свернулась в сверхмужеской Европе в яростный волевой клубок и избрала Россию – растерянную с парализованной вследствие войны волей – в качестве полигона для своих экспериментов» (И.А. Ильин). Женственная расслабленность в национальном характере была усилена до войны творческой элитой – в разлагающем мужественность культе декаданса.

Подлинное и всецелое национальное возрождение возможно через восстановление хрупкой андрогинной гармонии в народной душе. На пути к этому мы предшествующей историей приговорены к новым судорогам. Рецидивом патологических проявлений мужского начала был феномен Ельцина, который сыграл роль бульдозера-рушителя прежнего режима – вместе со страной. С другой стороны, истерическую, не способную к рефлексии и самоконтролю женственность проявляла творческая интеллигенция, с энтузиазмом отдающаяся волевому напору безальтернативного президента.

Эта сторона жизни в народной душе преисполнена драматизма и противоречий, что неизбежно при взаимоотношении ярко выраженных противоположных начал.