Образ Русской Православной Церкви в СМИ и экспертных сообществах Запада

Что думают о русском Православии на Западе? Довольно часто мы сталкиваемся с романтизированным либо, наоборот, предубеждённо-негативным восприятием. И, к сожалению, чрезвычайно редко можно увидеть примеры по-настоящему серьёзного интереса к происходящему в российской церковной жизни.

Для зарубежного наблюдателя Русская Церковь представляет сложный объект описания. К ней ещё более приложима проблема кросс-культурной передачи смыслов. Если страна Россия с точки зрения Запада представляется парадоксом, вызывая спектр непростых чувств – удивления, недоумения, беспокойства, – то религиозная составляющая русской культуры, русского исторического самосознания и политической традиции понимается с ещё большим усилием.

Русское Православие не испытывает желания смотреться в зеркало западного христианства

Причин этому несколько, прежде всего, внутренних, характерных для православного мировосприятия. В светской сфере, по линиям экономики, политики, науки, искусств, общественного устройства, государственного управления, военного дела между Россией и западными странами на протяжении по меньшей мере 500 лет происходят диалог и взаимодействие. Объективно, по тому вкладу, который внесли русские, можно говорить о значительной общности историко-цивилизационного процесса в России и западных странах. Но русское Православие не испытывает большого желания смотреться в зеркало западного христианства. Оно безразлично к развитию схоластики, затем, последовательно, к реформационной волне, конфессиональным теологическим дискуссиям, к становлению библейской науки и критической школы. Западноевропейские заимствования для Русской Церкви ограничены и носят поверхностный, стилистический характер, как, например, в барочно-классицистической храмовой архитектуре, интерьере и иконописи.

Итак, своеобразные качества – герметичность, самоуглубление – затрудняют проникновение в мир традиционной ортодоксии. Свою роль также сыграло и то, что другие подвиды традиции: греческая, антиохийско-сирийская, сербская – в развитии своём на протяжении длительного времени оставались под прессом мусульманского владычества. Самодостаточность русского религиозного менталитета, таким образом, легко объяснить.

Есть также исследовательские причины затруднений. При изучении Русской Церкви одинаково непродуктивными представляются как унифицирующая позиция цивилизатора, так и романтизация «загадочной русской души», присущая части западной интеллигенции, европейским и американским диссидентам – Освальду Шпенглеру, Патрику Бьюкенену и другим. Можно вместе с Рильке восторгаться Россией: «Все страны граничат друг с другом, и только Россия граничит с Богом». Но если на этой художественной фигуре речи, на патетической ноте начать основывать содержательные анализ и прогностику, боюсь, Россия разочарует. Ибо слишком многое не укладывается не то что в представления об идеальном, Божественном, но даже и в более скромные правила здравого смысла, умеренности, приличий и тому подобного.

С другой стороны, также не выглядит адекватным взгляд на Русскую Церковь как на варваризованный, обазиатченный вариант западного христианства, желание анализировать её по аналогии с трендами западной религиозности. «Ошибки экспертизы» случались не раз. Достаточно вспомнить ошибку идеологов нацистской Германии, которые перед началом наступления на Восток переоценивали протестный потенциал Русской Церкви, усматривая в притеснениях религиозной свободы в СССР возможности коллаборации против Сталина. Притеснения в СССР и вправду были чудовищными. По всем рациональным показаниям, горечь от поругания святынь, разрушения церквей, арестов священнослужителей, совершённых в 1920-30-е годы, обязана была обострить жажду справедливости и возмездия в отношении большевиков. На деле же расщепления патриотического чувства не произошло. Религиозный фактор играл важную роль в консолидации на защиту Отечества, превращения войны в «народную и священную».

И это не фрустрация, наступившая в результате гонений и выражающаяся в неспособности вести собственную политическую партию, не безволие вкупе с панической боязнью прогневить коммунистических вождей и карательные органы. Таков традиционный императив: самоотдача, оставление в стороне разногласий ради изгнания врага любой ценой. Русским приходилось много воевать на протяжении столетий. В том, что касается войны оборонительной, этику коллективного выживания, этику долга можно считать отработанной до автоматизма.

Другой эпизод. К 1970-м у многих на Западе рождалось впечатление, что Советы додавят Церковь и религию. Тяжёлый удар был нанесён второй волной гонений при Никите Хрущёве. Уходило из жизни старшее поколение, воспитанное в церковном укладе; модернизация удаляла страну и народную жизнь всё дальше от Церкви, к секуляризованным формам. За рубежом считалось, что существует только незначительное число политических диссидентов, под неусыпным контролем КГБ, и также весьма малочисленные нелегальные общины, так называемая «катакомбная Церковь». В остальном задача формирования «нового советского человека» обещала скорое полное уничтожение, вычищение Православия в пределах «Железного занавеса».

Данную точку зрения – о коренной порче и деградации религиозной жизни в Советском Союзе – поддерживали в эмигрантской среде Русской Зарубежной Церкви. Эмигранты называли Московскую Патриархию «безблагодатной», т.е. мёртвой, формой без содержания, и настаивали на своей исключительной роли хранителей духовного наследия России. Понятно, что в самый разгар Холодной войны между Советским Союзом и Западом антисоветизм эмигрантов был вещью востребованной.

В начале 1974 г. из СССР выслали Солженицына, написавшего перед тем обличительное открытое письмо патриарху Пимену, наделавшее много шума и имевшее своим следствием новые репрессии КГБ. Осенью того же года Солженицын обратился с открытым письмом к участникам Третьего Собора Зарубежной Церкви. Письмо произвело глубокое потрясение. Вчерашний политзаключённый и яростный борец против коммунистической тирании в нём последовательно аргументирует, почему религиозная жизнь под Советами продолжается, имеет развитие и даже свои преимущества перед эмигрантской средой. В письме Солженицын предсказывает очищение и возрождение православной веры в России своими внутренними силами, Зарубежной же Церкви – незначительную роль, затухание и аффилирование с Московским Патриархатом. Время подтвердило правоту этих оценок. Спустя полтора десятилетия, с падением коммунистической власти, всё в точности так и случилось.

Сходные ошибки повторяются современными исследователями. В России работает ряд институтов и фондов: Кестонский институт, созданный ещё в 1969-м г. для изучения религии и коммунизма, центр Карнеги, фонды Макартура и Аденауэра, Гумбольдта и Герды Хенкель. Стилистика деятельности, к сожалению, заставляет говорить не столько об изучении, сколько об утверждении определённого взгляда на религиозную ситуацию, образ и роль Русской Церкви в российской и западной аудиториях.

На церковную жизнь и церковно-общественные отношения в России первоначально накладывают ряд характерных для западного мировосприятия шкал: права человека, равные возможности, свобода мнений, открытость и адаптивность к актуальной социальной проблематике, противодействие авторитаризму, низовой контроль за управлением, прозрачность, экономическая самодостаточность. По большинству критериев РПЦ закономерно удостаивается низкого балла, после чего происходящее в ней, органика православной церковности уже не представляет интереса. Остаётся позиция менторства и то, что я бы назвал инструкцией по снижению вреда от РПЦ, как от некоего взрывоопасного предмета.

Русская Церковь не строилась по образу структуры влияния

Это отвечает, к сожалению, общей конъюнктуре в освещении России и русских западными исследователями и СМИ. РПЦ в подавляющем большинстве своих проявлений аполитична. Российское государство, армия, российские экономические субъекты могут составлять конкуренцию Западу, участвовать в сложных геополитических шахматных партиях. Русская Церковь не строилась по образу структуры влияния. Можно взять для сравнения Ватикан и его всемирную сеть, для которой и сегодня, после утраты позиций, остаётся возможным очень и очень многое. Я с интересом узнал, например, что американское военное командование в Ираке получает разведданные от иракского представительства Святого престола. Итак, дюжина спецслужб США не получают того, что получает по своим тайным каналам католическая иерархия! РПЦ в сопоставлении с этим выглядит вегетариански. Манера ведения дел в зарубежных представительствах Московского Патриархата слишком нетороплива, неагрессивна и необязательна для тайных операций. Исторически мы почти не увидим того, чтобы когда-либо Русскую Церковь обвиняли в связях наподобие сицилийской мафии, существовании закрытых лож, в отмывании средств в грандиозных масштабах. Аналитически достоверным по отношению к Русской Церкви является применение критериев культуры, истории, общественного действия, но не геополитики. Увы, но эта важная градация почти что потеряна. Русская Церковь попадает в круг русофобии и записывается в инструменты Кремля. После этого понять уже что-либо становится невозможным. Для примера, некоторые европейские страны вносят в список потенциально опасных инструментов Кремля российские телевизионные сериалы и комедийные программы, такие как КВН и Камеди клаб, безвредней которых сложно придумать.

Русская Церковь попадает в круг русофобии и записывается в инструменты Кремля

В значительной степени «на экспорт» ориентированы работы Бориса Кнорре и Николая Митрохина. Первый на протяжении многих лет разрабатывает ниву демифологизации, создания рационального и даже, я бы сказал, математически выхолощенного портрета МП (по первому своему образованию Борис прикладной математик). Второй позиционирует себя социологом, хотя на самом деле излюбленный конёк Митрохина – это неясного происхождения инсайд и домыслы на темы инсайдерской информации. Считает он, как правило, деньги Церкви.

Обращаю внимание, сейчас мы говорим о «грандах», «китах» аналитики, людях, которые вот уже два десятка лет и более ведут свою не слишком интересную деятельность с заранее заданным результатом. Некоторые организации, как Кестон, могут похвастать попытками синхронного отображения в своих изданиях новейшей истории РПЦ. Один из проектов у них так и называется: информационно-аналитическое издание «Современная религиозная жизнь России. Опыт систематического описания». Один за другим выходили ежегодники. Но я сомневаюсь, что эти документы существенно продвинули религиоведение в России, по крайней мере за рамками небольшой, оппозиционно настроенной аудитории ничего по поводу сенсационных открытий Кнорре и Митрохина не приходится слышать.

Содержание материалов не идёт дальше старых марксистских тезисов о религии как механизме эксплуатации правящей элитой народных масс и материальной, денежной подоплёке интереса духовенства к своим занятиям. Буквально, конечно, это не является повторением марксистской карикатуры, в которой толстые попы смеются над простофилями, сидя на стопках купюр. В изобилии привлекается либеральная терминология, так что вместо парадигмы классовой борьбы используется, как правило, антиавторитарная и гуманистическая риторика. Но, боюсь, после прочтения большого объёма текстов Кнорре или Митрохина ничего хорошего об РПЦ человек не вынесет. Демифологизация переходит в постмодерновую деконструкцию. И вообще, честно говоря, на таком уровне отчуждённости, самодостаточности мышления потребность в вере и Церкви становится уже неочевидной. Начинается столкновение конкурентных политических риторик, когда стороны увлечены тем, чтобы отрекламировать свою систему ценностей и развенчать противоположную. Это ограниченная и бесплодная позиция, за которой не видно главного – этоса объекта изучения, в данном случае этоса Русской Церкви. В данном дискурсе на протяжении десятилетий действуют западные исследовательские структуры у нас в России.

Некоторую оговорку для себя критики видят в том, что в РПЦ признаётся наличие некоторого, небольшого числа «истинных пастырей» или «истинных верующих», существование которых оправдывает в какой-то степени Русскую Церковь и нахождение в ней. Однако сводимый к личному фактору исследовательский дискурс обесценивается ещё больше. Ибо как проанализировать и понять, что такое добродетель другого человека, выбор совести подлинный и неподлинный? Как уяснить, что «мало» и «немало» в отношении христианства, с самого начала заявлявшего себя верой малого стада? В конце концов мы приходим к той точке, апофеозу, что хороших и плохих людей можно встретить везде (вы знаете эту риторику – «bad people, good people», взятую действующим американским президентом на замену политкорректности, и как по-детски в итоге это выглядит).

Если хорошие и плохие люди есть везде, и это единственное, что можно сказать с уверенностью, корпорации аналитиков пора отправляться в песочницу, играть в детские игры. Сравните это с голосом Солженицына (цитата из письма к Третьему Собору): «Не надо, как я замечаю в некоторых ваших публикациях, игнорировать, обходить умозаключением — самовозникший и самокрепнущий в нашей стране православный мир. Итак, ожидаемое и, конечно, произойдущее освобождение и нашей Церкви и нашего народа тоже совершится – в метрополии, процессами внутренними, божественно-неисповедимыми, как все сложное, не прогнозируемое самыми дальновидными умами».

Свои предостережения Солженицын направляет прямиком по адресу современных критиков

Когда читаешь это, складывается впечатление, что не было прошедших 40 лет, и свои предостережения Солженицын направляет прямиком по адресу современных критиков. С точки зрения конкурентной политической риторики, автор наверняка мог бы развернуть широчайшую картину произвола властей, в реализме этого свидетельства Солженицыну тогда не было равных. Множество фактов и самых явственных описаний у вчерашнего узника совести. Если стремишься к славе героя, то удобней всего приобретать её, подчёркивая мрачную сторону противостоящей тебе сущности. Но настоящее значение имеет не регистрация и подсчёт частностей, пускай и в статистически значимых количествах. Значение имеет модальность и сила влияния церковности на человека, страну и историю.

При всей малой определённости солженицынского текста, художественности, размытых формулировках, использованию отсылок к процессам Божественным, к метафизическому началу, Александр Исаевич представляет, конечно, исследователя – вдумчивого, серьёзного. А упомянутые «аналитики-гранды» – нет. Множество интуиций, множество лет одиноких размышлений сплелись для того, чтобы видящий основания православной жизни в Отечестве смог сделать свою экспертизу, выразить компетентное заключение. И экспертиза эта, как мы помним, оказалась точней многих, подымаясь до визионерских высот.

Родовая болезнь западо-ориентированного религиоведения у нас здесь – то, что оно не просто занимается исследованием ситуации, но должно позволять кормиться слою людей, комплиментарных по отношению к идеологии либерализма и, наоборот, растождествившихся с местной религиозной средой. Законы экономики, зависимости между финансовым стимулированием и конечным продуктом дают в результате фантастический всплеск, под видами аналитики, самой отборной пропаганды и конкурентной риторики, которая, по идее, может понравиться спонсорам. А следовательно, западные экспертные сообщества, которым через ангажированных контрагентов известно «всё, абсолютно всё» о религиозной ситуации в России, с большой вероятностью будут иметь очередные сюрпризы.

Высокая степень политизации не мешает упомянутым деятелям подавать себя в роли борцов за чистоту христианства и критиковать иерархию Русской Церкви не просто за ошибки и отклонения в управлении, но за искажение Евангелия и отступление от Христа. Пожалуй, что так проявляет себя ортодоксия (от двух слов «орто» – «правая» и «докса» – «вера») с её многовековыми спорами по поводу содержании и истинах веры. Консерватизм, традиционные категории продолжают влиять даже на либерально настроенные умы.

Исключением из правил можно считать публикацию Елены Жосул в газете Ватикан Инсайдер под заглавием: «У нас нет разногласий по поводу роли женщины». В ней автор представляется «мирянкой, дочерью Русской Православной Церкви, работающей в церковных образовательных структурах, хорошо знающей церковную среду и сам ‟женский вопрос”». С западной аудиторией Жосул разговаривает в доступных понятиях, обсуждая тематику равенства возможностей и разнообразия. В то же время дискуссии о роли женщины занимают в России другое место. Они не имеют ничего общего с истериками в либеральном ключе, когда поиск проявлений мужского превосходства напоминает охоту на ведьм и обратную дискриминацию по признаку традиционных ценностей.

Повторюсь ещё раз, материалам российских церковных авторов с самостоятельной позицией чрезвычайно сложно найти путь к западной аудитории. Я думаю, что до тех пор, пока отправной точкой усилий остаётся пресловутый концепт «продвижения демократии», сложно ждать объективизации образа РПЦ или по крайней мере изменения интенций исследований. Слишком велик соблазн – не проникая в Россию и её специфику, разрешить затруднения с ней одним махом, в очередном перевороте и сломе существующего порядка.

Современный либерализм, образно говоря, желает провозгласить, что «умер Шекспир»

С другой стороны, Запад сейчас сам совершает сложный этико-мировоззренческий переход и таким образом ещё отдаляется от «точки возможной встречи». Ультралиберальная идеология равенства и многообразия производит со стороны странное впечатление. Российский наблюдатель усматривает в этом, как правило, некое переразвитие темы, фигуру праздного ума, в рамках которой «личная свобода», категория достаточно умозрительная, выводит из поля зрения по-настоящему драматические диспропорции и вызовы, представляющие угрозу человеческому достоинству. Среди них – общественное неравенство, социальный паразитизм, всевластие и алчность элит, застопорившаяся непродуктивная долговая экономика, противоречия между странами и группами стран, грозящие конфликтами, прессинг СМИ, тотальная слежка, роботизация, генетические манипуляции, аборты, индивидуализация, деградация воспитания и образования, повышенный уровень агрессии и психической нестабильности в обществе, экология и другие.

Некогда Ницше провозгласил «смерть Бога» в истории: «Бог умер». Современный либерализм, образно говоря, желает провозгласить, что «умер Шекспир». Вечные вопросы, коллизии и линии напряжения, которые веками запечатлевала классическая культурная традиция – мужское и женское, драма взаимосвязи и конфликта поколений, крови и рода – объявляются потерявшими значение.

В России действительность слишком далека от лоска и разрешения базовых вопросов, чтобы среднему обывателю предаваться фантазиям на темы, например, своей гендерной принадлежности. Возможно, новая повестка, связанная с кризисом глобальной экономики и модели welfare state, сместит внимание западного общества в сторону более традиционных, консервативных трактовок. В таком случае мы будем иметь новый и лучший шанс восстановить взаимопонимание.