По дороге к Пасхе

Где-то за полторы недели до Вербного воскресенья я встретился в храме с женщиной, которая попросила причастить и соборовать свою пожилую маму. Ситуация в общем-то обычная, нередкая, тем более что ее мама сама изъявила желание пригласить священника для совершения таинства. И вот в субботу, 24 марта, я оказался в этом доме, где соборовал и причастил болящую. Состояние ее было тяжелым, однако она смогла принять Тело и Кровь Христовы, но уже через недолгое время сознание покинуло ее. А еще через несколько часов я узнал, что ее не стало. От самой главной встречи в жизни человека до окончания его земного пути прошли всего лишь какие-то часы. И какое удивительное чувство благодарности Богу, что успел, что не отложили, не перенесли, что родные услышали просьбу умирающей, а она сама каким-то образом осознала, что именно теперь, именно сейчас ей это нужно! Сколько мыслей, чувств — и какое удивительное спокойствие и умиротворение от этого тихого исхода…

А на следующий день грянула страшная беда в Кемерово.

В какой-то момент разум говорит, что все это с нами произошло не впервые, все это было и прежде нас, в веках,— и вот уже как будто слышишь этот утомленный бытием голос, приходящий из давнего прошлого. Но в жизни есть много того, что принять, согласившись с доводами разума, невозможно. Это приходится проживать. Возможно, проживать долго и мучительно. И да, тяжело бывает так, что от этого хочется закрыться. И ведь закрываемся. Пока не с нами, пока не про нас…

Буквально на днях я вместе с еще несколькими незнакомыми людьми стоял и ждал «скорую помощь». Ее вызвали для бездомного, у которого прямо на улице отказали ноги. «Скорую» ждали несколько часов. Подходили и сменялись люди, снова звонили на станцию. Неужели упавший на улице человек — это тоже «не про нас» и «не с нами»? Или смотря какой человек, и если он, словно клеймом, помечен словом «бомж»,— это «природа отсеивает»? Вот этот неестественный, страшный и почти будничный отбор — тоже катастрофа. И она касается не одного человека, упавшего на тротуар, не нескольких десятков тысяч бездомных в нашей стране — она касается всех нас. Но как нелегко бывает осознать, что этот лежащий на земле человек, не справившийся с крутыми поворотами жизни, уникален и незаменим в Божиих глазах и что сострадание этому человеку — еще одна капля света и тепла в мире, который очень и очень близок к своему закату.

«Скорую» мы общими усилиями все же побудили приехать и дождались, человека забрали. Все это случилось уже после Кемерова. Я не хочу как-то связывать этот частный случай с общенациональной бедой, но совершенно точно можно сказать одно: мы уже другие. Какие — еще очень большой вопрос. Но я слышал, читал и говорил с людьми в эти тяжелые и скорбные дни. И я знаю, что у многих из нас уже не получится жить как прежде.

Среди жарких и порой жестоких споров этих дней почти не осталось места для тишины — молитвенной тишины, которая очень сильно нужна тем, чьи жизни оборвались в этом жутком огне. А еще эта тишина могла бы стать плечом, подобным плечу Симона Киринейского, которое он подставил под крест идущего на Голгофу Страдальца. Эта молитва могла быть той незримой миру поддержкой тем, кто остался с этим горем один на один, той невидимой силой, которая дает возможность вздохнуть, когда дышать от боли не то что невозможно, а просто уже не хочется. Да, в эти дни молилась и молится Церковь, но как же тяжело было слышать и те голоса, которые (верю, что не от сердца, а по горячности и неразумию) пытались найти в случившемся следы некоего высшего возмездия…

Впрочем, не хочется теперь говорить о них. Хочется остаться в тишине. Не в одиночестве, а именно в тишине, в которой обязательно прозвучит другой голос. Голос Того, Кто снова вошел в Иерусалим — в Своей тишине, которую было совсем не слышно за ликующими криками. Он шел в этот город и знал, что за этим ликованием сокрыто. А сокрыты были предательство, ярость, малодушие, гнев и страшная злоба — такая, которая в полноте своей, возможно, смогла явиться лишь в те дни. И покровы были сорваны уже через несколько дней. Тот, Кто совершал великие дела любви, воскрешал мертвых, исцелял больных, насыщал голодных, Тот, Кто сотворил чудеса, Кто просил милости, а не жертвы, даруя любовь и прощение,— в итоге был обвинен и судим.

Я часто слышал в последние дни этот вопрос: «А где же был Бог, когда дети сгорали заживо? Почему Он это допустил?». Не было только вопроса о том, что мы допускаем в своей жизни сами, не оглядываясь на то, что об этом мог бы подумать Бог. Очевидно, не задавались этим вопросом и те, кто пришел ко двору Пилата, чтобы требовать суда. А Бог, я верю в это, был в мгновения страшных кемеровских событий с теми, кто оказался в ловушке чьей-то халатности, безответственности и безразличия, которые очень часто не замечаются, пока не грянет настоящая беда. Не замечаются, потому что «это не с нами», «это не про нас»…

Путь к Пасхе очень непрост. И дело не в самом посте, не в том, как и кто его провел, где был и что говорил. Дело в том, что мы сами готовы изменить в себе, решимся ли мы жить для Бога и умереть для греха, есть ли в нас произволение сделать хоть небольшое усилие к чему-то, что сделает нас другими. Можем ли мы сами, не в связи с бедой, не через ошибки и отступления, не в череде потерь оглянуться на свою жизнь и привести в порядок хотя бы себя самого? Можем ли мы решиться забрать у себя полномочия вершить суд, когда и сами имеем вину? Не в нашей власти изменить ничего из того, что случилось, но в нашей воле — попробовать жить по-другому: быть внимательными, не отворачиваться от чужой беды, порою просто с кем-то помолчать, когда слова излишни.

Сегодня я понимаю, почему в эти страстные дни Господь нередко молчал, не отвечая даже на прямые вопросы. Задававшим эти вопросы людям просто не нужны были ответы. Вот Пилат задает риторический вопрос, в котором много земной, горькой скорби: «Что есть Истина?». Но узнать ответ на него ему страшно, потому он и умывает руки.

Удивительные, страшные, пронзительные дни… Мы идем в них сквозь острую, неутихающую боль. Но говорят, что ночь темнее всего перед самым рассветом. Может не хватить сил побороть древнее и чудовищное зло, но у нас есть возможность не дать ему места в себе, когда его власть кажется удушающей и безраздельной.

Гроб в тихом саду уже пуст. И Солнце обязательно взойдет.

Как всегда — с высоты Востока.