«Принимали доброе, примем и плохое»

1939 г.

«Дорогая Ниночка!

Пишу наскоро. Прибыл к месту своего назначения. Ехал через Харьков, Сызрань, Новосибирск, Томск и Асино, в 100 верстах от Томска. Жив и здоров — работаю. Писать буду иметь возможность один раз в месяц. От вас могу иметь чаще.*

* Печатаются в сокращении по книге протоиерея Николая Доненко „Новомученики Бердянска“.

Пока не присылай ничего. Целую крепко тебя и деток и всех моих истинных друзей. Прости, милая, все мои против тебя, при моей любви к тебе, согрешения. Чувствуется, что видеться больше не придётся, а там что Бог даст.

Чтобы письмо дошло к тебе, нужно ограничиться этим кратким письмом. Адрес мой: Асино, Асинского р. Новосибирской области. Почт[товый] ящик № 245/1. Мне. Адрес можно сообщить друзьям, может быть, кто решится написать мне, не надеясь получить от меня по не зависящим от меня причинам.

Крепко любящий пр[отоиерей] В. Киранов».

"Милые, дорогие и добрые мои Ниночка и детки!

Здоровы ли вы все и как поживаете? Я у вас один, а вас у меня много, а потому и думок много.

Я жив и здоров, конечно, относительно, так как старые грехи и старые раны стали открываться и дают себя чувствовать при новой трудовой жизни. Сердце часто пошаливает и даёт право получать двух-трёхдневные отпуска на отдых, желудок работает, но работы ему мало — моя брезгливость решительно губит меня. Пища, в общем, сносная, но вид её и посуды отталкивают меня, и часто и очень часто ограничиваюсь одним хлебом подсушенным и водой в буквальном смысле слова, а отсюда — каково топливо, такова и работа.

Дело своё обжалываю, хотя почти безнадёжно. Дела-то вообще нет никакого, но переписки оказалось куча. Я уже три письма послал тебе, Ниночка, дорогая моя старушка-мученица, но ответа ещё не имею, очевидно, письма не доходят.

Возле Асино лагерь трудо-исправительный, где меня и воспитывают в этом направлении. Название лагеря показывает его назначение. Трудно, противно и обидно, но ничего не поделаешь. Принимали доброе, примем безропотно и плохое, заканчивать жизнь где-нибудь да нужно, слава Богу, что дал возможность искупить этим путём бесчисленные грехи пред Ним, тобою и семьёй.

Знаю, конечно, что живётся вам без меня трудновато, но помогать уже больше ничем не могу, т.к. нищий есмь. Если друзья, и если вообще они у меня остались, и если они пожелали бы мне помочь, то можно прислать продуктовую посылку, самую скромную по виду и содержанию. Вы же от себя ничего не отрывайте, это мой приказ. Особенно это относится к Танюшенькиному трудовому кровному бюджету, пусть она себя, моя миленькая, поддерживает, а я обойдусь, мне мало теперь чего нужно.

Нужна бумага, конверты и карандаши, вложенные в какой-нибудь переплёт моих книг, — заменит портфель. Вот чёрного перцу (или что-нибудь заменяющее его, острое), чтобы забивать дух моей пищи, пришли обязательно, если его нет, то добрая Наташа пусть подумает об этом.

Сухари, думаю, трудновато; вместо сахара — каких-либо самых дешёвых конфет, о прочем, думаю и знаю, говорить не приходится. Лук и чеснок принимаю в самом ограниченном количестве. Всё моё имущество движимое и недвижимое — в твоём полном, без всяких советов, распоряжении и лично для тебя — всё.

Одёжи и белья пока не нужно — обстановка такова, что всё это пустая трата. Старые летние туфли, ботинки и две цветных рубахи и брюки из какого-либо дрянного материала пришли к лету — пусть добрая Лёля пошьёт. О хорошем и тем более белом и говорить нечего, — не нужно, безусловно, смешно и глупо. Живу среди оборванцев, несчастных стариков, и сам уже таков".

* * *

«Милые и дорогие Ниночка и детки!

Наконец знаю, что место моего пребывания вам известно. 15-го получил телеграмму, вчера два письма — твоё и О. В. с Лёлей — очень им благодарен за тёплое дружеское письмо, которое согрело меня и укрепило в сознании дружеских их отношений и до чёрного дня.

Тебе, Ниночка, особенно благодарен за твои заботы обо мне. Сегодня получил твоё второе письмо <...> с извещением о посылке, которую уже предвкушаю и заранее целую твою руку, сложившую её.

Признáюсь, милая, не хотелось сознаваться... Думал, что погибаю неминуемо и чем раньше, тем лучше, но так как местопребывание уже открыто и сношение завязалось нормальное, то признáюсь, что я сейчас в состоянии, как после тифа: кожа, кости и только. Таким я приехал в Бердянск во второй период следствия, но вы меня, разумею друзей, подкормили, а затем в Запорожье обкормили, и я ожил, и ты меня видела бодрым на свидании. В Запорожье при выезде я всё роздал неимущим, особенно Саклакову и двум запорожским священникам, и себе оставил только на дорогу и хорошо сделал, т.к. в дороге паче всем ты и тебе ничего, — понятно.

Приехал на место и тоже ничего казённого есть не могу. Как ни насиловал себя, но больше двух ложек — рвота, а как другие едят — по две-три порции? И вот с декабря по сей день в положении послетифозном. Моя брезгливость — мой враг, посмотрю на посуду и довольно, тошнит, да и только — словом, ты понимаешь меня.

<...>

Впрочем, будем надеяться на милость Божию и заступничество Св. Николая. Молитесь, дорогие, обо мне, женская молитва сердечней и теплей других.

<...>

Сперва ходил на лесозаг[отовки], пилить дрова, потом в овощехранилище перебирать гниль и др., а теперь дневальным в 8-м бараке, где проживают служащие, управленцы. Хожу в казённой одежде и лаптях. Дежурю с 1 часа ночи до 7 утра, а днём уборка барака, доставка воды и дров и прочее. Словом, настоящий кухонный мужик.

Получив письма, я ожил. И товарищ дневальный заметил: «Что это у тебя сегодня глаза горят? А то всё как у покойника...». Вот какой бальзам вливают в сердце моё ваши письма.

Из наших здесь никого нет. До Харькова ехали все вместе, из Харькова до Сызрани о. Мих. и Черненко — в Новосибирске расстался с ними. <...>

Здесь же познакомился с прот. Михайловым — дневальным. Товарищ о. Мих[аила] по Академии <...>. Говорят, есть и епископ — там ещё не был.

Итак, милая, спасибо за всё и пока до следующего письма, до свидания.

<...>Твой В[иктор]«.

* * *

«Дорогая Ниночка, детки и все мои близкие друзья, дом[ашняя] Ц[ерковь]! <...>

Я жив и здоров: первое по великой милости И [исуса] Христа, а второе по той же милости, возгреваемой — это я, безусловно, чувствую — ходатайством нашего заступника Св. Н[иколая] и молитвами, да, молитвами вашими, мои добрые, хорошие друзья.

Жизнь моя протекает обычно, как жизнь всякого заключённого: жизнь серенькая, жалкая, убогая, полная скорби.

Скорбь моя о вас, милые мои, не покидает меня ни на минутку, и одиночество, ведь я здесь совершенно одинок. Так — понятно. Всякие рассуждения по этому вопросу, хотя бы и умных людей, разбиваются как рыба об лёд. Лишь наше духовное общение, наша вера успокаивают эту глубокую, но пока ещё не смертельную рану, а день сегодняшний идёт со всеми его событиями, примиряет все обиды, наносимые людьми людям — простим вся Его Воскресением. Да, только так.

Вот это прощение и сознание полной невиновности пред обществом, Родиной и правительством дают надежду в успокоении, в ожидании всё же хорошего справедливого конца нашего вожделенного свидания при домашней семейной обстановке — бу`ди, Г[осподи], бу`ди.

Как хочется написать вам, все мои дорогие друзья, ещё много-много тёплых, хороших слов, но не знаешь, как их и изложить. Ну, словом, в настоящие св. минутки плачу, люблю, целую всех вас, понимаю вас, как, надеюсь, и вы меня понимаете, всеми фибрами своего существа.

Вонми, Г[осподи], нашему взаимному молению и в этот час как жертву хваления прими наше краткое взаимное восклицание: Х[ристос] В[оскресе] и ответное: В[оистину] В[оскресе].

Целую всех: тебя, дорогая моя, милую нашу Танюшу и всех деток и малюток, О. В., Лелю, Наташу, милую матушку, Кузьмича, Н. А. и всех, всех. <...>

С праздником, милые мои!»

1941 г.

«Тебя, милая моя Нина, заранее поздравляю с твоими днями 28-го и 1-го и шлю наилучшие пожелания. Будь здорова.

Быть может, Господь сжалится над Своим плохим служителем и сподобит ещё хоть немного пожить нам вместе в мире, радости и взаимной любви.

Как бы хотелось ещё пожить вместе и, подводя итоги прошлой жизни, запереться от всего мира в свою хатку и безвыходно просидеть в ней до конца своей жизни, слушая твои милые, всегда добрые и ласковые разговоры молча. Наслаждаться ими, попутно уплетая всегда опрятно и вкусно приготовленные и любимые мною кушанья.

Это с одной стороны, а с другой — провести нам вместе остатки жизни в благочестии и молитвенном настроении, благодаря Б[ога] и Его великие милости и награды во всю прошлую жизнь и, наслаждаясь здоровьем и любовью своих милых, всегда нами любимых деток и внуков, быть их молитвенниками пред образом нашего покровителя Св. Николая.

Вот мои пожелания тебе, моя дорогая именинница — да будет во всём воля Б[ожия]; пробави, Г[осподи], милости Свои и впредь над недостойными, но любящими Тебя супругами.

Моим друзьям шлю свой привет и поздравление с вступлением в великие дни предстоящей Триоди. В воскресенье, 10 марта, помолимся вместе здоровою духовною молитвою, и я заочно разрешу вас от всех болезней, накопленных за период времени отсутствия врачебницы. А вы помолитесь за узника, всегда духовно пребывающего с вами. Мир и любовь да пребудут между вами до конца нашей жизни.

Будьте честными тружениками на ниве своей службы и полезными членами своего Отечества, не за страх, а за совесть работая на пользу Родины, и послушными, исполнительными гражданами.

Всех вас целую и благодарю за поддержку и впредь прошу её, не обращая внимания на моё ворчание <...>.

Ваш о. Виктор».

* * *

«Жизнь моя протекает так однообразно, скучно и безобразно, что писать о себе решительно нечего. Благодаря вашей поддержке сыт, одет не хуже и не лучше других, а впрочем, живу надеждой на милость Б[ожию] и свидание со всеми вами, милые мои жена, детки и друзья.

Во сне часто вижу всех вас, но чаще всего — покойников и особенно о. М. К.[Богословского]. <...>

Зима здесь ещё продолжается, аршинный снег ещё стоит и небольшие морозы с противным ветром. Всех друзей без перечисления целую.

Пишите чаще — это моя единственная радость и утешение. Завтра поклоны. Г[осподи], прежде даже до конца не погибну, спаси нас.

Пятница на Масленой. Берегите своё здоровье.

Ваш о. В[иктор]».