«Ох, уж эти русские немцы!»

Преподобный Макарий Калязинский

Сын немецкого рыцаря Франца Баха, перешедшего на службу московскому князю в конце XIV века, Василий прославился на всю Русь своими ратными подвигами в деле служения государю… Когда страну сотрясала кровопролитная междоусобица, Василий, этот русский немец, как никто другой проявил верность и отвагу, сражаясь на стороне своего тезки, названного за слепоту Темным. Кажется вполне вероятным, что самое свое имя юноша получил в честь того владыки, которому некогда присягнул его отец, вот почему свержение Дмитрия Шемяки, узурпировавшего московский престол и ослепившего своего соперника, стало для сына Франца делом чести... Эти русские немцы! Как часто впоследствии, много веков спустя, становились они верной и надежной опорой государева трона! Преследуя со своим полком отступающего Шемяку, Василий убил под ним коня, захватил лук и палаш, которые потом положил перед ногами своего великокняжеского тезки.

Царственный слепец восседал на своем дорогом троне, когда немецкий витязь, в первом поколении научившийся говорить по-русски без акцента, вошел в уставленную множеством свечей палату. В сиянии светильников хорошо были видны капли буроватого цвета на палаше, и бояре, полукружием обступившие трон, с удовольствием думали о том, что то — капли крови Димитрия. Однако сам Василий видеть не мог, вот почему он с затаенным нетерпением простер руки, чтобы прикоснуться к коже убитого под Димитрием коня. Витязь почтительно склонился и, с болью в сердце созерцая удивительную царственную беспомощность Василия, легким движением склонил его ладонь на выделанную шкуру. Дрожь восхищения прошла по лицу великого князя. Он узрел мысленным взором падение Шемяки, виновника своей слепоты, его испуг и боль, отчаяние и, может быть, крики о пощаде… Едва ли прикосновение к шагреневой коже, по легенде исполняющей желания своего владельца, могло показаться князю более желанным. «Какая восхитительная кожа!» — прошептал он. С этого дня доблестный рыцарь получил к своему крестильному имени это родовое — Василий Кожа, вот почему и его сын Матвей стал называться впоследствии Кожиным. Немаловажным прибавлением к этому имени стали, конечно, деревни в Кашинском уезде, пожалованные московским князем своему верному слуге и его потомкам. В этих деревнях и проходили детство и юность единственного сына Василия и наследника всех его богатств — будущего игумена Калязинского Макария.

Впрочем, во всей этой истории с убиением коня под Шемякой и изъятием у поверженного оружия остается невыясненным один существенный вопрос: как все же удалось Димитрию уйти? Действительно, казалось бы, супостат, абсолютно беспомощный, находился в руках Василия и — однако же… Чудо? Едва ли. Скорее, милость победителя, который помнил о том, что и Димитрий — потомок Рюрика. Да что там Рюрика? Внук Димитрия Донского, память о котором, как эхо дальнего грома, все еще катилась над русской землей, вызывая почтительный трепет как в убогом хлебопашце, так и в благородном легионере. Нет, Василий сознательно дал Шемяке уйти, более того — со свойственным истинно благородным людям великодушием сделал это так, чтобы тот не заметил этого. И позднее, когда Василий Кожа узнал об отравлении Димитрия в Новгороде, гнусном предательстве, совершенном княжеским поваром, он с отвращением проклял убийцу. Эта милость к падшим станет одной из черт Васильева сына, который, в сане игумена не раз встречаясь с человеческой немощью, никогда не осуждал согрешившего, являя милость и сострадание ко всякому. Впрочем, дорога преподобного к монашеству была совсем не такой простой, как это может показаться нам, живущим полтысячелетия спустя...

В свое время Василий Кожин настоял на том, чтобы сын женился. Как же? Единственный ребенок, продолжатель славных традиций доблестного рода... Возможно ли благословить его на смиренное и, в некотором роде, пожалуй, почетное, но все же, думалось Василию, прозябание в стенах монастыря, куда так стремился юноша Матвей? Было бы у Василия трое сыновей — что ж, в этом случае он с легким сердцем мог отпустить одного из них на иноческое поприще, однако теперь у него просто не оставалось другого выбора.

Да, надежды на сына было совсем немного. Василий искренне удивлялся странному и непонятному для него нраву ребенка: сам-то он жил по принципу «делу время — молитве час», тогда как Матвей постоянно искал возможности провести вблизи алтаря лишнюю минуту, и было очевидно, что при первой возможности юноша покинет отчий дом. В Страстную пятницу, которую Матвей, как обычно, провел, стоя неотступно перед Плащаницей («Все-то он молится», — с неудовольствием думалось отцу), Василий осведомился у жены, были ли в ее роду (в третьем или четвертом колене) лица духовного сословия. Получив отрицательный ответ, Василий тем не менее решил, что приспело время действовать.

…Он вошел в сыновьи покои в тот тихий час апрельского утра, когда солнечные лучи медленно подбирались к слюдяному окну. Еще несколько мгновений — и все еще затуманенный дымкой оконный проем вспыхнет заревом рассветного пламени, солнечный луч пронзит таинственный полумрак этой почти иноческой кельи, ударит в бледное лицо Матвея, заставит его невольно вздрогнуть и проснуться. Юноша с минуту станет вглядываться в разложенные кругом триоди и октоихи, пока наконец не вспомнит, почему он заснул здесь, а не на роскошном одре, занавешенном дорогой парчой. Но пока луч продолжает едва заметно ползти вверх по восточному фасаду боярского терема, и Матвей все еще спит...

Василий медленно переступает порог, делает несколько шагов в сторону сына: Матвей спит полусидя, положив голову на руки, сложенные на длинной скамье. Отороченный бобровым мехом рукав его домашнего кафтана свисает до пола, свечи на большом подсвечники аналоя догорели до конца, и видно: когда воск капал на дорогую одежду, тот уже дремал. Пожилой рыцарь вновь с неудовольствием отмечает про себя нарочитое презрение сына к дорогому сукну и в целом к тому внешнему лоску, которым он всегда стремился окружить его, делает несколько шагов по направлению к скамье и довольно бесцеремонно выдергивает Псалтирь из-под сыновней головы. «Батюшка? Здесь?» — в изумлении шепчет Матвей, вовсе не привыкший видеть отца в столь ранний час в своих покоях. Трепетно отряхивая одежды и приглаживая разметавшиеся во сне волосы, юноша становится на колени перед Василием и просит благословения.

Василий привычным жестом благословляет сына и дает ему поцеловать свою морщинистую руку:

— Вчера, сыне, я посылал сватов к Яхонтовым, — очень тихим голосом говорит он. Матвей прекрасно знает этот тон и манеру отца говорить едва слышно в тех случаях, когда тот не допускает и возможности возражения, и сердце его холодеет и медленно проваливается в какую-то пропасть, — сватать дочь их, Елену. — Вот он, тот долгожданный луч, который озаряет теперь лицо Матвея и невольно заставляет его отвернуть голову. — Они согласны.

Матвей подавленно молчит в течение нескольких минут, сосредоточенно изучая узор шелковой закладки, вложенной в Евангелие.

— Что ж ты не спросишь, когда свадьба? — поднимает брови отец.

Как бесчувственное эхо, механически повторяющее потерянный дальним путником звук, Матвей повторяет вслед за Василием:

— Когда же свадьба?

— Через три дни… — отвечает отец и, довольный эффектом, который произвел его небольшой монолог, выходит прочь.

— Елена Яхонтова, Я-хон-то-ва, — медленно произносит про себя Матвей.

***

Прошло три года. За это время тихо преставились к вечной жизни родители Матвея, и мирно протекала его супружеская жизнь. Но в скором времени в окрестностях Кашина стали распространяться слухи о приближении чумы. С каждым днем мор подступал все ближе и ближе. Беглецы, оставившие зараженные местности, искали прибежища у своих родных и близких, стучались в затворенные ставни и более взглядом, нежели звуками своих речей, умоляли сердобольных отворить им двери, дать ночлег. Жители Кашина почти всегда впускали пришельцев, и, если те упоминали два-три заветных дедовских имени, отказать им считалось почти невозможно. Хозяева с замиранием сердец слушали, как усталые путники, грея обмороженные пальцы о теплые края глиняных чаш, описывали страшные картины свирепого поветрия, и мало кто понимал, что на деле эти осиротелые путники распространяли вокруг себя очаги страшного заболевания…

…На третий месяц морового поветрия боярин Матвей Кожин овдовел.

Сорок суток провел вдовый боярин в посте и молитве, совершая милостыню в память о почившей супруге. Кончина Елены была неожиданна и легка: тогда, когда эпидемия уже почти закончилась, а в приходских церквях звучали благодарственные молебны и радостные песнопения, женщина почувствовала слабость и занемогла. На второй день она слегла, на третий — впала в забытье, еще несколько дней спустя ее не стало.

С первого часа болезни Матвей не отходил от постели умирающей и своей рукой прикрыл ее глаза в самый час кончины. Вот почему теперь, стоя у ее могилы, он испытывал не столько горечь от разлуки, сколько радость от сознания возможности встретиться позднее — в иное время и в ином месте. Тогда, когда смиренная спутница его юных дней сможет получить от своего мантийного супруга дорогие дары — не шелковые ленты и не парчовые сарафаны, не украшенный драгоценными камнями кокошник (этого и не искала никогда Елена!) — а бесценные иноческие молитвы о водворении молодой души в селениях праведных.

Совсем с другим чувством подходил Матвей к бесценной в его памяти могиле отца. Василий словно с того света сохранял какую-то загадочную власть над сыном, и множество самых разрозненных отцовских воспоминаний-упреков все еще преследовали его. «Долг каждого рыцаря — с оружием в руках служить своему государю, в готовности пролить свою кровь и, если это необходимо, пожертвовать жизнью ради Отчизны. Именно это делает тебя поистине достойным боярского звания и всех привилегий, связанных с ним», — эти и подобные им слова поминутно всплывали в сознании Матвея и становились своего рода препятствием, которое теперь предстояло ему преодолеть.

Стоя перед могилой Василия, юноша мысленно обратился к отцу: «Всё то время, что я рос и взрослел, ты напрасно говорил мне и себе, что я на тебя вовсе не похож. Действительно, я не отличался той богатырской силой, которая была свойственна тебе, не изъявлял ни малейшего желания вступить на воинское поприще и стать полководцем, отражать набеги крымских татар и проливать кровь в борьбе с врагами московского государства.

Однако в моих руках будет крест, а не меч, и я стану воином, который будет служить не московскому князю, новгородскому посаднику или литовскому сейму, а Самому Христу! Сослуживцами моими станут не видные представители знатных боярских родов, а смиренные молитвословцы, что придут однажды под сень Троицкого собора на левом берегу Волги...»

Так говорил юноша Матвей перед надгробием своего отца, ветер сыпал лепестки яблоневых соцветий на могилу, и тогда ему отчетливо стало ясно, что теперь отец его не только услышал и понял, но и — благословил...