Разорение Гуменца

Урочище Гуменец Ростовского района Ярославской области, вид с северо-востока, в прошлом место нахождения Покровской церкви. Фото: Манин А. И./temples.ru

Чем ближе в своем повествовании мы приближаемся к роковому 1917 году, тем тревожнее становится на душе. Сегодня, спустя 100 лет, мы знаем, чем обернулась русская смута, знаем о неисчислимых жертвах и морях крови, пролитых в совокупности народами имперской России, особливо же русским.

Чем и как все это — совершенно непредставимое, — произошедшее с нашими прадедами и дедами, можно было бы объяснить? Как это понять? Какие уроки должны были бы мы усвоить? Что — понять? Прошел уже целый век, — но ответов нет. Никаких. Проще — зажмуриться и не знать ни о чем. Вменить ни во что: ничего не было... Радоваться каждому дню, морозному воздуху, яркому неустанному солнцу, что встает ежеутренне из-за Поклонов, катится по белесому низкому небу и садится в леса за Гуменцом. Вся округа, прежде живая, укрыта полутораметровым снежным покровом. Окружающий мир выжжен морозом. Опустошен безжалостным временем и безжалостными людьми. Ты идешь по снежному твердому насту, из которого торчат только верхушки кустов черного крыжовника, и даже можешь дотянуться до верхушек сливовых деревьев. Может быть, ты вспоминаешь о летних днях, — как ведрами собирал здесь черный крыжовник, как отрясал свою сизую и красную сливу, как варила компоты и варенье жена, а ты ставил в бутылях вино. Оно давно уж созрело и наполовину выпито даже, — где-то там, в другой уже жизни, в большом шумном городе. Вспомнишь о лете, а, может быть, и о далеких уже, неведомых временах. Что же осталось здесь, в этих сокровенных снегах, укрывших ростовскую древнюю землю? Вокруг гробовая тишина — только посвист ветра, — ничего больше. Так и с нашей памятью — в ней нет ничего, снежная пустыня и оглушительная тишина забвения и беспамятства. Земля обезлюдела. Заросла подлеском и сорной травой. Исчезли крестьянские избы. Когда копаешь картошку по осени, натыкаешься на остатки фундаментов, сложенных из большемерного кирпича, который делали на кирпичном заводике близ Кости для гуменецкого храма в начале 19 столетия. И вокруг — все та же непроницаемая тишина. Но разве — ничего нет? Ничего — не было?.. Может быть, я и пишу эту книгу для того, чтобы хоть что-то понять в том, что произошло с нашей страной, с каждым из нас, чтобы понять — почему? «Как ты смогла себя отдать на растерзание вандалам, — Россия?..».

И как странно и страшно звучат эти слова апостола Павла, сказанные 2 тысячи лет тому прочь:

«Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха, и забыли утешение, которое предлагается вам, как сынам: сын мой! не пренебрегай наказания Господня, и не унывай, когда Он обличает тебя. Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает. Если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же остаетесь без наказания, которое всем обще, то вы незаконные дети, а не сыны. Притом, если мы, будучи наказываемы плотскими родителями нашими, боялись их, то не гораздо ли более должны покориться Отцу духов, чтобы жить? Те наказывали нас по своему произволу для немногих дней; а Сей – для пользы, чтобы нам иметь участие в святости Его. Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после наученным через него доставляет мирный плод праведности». (Евр., 4-11)

Сказано это — для нас, нам. Но — поймем ли опять? Или снова ничего не услышим?

Итак, последние — 1913 года — доступные нам гуменецкие Клировые ведомости рисуют довольно благостную картину: свыше тысячи прихожан, развитое хозяйство, кроме храма 2 часовни — новая в Ломах и старая в Поникарове, благополучная церковно-приходская школа, где учатся 30 крестьянских детей, народ вполне зажиточный, какими здешние крестьяне были всегда, — ведь даже Автоном Сикачев, один из помянутых нами ранее героев из Ломов, жалуясь в целом на недостаточность средств, истратил на приготовление к своей свадьбе свыше 180 рублей ассигнациями, — сумму значительную для 1853 года, когда произошла описанная выше история, участником которой он стал. А выдающиеся крестьяне, подобные Ивану Шинакову из Жоглова, и по 2000 рублей могли израсходовать из собственных средств на общественную нужду (постройка каменной изгороди вокруг храма). Подворная роспись крестьянских хозяйств на Гуменце, предпринятая в 1909 году, показывает следующее о благосостоянии наших крестьян. Вот, к примеру, самый обычный, рядовой крестьянин Василий Лазарев имел такую зарегистрированную переписью домашнюю скотину: лошадь — 1, коров — 3, бычок — 1, свиней — 2, ягнят — 4 — последние помянуты исключительно по причине падежа, т.к. мелкий рогатый скот, как и домашняя птица учету не подлежали. Не упоминаю тут о сельскохозяйственном инвентаре, который тоже скрупулезно учтен. Хозяин взят мной, можно сказать, навскидку. По терминологии скорых 30-х годов — вполне себе кулак, да и сегодня ведь мало у кого есть такое хозяйство. Думаю, так жили здесь практически все, а кто-то и побогаче гораздо. Для сравнения: на Дальнем востоке бедные обладали табунами одних только лошадей — до 100 голов, не говоря о другом, — по рассказам урожденной дальневосточницы Е.П. Пашкеевой, бабушки моей жены Елены. Да это и понятно: люди умели работать и были веками заточены на крестьянскую жизнь и заботу. И иначе — просто не могло быть. Многие годами и десятилетиями отходниками огородничали как в Санкт-Петербурге (преимущественно), так и в Москве. Связь с Петербургом, столицей империи, особенно впечатляет — ведь до Москвы расстояние ближе гораздо, но нет — в Петербурге жила многолюдная колония выходцев из подростовных деревень, вовсе не терявших связей с Ростовом и принимавших деятельное участие в делах малой родины.

Великая война 1914 года разрушила всю эту вроде бы идиллическую пейзанскую жизнь. Молодые мужики пошли на фронт, и те, кто выжил в Галиции — не был убит германскими и австрийскими пулями и штыками, кто не задохнулся от ядовитых газовых атак и сумел выбраться из окопного муторного сидения, к 1918 году вернулись домой, — но вернулись они уже совсем другими людьми. Здешние мужики и раньше ходили на войны, которые вела Российская империя на протяжении своего исторического бытия, — и разве могло быть как-то иначе? Мы не раз находили при огородных работах и разделке земли медные пуговицы от мундиров различных полков, боевые медали за участие в Крымской войне, за взятие Шипки, а поддельный петровский «тинф» (оккупационная серебряная монета, отчеканенная в 1706 году для Польши) из-под нашего дома свидетельствовал и о давней русско-шведской Северной войне 1700-1721 годов, — но войны, подобной Великой войне 1914-1918 годов, закончившейся распадом в ничтожество трех великих мировых держав, не было никогда. Произошел слом коллективного сознания, — а, может быть, и коллективного бессознательного, — повлекший за собой и исторический слом всей прежней политической и экономический системы. Завлекательный лозунг большевиков «Землю — крестьянам!» угодил в самую сердцевину крестьянской души. Ну, конечно! Землю нам, землю!.. Сбывались (да все же не сбылись) вековые чаяния крестьянского крепкого мира. Ведь земля — это все. Изба обветшает, рассыплется или погибнет в пожаре. Человек, прожив отведенную ему жизнь, уйдет в мир иной. Но оставит сыновьям, внукам и дальним потомкам — ее, свою землю, которая прокормит, сделает даже богатым, уважаемым, значимым — каждого из тех, кто придет на смену ему. Да только где ее взять, эту землю? Лишней-то нет — испокон веку все поделено: ровные и неистребимые межи в лесах — настоящие валы, словно по струнке протянутые, видимые, читаемые до сих пор, на которые мы натыкаемся при сборе грибов, замшелые, вросшие в почву межевые камни... Все это — до сих пор видимо живо и свидетельствует о том, чего уже нет: о хозяевах этих угодий. Значит, сегодняшние леса некогда были — полями?.. Только где они, эти былые хозяева, променявшие, как некогда библейский Исав, свое первородство на чечевичную похлебку? Первородство духовного закона любви — на мираж, на фата-моргану большевистского лозунга? В поисках свободной земли русский человек шел до Японского моря, до Желтой реки, на Юкон — имя было тем людям «стодесятники» — от именования земельного надела в 100 десятин, который получал каждый из пассионариев-переселенцев. Но это там, в столыпинском далеке, — а здесь, под Ростовом?.. Откуда должна была взяться эта вожделенная «земля — крестьянам»? Не соткаться же из благорастворенных воздухов? Ответ был по-большевицки прост: забрать у проклятых эксплуататоров — у церкви, у помещиков, которых в нашей округе и не было, или у сильных хозяев, которые десятилетиями прикупали эту злосчастную землю — себе на беду и на скорую смерть. Конечно, жизнь — она ведь живая, и человек состоит не только из светлого духа и трепетной души, но и из тела со всем сопутствующим ему: со страстями, с голодом, с жадностью, с греховностью разноликой и многообразной... И мы помним, как даже в пределах нашего повествования сильные поникаровские крестьяне ничтоже сумняшеся расправились со своим духовным отцом Василием Розовым за 24 десятины церковной земли в Поникарове, — и ведь ничто не остановило их: ни понимание и знание заповедей, по которым веками существовало крестьянство, ни различение добра и зла, ни то, что каждый из них, как собственных детей, как себя самого знал не только о. Василия, родившегося, выросшего и до смерти прожившего на Гуменце, но и его отца Александра, и его деда о. Иоанна, — ведь были они от одного, так сказать, корня, — но земля... земля, пусть даже чужая, по всем законам и документам церковная, — земля перевесила все. И ради нее — мужики, не пощадившие некогда Василия Розова, пошли за новыми властителями душ и телес. Но это уже был путь — в одну сторону...

Нет, я не хочу ни судить, ни порицать, ни осуждать тех прошлых людей: они испили свою чашу страданий до дна. Кому повезло — упокоился здесь, на Гуменецком холме, в безвестной, забытой могиле близ кучи щебня и колотого кирпича, оставшейся на месте храма, который построили некогда их предки, и совсем ведь недавно сравнительно, — кому не повезло — сложили свои головы в вечной мерзлоте Колымы, или за Полярным кругом, где их вдоволь коммунисты накормили обещанной вожделенной землей, или под Прагой, или же под Берлином в 1945-м — широка и обильна местами для гибели была земля нашей родины. Наша же чаша — еще до конца не испита. И никто не знает, что ждет еще нас.

Потому у нас и нет права такого — судить и рядить. Мы можем только констатировать, или рассказывать о том, что нам известно. Ну, а читатель — он сам все поймет.

Итак, Клировые ведомости 1913 года стали последними достоверными известиями о приходской жизни, о духовенстве и о состоянии дел на Гуменце. Великая война, а затем Октябрьский переворот отбросили далеко и, оказалось, уже навсегда устоявшийся порядок ведения дел, регистрации смертей, рождений, венчаний, крещений. Все — отодвинулось, казалось, на время, — вот наступит мир, разобьем германца и все вернется к привычному, исконному, — но все закончилось уже навсегда. Клировые ведомости и тщательное делопроизводство были сметены, как ненужный бумажный хлам, — а затем и вся русская жизнь разрушилась безвозвратно и до самого основания.

Жалеть ли о том? Да, — и жалеть. Но вместе с тем — «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха...». Ну что же, до крови было уже совсем близко...

Передо мной раскрыт «Ликвидационный акт», касающийся гуменецкого храма Покрова Божией Матери. Нет-нет, храм пока что не закрывали в том понимании, какое будет господствовать через 10-15 лет, — просто составлялась опись церковного имущества, утвари и икон — для передачи в собственность рабоче-крестьянского государства, у которого, в свою очередь, Русская православная церковь должна брать в аренду все то, что только что было церковным. Этот акт подписан знакомыми именами, уже не раз встречавшимися нам на страницах этого Розыска, в Исповедных росписях за последние 120 лет, в Общественных приговорах о выборах церковных старост, в десятках прошений ярославским высокопреосвященным архиереям по разным нуждам, по разным вопросам о церковных перестройках, о постройках, о спорных браках — о всем том, из чего слагается текущая мирная ежедневная жизнь.

Те же крестьяне подписали и опись недвижимого имущества, которую я не привожу здесь, — дома и земли, принадлежащие храму, а также опись имущества в храме — книги, иконы, богослужебная утварь и прочее, при чем особо пристально описывались изделия из серебра — подвески, венцы, потиры, тарелочки, «корец», кадило... Подписан от властей документ «Делопроизводителем Л.Виноградовой».

Крестьяне, вероятно, не ведали о том, что происходит, подписывая этот Ликвидационный акт, — кажется, и сам о. Николай Шумилин тоже не отдавал в том же отчета себе до конца, хотя черным по белому акт назывался вполне однозначно: Ликвидационный. Глаза — видели, но сердце, душа — не вмещали того. Да и как?.. Каким образом — ни с того, ни с сего — могло враз все здесь закончиться?.. Вот они стоят пред тобой — вернувшиеся с военных полей первенствующие крестьяне из Ломов, из Жоглова, из Коскина, из других деревень, которых ты знаешь с 1893-го года, — это сколько лет? Четверть века? Разве они могут посягнуть на собственную святыню, на этот вот храм, который воздвигли их прадеды на Гуменецком холме? Конечно же, нет! Ну, составим бумагу с глупым, ничего не значащим именем Ликвидационный акт, но это же по сути — ничто, понарошку, — мы же все понимаем... Все это — временно. Уступка такая временным же московским властителям. Разум, душа, все естество отказываются верить в то, что на деле под ногами разверзается инфернальная бездна. Стены храма, древние иконы, убранство, ухоженность места, знакомые лица крестьян — ведь все это — мы, все это — наше... И разве может быть по-другому? Ладно, подпишем глупую эту бумагу — она ведь не значит ничего, правда? Да, трудные ныне времена, где-то на юге гражданская война, и беззаконие — стало законом и доблестью, да и здесь, в Ярославле, только в июле минувшего 1918 года, захлебнулось в крови и в пушечном дыме восстание горожан, которые хотели по всей видимости просто исправить ошибку: вернуть обратно утраченную российскую государственность. Но в реку — не войти дважды, — никак... Такие вот идеалисты — с двенадцатью револьверами напали на оружейный склад... И вот, — свыше 5000 казненных большевиками, разрушенный город, 28000 горожан остались без крова, пожары, в которых гибнут фабрики и заводы... Да что такое жалкая эта бумага, этот Акт, — если дожили мы до такого? Может быть, все еще образуется?..

Может быть... Ведь надежда умирает последней.

Последний раз о. Николай Шумилин упоминается в документах об изъятии церковных ценностей из храмов Ростовской земли. Какие там ценности были на Гуменецком холме, читатель видел из приведенных в нашем Розыске описей мирных времен, — пара серебряных риз на особо почитаемых иконах, пара венцов — глухая деревенская крестьянская церковка, — что там особенного могло быть? (Ну, кроме дионисиевского иконостаса, в 1940-м году взятом, вернее спасенным, в Ростовский музей и ныне являющимся жемчужиной всего иконописного собрания там. Но о нем большевики до срока не ведали ничего). Вот читаем о конфискациях ценностей из Спасо-Яковлевского Димитриева монастыря, или из Успенского собора близ Ростовского кремля, — здесь уже посерьезнее у голодных коммунистов добыча — чувствуется: древний, богатый купеческий город:

«Дополнительное изъятие.

По г. Ростову. 14 мая сего года (1922, — А.Г.)

Из Спасо-Яковлевского монастыря:

1. Риза серебряная святителя Димитрия, приблизительный вес — 25 пудов.

2. Сень с раки святителя Димитрия — вес 7 пудов, 34 фунта, 48 золотников.

3. Рака серебряная свт. Иакова — вес 7 п. 28 ф.

Из Успенского собора:

1. Части от серебряных рак и ризы (с икон, — А. Г.) — вес 7 п. 12 ф.

2. Ризы с Богоматери — жемчуг — 3 ф,, бриллианты — 15 карат, алмазы — 746 шт., и около 500 штук прочих камней (аметисты, рубины и пр.)

Всего серебра — 47 п. 24 ф.

Итог по изъятию — 103 п., 20 ф. 78 зол.»

В июле 1822-го года уже имеем общую «Сводку по изъятию церковных ценностей по г. Ростову и уезду»:

«По городу:

Серебра — 122 пуд., 66 зол.; золота — 5 ф., 12 зол.; бриллиантов — 110 7 8 кар. (…)

По уезду:

Серебра — 56 пуд., 27 ф., 80 зол.; золота — 50 зол. (…)

Добровольная сдача:

Серебра —10 пуд., 16 ф., 25 зол.; золота — 5 ф., 62 зол.; бриллиантов — 103 кар.

ВСЕГО по городу, уезду и добровольной сдаче:

Серебра — 189 пуд., 4 ф., 75 зол.; золота — 5 ф., 12 зол.; бриллиантов — 110 кар. (…)»

Наш же храм — в длинном списке уездных приходов со своими сущими крохами: 6 фунтов 72 золотника серебра, — такой вот улов радетелей о благе народа. Может быть, это была иконная риза, помянутая в одной из описей имущества храма: «Риза храмового образа Покрова Божией Матери весом 6 12 фунта серебра, стоимостью в 585 рублей»? Скорее всего именно эта риза и есть. И еще какую-то мелочь добавил о. Николай. Примерно такие же мизерные количества числятся сданными и прочими скромными деревенскими храмами, подобными нашему Покровскому на Гуменце.

«Помощь голодающим Поволжья» и прочие внешне человеколюбивые лозунги, но по сути кощунственные и отравляющие черным ядом сердцевину духовной жизни русских людей, на деле, конечно же, тоже оказались сущим обманом, как и прежний замечательный лозунг «землю — крестьянам!». Современные историки давно уже вынесли вердикт той компании по изъятию церковных ценностей: никакие цели достигнуты не были. Кроме главной, озвученной однозначно и страшно «добрым дедушкой» Лениным:

«...именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (а поэтому и должны) произвести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь подавлением какого угодно сопротивления. (…) Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» (19 марта 1922 года, Архивы Кремля: Политбюро и Церковью 1922-1925: в 2 кн., кн.1. М.; Новосибирск, 1997, стр. 140, 144).

С. Л. Фирсов, современный церковный историк, подводит итог той компании:

«Однако успеха в деле изъятия церковных ценностей власти не достигли, получив драгоценностей на сумму немногим более 4.5 млн. золотых рублей, в основном потраченных на проведение самой компании(выделено мной, — А. Г.). При этом сопротивление изъятию дало повод для проведения судебных процессов над духовенством...» (Власть и огонь, М, 2014, стр. 413).

Говоря другими словами, голодающим ничего не досталось. Все «проели» сами рьяные изыматели ценностей. Проели, прогадили да разворовали. Но получили — повод к бессудным расправам и к массовому террору против церковных людей.

Но и не в этом ведь главное, а в том, что по народному религиозному самосознанию был нанесен сокрушительный удар, на полную катушку использованный с одной стороны платными пропагандистами типа Емельяна Ярославского-Губельмана со своими клевретами («Союз воинствующих безбожников»), с другой — доблестными работниками 6-го отделения секретного отдела ГПУ, которое специально занималось церковными вопросами.

Следы о. Николая Шумилина, псаломщика Геннадия Третьякова и церковного старосты Ивана Шинакова теряются во мгле 20-30-х годов. Что с ними стало? Как сложились их дальнейшие судьбы? У нас — нет ответа. Но мы можем предположить, исходя из общего алгоритма тогдашней жизни, что ничего доброго с ними не произошло. Как было написано в большевистском воззвании времен Ярославского восстания в 1918 году, так с ними, по всей вероятности, и поступили:

«Поп, офицер, банкир, фабрикант, монах, купеческий сынок — все равно. Ни ряса, ни мундир, ни диплом не могут им быть защитой. Никакой пощады белогвардейцам!».

Нами отправлены запросы в архив Ярославского ФСБ, и, может быть, мы получим какой-то краткий внятный ответ о Шумилине, Третьякове и Шинакове, а может быть, все так и останется великим государственным секретом, у которого даже спустя почти что 100 лет все не снимут никак злосчастного грифа.

Мы же, строя предположения и догадки, подобны палеонтологам, восстанавливающими по единой косточке общий вид и строение тела допотопного бронтозавра, — разница только в том, что бронтозавров отделяют от нас миллионы лет, а от первого десятилетия «власти трудящихся» и предполагаемого «светлого будущего» прошло всего ничего в исторической перспективе — 100 лет с переворота и 90 — со времени начала эпохи Большого террора.

Но нас надежно оградили от исторической правды.

С 1922 года и до февраля 1941 года, когда была окончательно ликвидирована «религиозная община» близ ветшающего в небрежении храма на Гуменецком холме, практически ничего неизвестно. Как протекали здесь эти судьбоносные и драматические два десятилетия? Что чувствовали церковные люди — Шумилин, Шинаков, Третьяков, — когда разворачивалась здесь обновленческая смута, когда обдирали ризы с икон и требовали выдать «на голод» священные сосуды, в которых хлеб и вино преосуществлялись в Тело и Кровь Самого Бога? Что было в душах у прихожан, когда заезжие добрые молодцы в потертых кожанках с рыжим отливом просветили их, деревенскую темноту, что Бога нет вовсе и выдумали Его попы толстопузые, чтобы легче было эксплуатировать и пить у них кровушку? Кого и за что увезли без возврата в узилища? Что произошло в коллективизацию — как вообще обобществлялось имуществои земля, которой не только дополнительно они не получили, но потеряли и ту, что имели их деды и прадеды? Как их, не разбежавшихся еще по ближним весям и городам, сгоняли в колхозы? Как они под страхом тюрьмы работали за бесплатно и «выполняли и перевыполняли» навязанные славные планы и пятилетки — в колхозе «Красный огородник» и в неслыханном никогда «Киргизстане»? Как пережили голодные 1932-33 годы, а затем — и 1937-й? Как оскудевала и деградировала эта земля, зарастая подлеском и заболачиваясь? Их земля... Солнце вставало над Поклонами и садилось за Гуменцом — и жизнь здесь все-таки не умирала. Вот только это мы знаем доточно. Но все остальное — детали, имена, сроки — все это надежно скрыто от нас: свидетели умерли или погибли, документы надежно спрятаны под грифом «секретно», довоенные годы — да и не только они, разумеется, — затянуты глухой тиной человеческого беспамятья, погружены в пучину забвения...

Как быть? И что же все-таки мы можем понять? Ну вот разве осмыслить алгоритмы судьбы и принять как аксиому, что примерно, — очень приблизительно, — так могли сложиться и судьбы канувших в непроглядную тьму последних гуменецких церковных людей — священника Николая Шумилина, псаломщика Геннадия Третьякова, старосты Ивана Шинакова. На близком и достоверном примере послереволюционных судеб сыновей гуменецкого диакона и псаломщика Ивана Матвеевича Соснина. О судьбе детей Ивана Соснина мы знаем благодаря Екатерине Паловой, неутомимой собирательнице семейных преданий рода. Она является правнучкой младшего сына Ивана Матвеевича, Павла Соснина, ей же, как родственнице, и приоткрылись отчасти те секретные архивы, куда нас не пускают. Прежде результатов ее изысканий, напомню читателю вкратце о самом Иване Матвеевиче.

Он родился в 1842 г. в с. Каменки Мышкинского уезда в семье пономаря Матвея Соснина. Род Сосниных, — как сообщает Екатерина Палова, — прослеживается до 17 века и происходит из Тверской губернии, состоял из представителей сельского духовенства. С 1865 по 1885 годы — с перерывом в 1878-1880 гг. — о. Иоанн служит на Гуменце диаконом, затем просто псаломщиком. Я акцентирую внимание читателей на том, что 23-летний Иван Матвеевич появился на Гуменецком холме при самом благочестивом и заслуженном священнике здесь, о. Иоанне Соколове, и был верным соратником до самой смерти священника. Думаю, это о многом свидетельствует. Самому Ивану Матвеевичу суждена была все же недолгая жизнь. В 1871 году у него родилась дочь именем Павла, которая через полгода умерла. В 1872 году — Евгений, в 1874 — Димитрий, в 1881 — Павел. Иван Соснин умер в 43 года, в 1885 году. После его смерти опекуном над имуществом и его малолетними детьми стал псаломщик Александр Добровольский, по всей видимости, близкий друг Соснина. Они не только долгие годы бок о бок служили на Гуменце, но и в кризисное пореформенное двухлетие, когда гуменецкий приход был упразднен, служили вместе в Никольском храме в Ивакине. На момент смерти отца детям было — Евгению — 13 лет, Дмитрию — 11 лет, Павлу — 4 года, вдове — Любови Феофилактовне — 46 лет. Все они продолжали жить на Гуменце, перебиваясь с хлеба на воду. В Клировых ведомостях можно прочесть, что в 1890-м году вдова получала 9 рублей серебром в год от Попечительства, младший сын Павел (прадед Екатерины), учившийся в Гуменецкой церковно-приходской школе, получал воспомоществование 8 рублей серебром — в год. Много ли это?.. (Для сравнения: популярный писака и публицист той поры Влас Дорошевич получал в газетах 3 рубля серебром – за 1 строку. И очень старался, марая без счету бумагу).

По многовековому родовому обычаю сыновья Ивана Соснина пошли по духовной стезе. Кто мог предположить, что в глазах новой власти после 1917 года это будет тяжелейшим преступлением?

Все сыновья Ивана Матвеевича были репрессированы по различным надуманным поводам. После того, как советская власть бесславно закончила свое существование, все трое были реабилитированы.

Итак, Евгений Соснин, 24.07.1872 — после 1932.

Окончил 3 класса Ростовского духовного училища. С 1882 года ему пришлось зарабатывать жизнь, т. к. отца вывели за штат. Евгений служил псаломщиком в с. Подлесном Ростовского уезда, по крайней мере, до 1906 года. В следственном деле он сообщает, что служил в разных селах Ростовского уезда до 1916 года, а потом остался без места.

В 1922 году был произведен в священника, но прихода не получил.

Арестован 16 апреля 1932 года ПП ОГПУ Московской области.

На 1932 год он вдов, имеет душевнобольную дочь 1906 года рождения.

В материалах следственного дела он утверждает, что после революции все время живет в селе Гуменец, занимается разными работами по найму, собирает грибы и ягоды. 14 апреля 1932 года он приехал в Москву, чтобы навестить в больнице дочь, но оказалось, что дочь перевезли в колонию для душевнобольных под Москвой. Тогда он отправился на Сухаревку продать грибы и сушеную малину, а затем зашел в церковь послушать хор. Там его и арестовали на паперти "за антисоветскую пропаганду".

Приговорен тройкой ПП ОГПУ Московской области 3 июня 1932 г., обвиняется по ст. 58-10 УК РСФСР. (П-16047)

Приговор: сослан в Казахстан на 3 года. Дальнейшая судьба неизвестна.

Реабилитирован в феврале 2004 г.

Екатерина Палова комментирует это следующим образом: «Дело — абсолютно пустое, без свидетелей, без сообщников. Допросили разок, быстро все решили и сослали».

Дмитрий Соснин, в монашестве Прокопий, 1877-21.10.1937

Окончил Ростовское духовное училище в 1893 году. Служил псаломщиком в с. Титово Ярославского уезда. 3 ноября 1906 года поступил послушником в Новоспасский монастырь в Москве. 28 мая 1908 года пострижен в монашество с именем Прокопий. Рукоположен в иеродьякона, затем в иеромонаха. Служил ризничим, затем законоучителем церковно-приходской школы. Награжден благословением Синода, набедренником и наперсным крестом.

1 сентября 1918 г. Новоспасский монастырь был закрыт, и в Москве начался голод. В связи с этим иеромонах Прокопий написал прошение о том, чтобы его отпустили в "другие города России". Прошение было удовлетворено, и он получил соответствующее удостоверение за подписью наместника монастыря иеромонаха Павлина (Крошечкина), датированное 15 декабря 1918 года. Жить он продолжал в Москве. В 1919 году наместник монастыря командировал иеромонаха Прокопия на Украину для исполнения должности священника, снабдив его необходимыми для проезда и службы документами. В документах о. Прокопий характеризуется следующим образом: "нрава он кроткого, монашеского, уединенного; проходит послушания ревностно и умело".

Но 12 октября 1919 года он был арестован Полевым трибуналом 14-й армии за попытку перейти линию фронта. Вот как это выглядит в доступных нам документах:

«Киевская губ., хутор Михайловский

Год ареста: 1919

Месяц ареста: 10

1 июля 1919 г. иеромонах Прокопий был командирован Киевским епископом Назарием на 2 месяца в с. Неменки Киевской губ. для исполнения обязанностей священника. С целью исполнения этого распоряжения епископа, 1 августа 1919 г. иеромонах Прокопий послал из Москвы свои вещи на ст. Михайловский хутор Киевской губернии. Вещи были задержаны властями как направленные в прифронтовую зону. Узнав об этом, иеромонах Прокопий выехал на ст. Михайловский хутор, чтобы хлопотать о выдаче задержанных вещей. 20 сентября иеромонах Прокопий написал (но не отослал) прошение Его Преосвященству Преосвященному Антонию, Митрополиту Киевскому и Галичскому о назначении его в один из монастырей Киевской епархии. Тем временем 2-хмесячный срок его командировки истек. Он решил ехать обратно в Москву и был задержан, как было сказано властями, "за попытку перейти через линию фронта на сторону белогвардейцев". 19 октября 1919 г. следователь Крымского Военно-Контрольного пункта № 7 Особого отдела 14-й Советской Красной Армии написал заключение о том, что "иеромонах Прокопий — несомненный агент белогвардейцев, который посмел предлагать ему (следователю) денежную взятку за освобождение". Следователь предлагал предать его суду Рев. Трибунала и применить к нему высшую меру наказания.

Осуждения

Отдел Рев. Военн. Трибунала при 41 дивизии 14-й Армии

24.10.1919

Обвинение "предложение взятки Совработникам и попытка перейти через линию фронта к белогвардейцам со злостным умыслом".

Аресты

Москва, Новоспасский монастырь

Год ареста: 1920

День ареста: 4

Месяц ареста: 3

По прибытии в Москву был снова арестован по тому же делу.

Осуждения

Военно-Революционный Трибунал 14-й Армии

24.10.1920

Обвинение: "попытка перейти через линию фронта к белогвардейцам без злостного умысла".

Приговор-заключение: в концлагерь на время Гражданской войны.

Следствие не подтвердило факта злостного перехода на сторону белогвардейцев.

17 ноября 1920 г. дело было пересмотрено Рев. воен. трибуналом Республики, и по амнистии к 3-й годовщине Октябрьской революции иеромонах Прокопий был освобожден.

Дальнейшая судьба неизвестна».

Так сказано в материалах следственного архивного дела.

Действительно, никто никогда не узнает, как он провел следующие 17 лет без документов и имущества.

Второй раз о. Прокопий был арестован 7 октября 1937 года в Москве на трамвайной остановке перед храмом Святителя Николая в Кузнецах. При нем была большая сумма денег, но не было паспорта.

На этот раз он скрыл от следствия свое происхождение, образование и первую судимость.

Свидетель, священник Уваров П.С., называет о. Прокопия "архимандритом" и говорит, что он пользовался среди верующих большим авторитетом и собирал значительное подаяние. Архимандритом он числится и в Бутовском синодике среди "пострадавших за веру". На допросе о. Прокопий сказал, что занимается бродяжничеством и нищенством. Был обвинен в распространении слухов о том, что "якобы советская власть устраивает гонения на религию и духовенство, безвинно осуждает и высылает их в отдаленные места СССР, где их подвергают пыткам и мучениям, о войне и тяжелом материальном положении трудящихся в СССР". (Как мы хорошо знаем, все это — злокозненная неправда и ложь, — А.Г.)

Обвинение: "систематическая контрреволюционная агитация" по статье ст. 58-10 УК РСФСР.

Приговор: высшая мера наказания — расстрел.

Расстрелян 21 октября 1937 года на Бутовском полигоне.

Реабилитирован 17 июля 1989 года.

Дела по Дмитрию Ивановичу Соснину — 20687 и П-75274.

Павел Соснин, 1881-1932.

Павел выучился, можно сказать, «на медные деньги», — закончил Ростовское духовное училище, Ярославскую семинарию — по первому разряду, после которой безуспешно искал научную или музейную работу в Ростове. 1901 году был назначен учителем в Берлюковскую церковно-приходскую школу Ярославского уезда. Не ранее 1904 года переехал в Москву и до 1906 года работал учителем в Высоко-Петровской церковно-приходской школе. В 1906 году Павел получает священническое место в Богородске. Уже будучи священником, заканчивает дополнительно Высшие педагогические курсы и Миссионерские курсы в Москве, — это происходит приблизительно в 1914 году.

5 ноября 1906 года женился на Вере Венедиктовне Ильинской (1887-1918), дочери умершего священника Богоявленского собора г. Богородска (сегодня — Ногинска) Венедикта Петровича Ильинского (1860-1906) и занял его место в приходе, где и служил до 1919 года при настоятеле, будущем священномученике Константине Голубеве (о нем здесь: http://drevo-info.ru/articles/18520.html). К слову, в 1923-м году в этот собор в архиерейский хор был приглашен будущий Святейший патриарх Пимен Извеков, где проходил обучение вокалу у профессора Александра Воронцова.

Воспитывал четверых младших братьев своей жены. Все они успели получить духовное образование, после революции не пострадали.

Служил также законоучителем в Богородском начальном приходском училище, в Приходском казенном мужском училище, в Глуховском начальном училище фабрики Глуховско-Богородской мануфактуры, был попечителем Церковно-приходской школы при Богоявленском соборе.

У о. Павла было 5 детей.

В 1918 году жена, Вера Венедиктовна, умерла от воспаления легких. В том же году был расстрелян и закопан заживо настоятель Константин Голубев.

После этих событий потрясение у о. Павла граничило с прозрением — о сути и смысле начавшихся в России последних времен, и он понял, что для того, чтобы спасти своих детей от неминуемой гибели, ему просто надо исчезнуть. Павел Иванович уехал из Богородска. В следственном деле он сообщает: "В 1919 году выбывал из Богородска в разные села Богородского уезда для служения в церквах".

В 1922 году выбыл в Можайск «в связи с сокращением числа духовенства». Получил приход в с. Горячкино Можайского уезда. Стал протоиереем.

Екатерина Палова сообщает некоторые подробности о дальнейших судьбах детей о. Павла: «Между тем, в семье сохранилось предание, что сразу после смерти жены Павел Иванович исчез, чтобы не повредить детям. Двух старших детей взяли на воспитание члены семьи Ильинских. Остальных отдали в детский дом, попечителем которого была теща Павла Ивановича, Мария Алексеевна Ильинская. Вероятно, детский дом находился в Можайске. Возможно, Павел Иванович помогал детям, возможно, наблюдал за ними, но они этого не знали. Впоследствии дети Павла Ивановича объединились и всю жизнь помогали друг другу. У всех была трудная жизнь».

18 сентября 1929 года Павел Иванович был арестован в д. Грязь Можайского уезда за антисоветскую пропаганду. 21 июля 1929 года он проводил молебен на улице, в честь праздника Казанской Божьей Матери. К нему подошел пьяный председатель сельсовета (Павел Иванович не знал, что это председатель) и предложил прекратить богослужение. Павел Иванович заметил ему, что тот пьян и не может давать распоряжения. 25 октября 1929 года ему было предъявлено обвинение в том, что он "будучи священником, использовал религиозные настроения верующих с целью антисоветской агитации, что предусмотрено 2 ч. ст. 58 п. 10 УПК".

Особое совещание при Коллегии ОГПУ от 23.11.1929 постановило: "Выслать через ППОГПУ в Северный край на 3 года".

Будучи в ссылке, он переписывался со старшими детьми.

Павел Иванович умер 14 августа 1932 года в г. Онега Архангельской области.

Реабилитирован 16.06. 2003 года.

Ужасает в этих судьбах безжалостная планомерность уничтожения рода. Дети Ивана Соснина остались с малых лет сиротами, жили на скудное воспомоществование от Духовного ведомства, учились за казенный счет в духовном училище и в семинарии, а Павел — мало того, что по 1-му разряду, т. е. с отличием, закончил семинарию, так еще и педагогическое и миссионерское образование получил вопреки изначальным бедности и сиротству. Александр Добровольский чуть ли не десять лет числился опекуном над Сосниными. Думаю, и приходские крестьяне чем могли помогали сиротам и вдове. Так в чем же дело? Разве не в заботе о бедных и сирых совершался Октябрьский переворот в обезумевшем государстве Российском? Но ведь Соснины — и были теми самыми сирыми, и вроде — для них и для таких, как они, свергался «проклятый царизм». Но нет — все они были безжалостно уничтожены. Так для чего — или же для кого — совершался Октябрьский переворот 17-го года? Может кто-нибудь внятно ответить на этот вопрос? О. Прокопий — юродствовал, непонятно, как и где жил целых 17 лет, — и, думаю, был членом Истинной православной церкви, после декларации митрополита Сергия Старгородского ушедшей в глубокое подполье и в новые катакомбы. Иначе как бы ему удалось столько лет просуществовать без документов? Он знал, что это не может продолжаться всю жизнь: «Павла посадили в 1929, — говорит Екатерина Палова, — Евгения — в 1932. Думаю, что Дмитрий понимал, что и до него рано или поздно доберутся. Вообще по этим четырем следственным делам видно, как совершенствовался процесс дознания и осуждения. В 1929 году в следователях еще было что-то человеческое, а в 1937 дело поставлено на поток.

У меня до сих пор сердце сжимается, когда вспоминаю эти папки со следственными делами. Не представляю, как люди работают в ГАРФ и подобных местах. Каждая папка кричит и стонет от боли. (В одной папке было много дел, и я слышала стоны не только своих родных). Это не для книги, — уточняет она, — просто на самом деле тяжело вспоминать...»

Нет, Катя, это тоже для книги.

Потому что продолжателям палаческих дел, их наследникам важно, чтобы мы не ведали ни о чем, а если и откроется крохотка нам, то чтобы молчать нам: вменить ни во что. Потому что — вроде и не было ничего. «Лес рубят — щепки летят»? Как удобно вот это — наше молчание.

Екатерина дополняет историю этих судеб некоторыми существенными деталями: братья-священники не приняли обновленчества, и за это тоже были преследуемы в 20-е годы. «Сравнивая их следственные дела, можно понять, что они всегда поддерживали связь друг с другом, но скрывали это. В семье о существовании братьев Павла Ивановича не было известно. В нашей семье, как и во многих других семьях, имевших репрессированных родственников, о прошлом никто не говорил. В 1918 году Павел Иванович ушел из семьи, чтобы не повредить детям и племянникам. Старшие дети, видимо, поддерживали с ним отношения по переписке или еще как-нибудь, а младшие отца даже не помнят. Им говорили, что отец исчез, и все. Моя бабушка во всех анкетах писала, что ее отец был учителем».

Думаю, что примерно так сложилась судьба о. Николая Шумилина, Константина Третьякова и Ивана Шинакова. И бессмысленно искать здесь какую-то логику, какие-то причины, какие-то внятные объяснения:

"Ах, я чем виноват?"- "Молчи! устал я слушать,

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать"-

Сказал и в темный лес Ягненка поволок.

Напророчил Крылов о России...

В один из последних дней августа 2014 года к нам в Ломы приехала Катя Палова с мужем Александром и тремя малыми детками. Было сухо, солнечно и тепло. Со стуком падали на землю перезревшие сливы. Лето почти завершилось и впереди была прозрачная светлая ранняя осень. Катя уже поднаторела в архивных розысках, — но все это было теорией, сухой и печальной, — а вот здесь, как она ожидала, ей должна была открыться некая последняя метафизическая истина. Да это и понятно вполне: если у нас, чужаков, посторонних, сжимается сердце от этих просторов, от этой поруганной красоты и от размышления о великой истории этой земли, то что должно быть в душе у человека, чьи предки родились здесь, жили, учились и навсегда уходили в свои другие дни и в другие заботы? Вероятно, местные жители, здесь родившиеся и проведшие свои дни в двух последних обитаемых приходских деревнях, в Ломах и в Жоглове, или в близком Ростове, не чувствуют этих особых электрических токов любви и восторга: им все здесь привычно, все ведомо — все урочища, грибные места, щучье озеро Глебовское, — и важно, чтобы в Подмаурово (на месте исчезнувшей деревни) никто до тебя не собрал в срок малину, в Лисавах — орехи, за Гуменцом — грибы, в Кости у елового бора — ждут тебя твои караси... Видят ли они всю эту — исконную их — красоту? И что — ощущают?.. Кате хотелось разыскать могилу своего прапрадеда Ивана Матвеевича Соснина, который 20 лет прожил на Гуменце, родил здесь своих сыновей и упокоился в безвестной могиле. Но что могло сохраниться от нее за прошедшие 125 лет? Если не осталось здесь ничего, даже храма? Могилы военной поры на гуменецком погосте стоят в полном забвении. Никто не знает имен людей, которые в них покоятся. В кучах мусора валяются сгнившие деревянные кресты. Холмится мелко земля под ногами — могилы? Ну да... Пара изломанных мраморных памятников — на белокаменном не разобрать ничего из написанного, — развернутая книга на нем: могила священника? Если так, то скорее всего о. Иоанна Соколова, при котором и прибыл к гуменецкому храму в 1865 году Иван Соснин. Я прикинул в уме: за всю доступную нам историю этого места здесь похоронено более 12 тысяч окрестных людей — гуменецких, ломских, коскинских, поникаровских и жогловских крестьян. Мыслимо ли разыскать здесь могилу Ивана Матвеевича?.. Мы ходили в высокой сорной траве, продирались сквозь завалы валежника, перелезали через черные стволы истлевающих десятилетиями упавших деревьев, — но чуда все не было: могилу мы не нашли. Катя расстроилась: не достигнута цель. А на самом деле чудо с нами произошло, — но не грубо овеществленное: могила, следы, камень с датой и именем или что-нибудь в этом роде, — нет, но чудо того, что праправнучка Ивана Соснина и ее маленькие дети — девочка и два мальчика — стояли здесь, на Гуменецком холме, видели эти расстилающиеся во все стороны просторы лесного приволья, видели это глубокое небо и неземной, тонкий, едва ощутимый свет августа, — видели то, что видел здесь некогда — полтора века назад — Иван Матвеевич, дышали этим воздухом, которым когда-то дышал он, — и мог ли он пророчески предугадать что-то о них — о Кате, о маленьких Паловых — о далеких потомках своих, и даже о том, что какой-то чужак с украинской фамилией через 5 поколений будет писать о сем месте свой Розыск, — и о нем тоже напишет?

Так и продолжается жизнь. Несмотря ни на что.