Патриарх Константинопольский Мелетий IV и Русская Православная Церковь

Предшествовавшие первой мировой войне и поражению Турции годы характеризовались полнейшей доброжелательностью отношений Русской Православной Церкви к Константинопольскому Престолу, постоянной братской поддержкой и в случае нужды покровительством, при неизменном уважении к кафедре св. Иоанна Златоуста.

Взаимно Константинопольская Церковь в лице своих представителей всегда отдавала должное младшей, но более сильной Сестре—Церкви Российской. Повседневные тесные братские отношения двух Церквей не испытывали серьезных трений.

Новая стадия взаимных отношений двух Церквей начала отмечаться в период управления Константинопольской Патриархией Местоблюстителя Митрополита Брусского Дорофея (1919—1921 гг.). Изменению курса внешних отношений Константинопольской Церкви предшествовал и сопутствовал ряд политических факторов.

Как известно, поражение Турции в первой мировой войне содействовало успеху политической группировки, возглавляемой Е. Венизелосом (род. в 1864 г.), усилиями которой в мае 1917 г. Греция окончательно встала на сторону союзников. Территориальные притязания партии Венизелоса не удовлетворились присоединением к Греции Восточной Македонии и Смирны, в перспективе она видела возрождение Византийской империи со столицей в Константинополе. Оккупация Константинополя союзниками ^[1], казалось, приблизила осуществление вожделений. Весьма значительной поддержкой пользовался Венизелос в руководящих церковных кругах Константинополя, где к тому времени преобладали его политические сторонники. Местоблюститель Константинопольского престола митрополит Брусский Дорофей в 1920 г. совершил поездку по странам Западной Европы, включая Англию, с обращением к Великим державам об уничтожении Турции. Константинопольская Патриархия перестала признавать турецкое правительство и по гражданским делам обращалась к английским оккупационным властям.

Еще в Окружном послании Патриарха Иоакима III проводилась мысль о необходимости общения Православных Церквей с теми инославными обществами, которые стремятся к церковному единству. Сближение Церквей в сфере так называемого экуменического движения, намечавшееся еще в предвоенные годы, приняло весьма сильный размах по окончании войны, когда весьма быстро возродилась межцерковная деятельность по организации всехристианской Конференции о «Единстве Церкви в вере и устройстве». Начавшееся активное сотрудничество Константинопольского престола с экуменическими организациями исходило не только из соображений церковного характера; этому сближению немало содействовали и политические интересы Константинопольских иерархов, питавших большие надежды на помощь Антанты в их борьбе с Турцией. Особой реальностью и интенсивностью характеризуются отношения Константинопольского Престола к Англиканской церкви. Главным деятелем с православной стороны был известный Мелетий Метаксакис (1871—1935), тогда Архиепископ Афинский ^[2]. Близкий друг Венизелоса, он всецело разделял политические устремления панэллинистов и своей бурной, но печальной памяти карьерой дал образец «иерарха-новатора», безраздельно подчиняющего интересы Единой Церкви духу времени.

Еще во дни первой мировой войны Китийский Митрополит Мелетий начинает успешные переговоры в Нью-Йорке с представителями Епископальной церкви о расширении взаимных отношений двух Церквей. В 1918 г. Архиепископ Афинский Мелетий с группой своих единомышленников^[3] посещает Англию, где в очень благосклонном смысле происходят разговоры о воссоединении Англиканской церкви с Православием[4].

В качестве практического и официального шага в январе 1920 г. Константинопольский Патриархат, возглавляемый тогда Местоблюстителем Митрополитом Брусским Дорофеем, выпустил особую энциклику «К церквам христианским, во всем мире обретающимся». Уже в первых строках энциклика заявляла, что Константинопольский престол держится мысли о совместимости взаимного сближения и общения разных христианских Церквей с наличием в них догматических расхождений. Необходимость и польза сближения видны уже из того, что только при условии известной общности положения возможно правильное понимание интересов как отдельной Церкви, так и всего христианского мира. Только предварительное сближение в состоянии подготовить и облегчить будущее воссоединение всех Церквей. Константинопольский престол считает, что именно переживаемый исторический момент особенно благоприятствует взаимному сближению христианских Церквей.

Излагая далее мысли и мнения Константинопольской Церкви по вопросам сближения, энциклика испрашивает отзывы и мнения остальных христианских Церквей, как Восточных Православных, так и западных исповеданий.

По мысли энциклики достижению желаемого сближения Церквей могут содействовать два условия: 1) окончательное прекращение прозелитизма, вызывающего вражду и обострение отношений, и восстановление искренности и доверия; 2) возгревание взаимной любви между Церквами.

Храня братолюбный интерес друг ко другу, Церкви будут с готовностью оказывать при случае взаимную помощь и содействие.

По мнению Константинопольского престола дружба и расположение Церквей могут, в частности, проявляться в установлении общего календаря, в постоянном взаимообщении представителей различных Церквей, в сотрудничестве богословов и богословских школ, в обмене студентами и т. п.

Для обсуждения вопросов, одинаково важных для всех Церквей, рекомендуются созывы общехристианских Конференций. Догматические разности должны быть беспристрастно исследуемы с кафедр и в сочинениях преимущественно историческим путем.

Энциклика предлагает установить взаимное сотрудничество в области социально-этической деятельности Церквей, что диктуется последствиями войны, вскрывшей много нездоровых элементов в жизни христианских народов.

Энциклика заключалась уверенностью в согласии всех других христианских Церквей с мыслью и мнением Церкви Константинопольской о безусловно созревшей необходимости сближения на указанных основаниях. Суждения и мнения других Церквей, долженствующие проиллюстрировать общее согласие, позволят Константинопольскому престолу сообща и решительно приступить к осуществлению постепенного соединения Церквей (Еф. IV, 15—16).

Этот программный документ Константинопольской Церкви в области экуменического сотрудничества заключал в себе также некоторые моменты, вскоре практически определившие отношения Константинопольского престола к остальным Православным Церквам.

Все дальнейшие последствия энциклики проистекли из ее внутренних пороков. Основным несоответствием канонического характера был самый факт обращения одной поместной Церкви к христианским Церквам мира с предложением, включавшим вопросы вероисповедного характера, и составленным в форме, предполагающей согласие на это других поместных Церквей, и как бы от лица всей полноты Православной Церкви, что на самом деле не соответствовало действительности. Издание подобной энциклики находилось в вопиющем противоречии с установившейся практикой, а постановка вопроса не отразила мысли поместных Церквей, выраженной при известном обмене мнений в 1902—1904 гг. о проблемах сближения с инославными исповеданиями. И в то время православные автокефальные Церкви не отрицали желательности ими известного контакта с инославными в целях облегчения для ищущих воссоединения с истинной Церковью, однако единодушно предлагали соблюдать известную осторожность в отношениях, а наипаче — хранить единодушие в подобных вопросах, посредством письменного или личного «уста с устами» предварительного их обсуждения. Энциклика Константинопольской Церкви, составленная без консультации с другими поместными Церквами, в том числе и без соглашения с Русской Церковью, в выражениях, не запрашивающих мнения по этому предмету других автокефальных Церквей, но в плане уже принятого всем православным миром решения и в форме авторитетного обращения ко всем вообще христианским исповеданиям, явилась бесспорно порождением антиканоническим и поэтому вредным. Переживавшие известный кризис в период послевоенного устройства, как некогда прежде внешне разрозненные, поместные Право славные Церкви пускались в сепаратные плавания в далеко небезопасных инославных морях. Не имея канонического основания предрешать отношение к инославному вопросу других поместных Церквей, энциклика представляет собой первую публичную попытку Константинопольского престола подменить собой авторитет Единой Церкви. О том, что энциклика была несправедливо воспринята на Западе, как голос всей Православной Церкви, говорят решения Ламбетcкой конференции 1920 г. ^[5] в которых утверждается, что «единение с Православной Церковью должно состояться, согласно с православными вселенскими постановлениями»^[6].

В соответствии со своей энцикликой Константинопольская Церковь вступает в официальное сотрудничество с деятелями экуменизма и уже в августе 1920 г. принимает участие на прелиминарной конференции по вопросам веры и устройства в Женеве.

Константинопольский Синод, без ведома и согласия турецкого правительства, избирает на Патриарший престол греческого подданного Архиепископа Афинского Мелетия Метаксакиса.

Патриарх Мелетий IV прибыл в Константинополь на корабле под византийским, желтым с черным орлом, флагом и вступил на трон. Турецкое правительство решительно опротестовало избрание. Отрицательно к Патриарху Мелетию отнеслось и греческое правительство вернувшегося к власти короля Константина.

Вступление в обязанности Патриарха Мелетия IV ознаменовалось признанием Константинопольской Церковью действительности англиканской иерархии, которое он провел в 1922 г. через Св. Синод при литературно-богословской поддержке своих единомышленников: Архиепископа Афинского Хризостома, проф. Аливизатоса и, главным образом, проф. Халкинской Богословской школы Комненоса ^[7]. Столь значительный акт вероисповедного характера, при наличии к тому же в среде православных богословов противоречивых взглядов на сохранение англиканской иерархией апостольской преемственности, также должен был быть результатом совместного решения всех поместных Церквей. Сепаратное решение Константинопольского Синода лишь усилило разномыслие и обострило разногласие между автокефальными Православными Церквами, правда, по вопросам не догматического значения, но все же существенным.

По инициативе Патриарха Мелетия, в 1922 г. Священный Синод принял также печальной памяти решение «об обязательном и исключительном подчинении Константинопольской Церкви всей православной диаспоры, всего православного «рассеяния» (Вас. Вел., пр. 85), под которым греки стали понимать не только отдельных лиц, но и все православные приходы и даже епархии, находящиеся вне границ государств, в которых существуют православные автокефальные Церкви» ^[8]. Вопиющее противоречие новоизмышленной теории букве и духу канонов и церковной практике всей Вселенской Церкви не вызвало сомнений в православной среде ^[9]. Известно, например, что Русская Церковь на протяжении столетий самостоятельно устанавливала свою юрисдикцию на территории нехристианских народов, а также и христиан, отпавших от Православия. Право это искони принадлежало всем поместным Церквам и в равной степени ^[10].

В целях практического осуществления надуманных прав 5.IV 1922 г. Патриарх Мелетий назначил Митрополита Селевкийского Германоса (Стринопулос) ^[11] Экзархом Западной и Центральной Европы с учреждениям, находящимся в Западной Европе вне границ автокефальных Церквей, подчиниться новому Экзарху.

Наибольшей давностью, распространением и имущественным благоустройством в странах Западной Европы отличалась юрисдикция Русской Церкви ^[12].

Русские церковные учреждения в Западной Европе возглавлялись тогда архиепископом Евлогием (Георгиевским), получившим назначение от Патриарха Тихона ^[13]. Сначала Митрополит Германос (1922 г.), а затем и Патриарх Мелетий (нач. 1923 г.) предлагают Митрополиту Евлогию со всем подведомственным ему клиром и паствой, со всем церковным имуществом перейти в ведение Константинопольской Патриархии и подчиниться Митрополиту Германосу. Основанием для подобного предложения выставлялась «теория» Патриарха Мелетия. Дважды обращался Митрополит Евлогий с протестом к Константинопольскому Патриарху ^[14], доказывая законность прав Русской Церкви над своей юрисдикцией за границей, и Константинополь вынужден был уступить.

Как могло случиться, что Константинопольский престол, еще совсем недавно в лице своих официальных представителей искавший поддержки и покровительства Русской Церкви ^[15], не отступил от прямого посягательства на незыблемые права Сестры — Церкви Российской? Причина этого кроется, прежде всего, в нарушении того межправославного равновесия, регулятором которого на протяжении почти пяти веков была Русская Церковь. Начало 20-х гг. было периодом устроения Русской Церкви в новых политических и социальных условиях, в обстановке коренного переустройства веками слагавшейся государственности. Занятая всецело своими внутренними делами, Русская Церковь не могла тогда оказывать прежнего влияния на церковное положение Православного Востока, чем и воспользовались панэллинисты из Константинопольского Синода, все более и более преступающие «пределы, положенные Отцами и Соборами».

Следующим самовольным деянием Константинопольского престола был произвольный созыв так называемого «Всеправославного совещания» (10 мая — 8 июня 1923 г.), на котором, помимо устроителей, не участвовала ни одна Восточная Церковь. Совещание представителей Константинопольской, Кипрской, Сербской, Румынской и Элладской Церквей проходило под председательством Патриарха Мелетия и имело 11 заседаний. По приглашению Патриарха Совещание несколько раз посетили находившиеся в то время в Константинополе русские архиепископы Анастасий (Грибановский) и Александр (Немоловский). Важнейшими решениями Совещания были постановления «об исправлении Юлианского календаря» — переход на новый стиль и «о втором браке овдовевших священников и диаконов». При принятии решения о второбрачии духовенства против постановления высказался лишь один из русских архиепископов.

Восточные Церкви — Александрийская, Антиохийская и Иерусалимская резонно заявили о несвоевременности созыва подобного Совещания и единодушно отвергли его постановления, как «противные практике, преданию и учению Св. Матери-Церкви и предложенные под предлогом как будто легких модификаций, которые, вероятно, вызываются требованиями нового догмата «современности» ^[16].

Действительно, деяния Совещания, подобно энциклике 1920 г., представляют собой своего рода насилие над сознанием Единой Православной Церкви. Эти решения еще более отдалили Константинопольский престол от единства с другими поместными Церквами. Так, постановление о новом стиле, будучи в духе энциклики 1920 г., противоречило единодушному решению автокефальных Церквей, выраженному при обмене мнений в 1902—1904 гг. Календарным, далеко не второстепенной важности, вопросом, решение по которому могло быть принято лишь при условии общеправославного единодушия, Константинопольская Церковь фактически расколола вселенское единство автокефальных Церквей. Со времени Совещания прошло уже почти 30 лет и ныне с немалым прискорбием наблюдает православный христианин не только странный факт отсутствия единовремения при праздновании поместными Церквами непереходных великих праздников и календарных дней памяти святых, но и достойный всяческого сожаления раскол между приверженцами нового и старого стилей, обуревающий греческими Церквами и главным образом Церковью Элладской ^[17].

Что касается вопроса о второбрачии духовенства, то не подлежит сомнению, что и он представляет собой проблему такого характера, какая может быть решена лишь при условии совместного обсуждения ее всеми автокефальными Церквами.

Необходимо отметить, что постановления Всеправославного Совещания, представляющие собой мнение лишь нескольких поместных Церквей, подобно энциклике 1920 г., предложены в формулировке вселенского характера, что и обусловило последующее заблуждение в действительном значении принятых Совещанием решений не только инославных обществ, но и некоторых Православных Церквей. О неведении осуждения древнейшими апостольскими кафедрами Востока «Всеправослазного совещания» убедительно свидетельствует Послание Патриарха Тихона ко «всем архипастырям, пастырям и верующему народу Церкви Российской» от 1 октября 1923 г. о введении нового стиля.

К 1923 г. относятся два новых незаконных акта вмешательства Константинопольского престола во внутренние дела автокефальной Церкви-Сестры — «дарование» автономии православным епархиям Русской Церкви, оказавшимся в результате послевоенных событий в пределах государств Финляндии и Эстонии.

Финляндский церковный вопрос возник вскоре по установлении независимости Финляндского государства, в границах которого оказалась епархия Финляндская и Выборгская. Политическое недоброжелательство новых правителей Финляндии из свинхувудовского лагеря ко всему русскому определило как движение на отторжение православной епархии от Московской Патриархии, так и всестороннее ее «офинляндивание». Уже Епархиальный съезд духовенства и мирян на Валааме (3—б октября 1917 г.) оказался не чужд вопросам об отделении Финляндской епархии от Русской Церкви и введении нового стиля ^[18]. 26 ноября 1918 г. был выработан «Основной статут Финляндской Православной Церкви», ставящий православную епархию в положение «национальной церкви меньшинства» ^[19]. Так называемый Собор Православной Церкви в Финляндии своим постановлением от 13 июня 1919 г. вынес решение о переходе к автокефальному состоянию и до создания и для создания необходимых условий обратился к Патриарху Тихону с ходатайством об автономии ^[20]. Грамотой Патриарха Тихона от 29 января (11 февраля) 1921 г. за № 139 Финляндской епархии, именуемой уже Финляндской Православной Церковью, была предоставлена широкая автономия, как находящейся в пределах самостоятельного государства. Грамота, устанавливая факт самостоятельности Финляндской Церкви во всех делах церковно-административных, школьно-просветительных и церковно-гражданских, признавала «названную Церковь автономною, на основаниях, изложенных в Постановлении о Православной Церкви в Финляндии от 26 ноября 1918 г.». Не удовлетворенные автономной связью, политиканствующие церковные круга взяли резкий курс на полное отделение Финляндской Церкви от Матери — Русской Православной Церкви. «Чрезвычайный Церковный Собор» 9—10 марта 1921 г. выносит решение о реформе календаря и о замене православной пасхалии латинской. Не дожидаясь благословения Патриарха, 5 октября 1921 г. во всех приходах и монастырях вводится новый стиль. Указ Патриарха Тихона от 18/31 октября 1921 г. за № 1505 запрещает обязательное проведение во всей Финляндской Церкви нового календаря, ибо «вопрос этот подлежит совместному обсуждению всей Вселенской Церкви». Светские власти Финляндии предложили Церковному Управлению составить проект нового автокефального устройства. В ноябре 1922 г. Церковное Управление большинством членов выработало и подало на предварительное рассмотрение правительству новый проект автокефального устройства Финляндской Церкви. Согласно проекту, для введения в жизнь нового положения не требовалось благословения законной Русской Церковной власти, но предлагалось обратиться за утверждением к Патриарху Константинопольскому. Против проекта об автокефалии и обращения в Константинополь категорически высказался архиепископ Серафим. В конце мая в Константинополь была направлена православная церковная делегация в составе депутатов Сейма проф. Эмиль Сетель и прот. С. Солнцева. Св. Синод Константинопольской Церкви не счел нужным обратиться к канонам, которые строго блюдут целостность церковных территорий, но на заседаниях 4—6 июня 1923 г. рассмотрел Прошение Финляндской Церкви, и грамотой Патриарха Мелетия от 6 июня 1923 г. предоставил ей широкую автономию, ибо оснований для автокефалии, как заявлялось в решениях Св. Синода, обретено не было. Таким образом Церковь Финляндская так и не добилась желанной независимости и удовольствовалась полнейшим разрывом с Московской Патриархией. Несомненно, в этом противоканоническом деянии основная тяжесть вины ложится на Константинопольский престол, ибо дарование автономии какой-либо части автокефальной Церкви со стороны другой автокефальной Церкви является не только вмешательством во внутренние дела Церкви-Сестры, но представляет собой также захват этой части, строго осуждаемый канонами, так как автономная Церковь не является самостоятельной, а должна подчиниться той Церкви, от которой она получила автономию.

Самое вмешательство Константинопольского престола во внутренние дела Русской Церкви является прямым нарушением 8 пр. III Вселенского Собора. Правило это охраняет свободу Церкви, ибо захват чужой епархии и чужого народа представляет собой лишение Церкви ее свободы и противоречит призванию Церкви быть свободным единением людей во Христе. Народ, оторванный от своего епископа и своей Церкви и подчиненный чужой власти, перестает быть свободным, а вместе с ним перестает быть свободной и сама Церковь.

Посланием Церковного Управления от 13 октября 1923 г. (за № 1762) Патриарх Тихон был поставлен в известность о происшедших изменениях.

Указом Св. Синода Русской Церкви от 28 ноября 1923 г. (за № 186) Финляндскому Церковному Управлению было сообщено, что «так как Святейший Патриарх Тихон вступил в управление Российской Православной Церковью, то причина, по которой Константинопольский Патриарх считал нужным временно подчинить Финляндскую Церковь своей юрисдикции, ныне отпадает, и Финляндская Церковь должна возвратиться под ведение Патриарха Всероссийского. Посему предложить Преосвященному Архиепископу Финляндскому, обсудив положение дела со своим Церковным Советом, выяснить, в сношении с правительством Финляндской Республики, возможность возвращения церковных дел в Финляндии в их. прежде занимаемое положение».

Не дождавшись ответа от Московской Патриархии, Чрезвычайный Собор Финляндской Церкви в Сердоболе ^[21] единогласно принимает переход под юрисдикцию Константинопольского Патриарха. Решением Финского правительства юрисдикционному изменению придается значение закона. В начале 1924 г. архиепископ Серафим, за несоответствие требованиям государственного закона об официальном языке, устраняется от управления Церковью и во главе Церковного Управления поставляется викарий епископ Карельский Герман (Аав) ^[22] с титулом епископа Карельского и всея Финляндии. В ответ на Указ Московской Патриархии^[23] Финляндское Православное Церковное Управление Извещением на имя Патриарха Тихона от 15 февраля 1924 г. (за № 251) сообщило, что на основании происшедших изменений в Финляндской Православной Церкви, в связи с постоянным принятием ее в юрисдикцию Константинопольского престола, оно «не находит основания для каких-либо мероприятий в указанном в этой бумаге (Указе Русского Св. Синода) смысле».

В 1918 г. части некогда Псковской епархии и Ревельского викариатства оказались в составе нового государства Эстонии. Во главе православной паствы находился Ревельский епископ Платон ^[24]. Православные приходы Эстонии составляли особую церковную область, которой Патриархом Тихоном, указом от 29 января 1921 г., были даны права широкой автономии. Во главе автономной Эстонской Церкви стоял Синод, поддерживающий связь с Московской Патриархией. Под политическим давлением Собор Эстонской Церкви в заседании от 23 сентября 1922 г. вынес решение об обращении к Патриарху Мелетию о принятии в юрисдикцию Константинопольского престола. Томосом от 23 августа 1923 г. Патриарх Мелетей IV ввел Эстонскую Православную Церковь в состав Константинопольского Патриархата, как особую автономную единицу. Во главе Церкви был поставлен архиепископ Ревельский и всея Эстонии Александр (Паулус), который и руководил Церковью, на основании особого Устава, совместно с Синодом, в котором вопреки канонам преобладал элемент светский ^[25] Антиканоничность действий Патриарха Мелетия при установлении Константинопольской юрисдикции над Эстонской Церковью равноценна подобному поступку в отношении Церкви Финляндской и подлежит равному осуждению.

Таково отношение Константинопольского престола к зарубежным частям Русской Церкви.

Что касается непосредственных сношений Константинопольской Церкви с Московской Патриархией, то в их взаимоотношениях можно видеть две фазы: до признания Патриархом Мелетием так называемого живоцерковного, позднее обновленческого, раскола в Русской Церкви и после вступления с ним в общение.

При возникновении «Живой церкви» Константинопольский Синод отнесся к ней безусловно отрицательно, как к раскольничьей и даже еретической секте. 24 апреля 1923 г. Константинопольский Синод под председательством Патриарха Мелетия постановил: «Уведомить представителя Вселенского Патриарха в Москве, что Великая Церковь не только не пошлет на суд (организованный Собором «Живой церкви») своего представителя, но рекомендует и русским иерархам воздержаться от всякого участия в нем» ^[26].

Но вскоре же взаимоотношения настолько изменились, что обновленческий Синод в своем приветствии Патриарху Мелетию имел возможность заявить: «Священный Синод с сердечной признательностью вспоминает о той моральной поддержке, какая была оказана Вашим Блаженством, в бытность Вашего Блаженства Константинопольским Патриархом, Священному Синоду вступлением в каноническое общение с ним, как единственно законным органом управления Русской Православной Церковью ^[27].

Обобщая патриаршество Мелетия IV, главным образом в его отношении к Русской Церкви, приходится констатировать, что этот период отличался нецерковным, чуждым православному единству, поверхностным, всецело поглощенным духом времени, характером управления. Патриарх Мелетий гиперболизировал межправославное значение Константинопольского престола, заменяя присущее Вселенской Церкви первенство чести несвойственным православному церковному сознанию первенством власти. Пользуясь временной слабостью Русской Православной Церкви, он предъявил неканонические претензии на ее учреждения в Западной Европе, не восстановил законный порядок в ее зарубежных епархиях, как обязан был сделать по первенствующему положению своего престола и по духу православного единомыслия, но, посягнув на эти епархии, отторг их от единства с Матерью—Церковью Русской и вовлек в схизму, доселе пребывающую на Церкви Финляндской.

2 октября 1923 г., в связи с предстоявшим отводом оккупационных войск из Константинополя, Патриарху Мелетию пришлось покинуть и прежнюю столицу Византийской империи и патриарший трон.