«Главное – здоровье»,
или «Пушкин – наше всё!»

Юрий Абисалов. Веселое застолье

Итак, всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным, а кто отречется от меня пред людьми, отрекусь и Я пред Отцом Моим Небесным.
(Мф. 10: 32–33)

Отсутствие внутренней цельности приводит нас к тому, что наши мысли, слова и действия приобретают в значительной степени автономное, не зависимое одно от другого существование. Часто мы думаем одно, говорим другое, а делаем нечто третье. К сожалению, порой это случается и с людьми церковными. Сила инерции привычного поведения в быту столь велика, что требует значительных усилий даже для того, чтобы просто увидеть свою психофизическую разбалансированность.

Вспомним, к примеру, пожелание, которым многие из нас заканчивают практически любое поздравление: «Главное – здоровье!» Понятно, что все мы ценим свое здоровье. Потеря его является тяжким испытанием и скорбью нашей жизни. В болезни мы просим Бога об исцелении, прибегаем к помощи врачей, пользуемся лекарственными препаратами.

Но возникает вопрос: возможно ли оставаться христианином, считая здоровье тела главным смыслом своего существования? Ведь если главной ценностью нашей жизни является здоровье, то мы тем самым ставим себя в безнадежное положение, поскольку рано или поздно лишимся не только здоровья, но и самой жизни. Следовательно, мы обрекаем себя на неизбежную потерю «главного».

И если для атеиста подобное отношение к своему здоровью является логичным и естественным, то для верующего человека оно выглядит самоубийственным.

Есть в нашей речи и другие ставшие шаблонными фразы, которые в устах христиан звучат по меньшей мере странно. Среди них выражение, вторая часть которого звучит как «это наше всё». Первая часть может быть практически любой. Начало было положено в середине XIX века поэтом Аполлоном Григорьевым, имевшим неосторожность написать: «Пушкин – это наше всё». Фраза эта прижилась и распространилась, изменяясь в зависимости от пристрастий говорящего. К примеру, приходилось слышать от педагога: «Дети – это наше всё», от писателя: «Литература – это наше всё». Соответственно своим пристрастиям и симпатиям произносит эту фразу музыкант, ученый, спортсмен и т.д.

К сожалению, подобные выражения допускают в своей речи и люди церковные, возводя в ранг «нашего всего» вещи преходящие. Нет сомнений в том, что сами они, по большому счету, так не думают, но тем парадоксальней выглядит означенный выше факт.

Только Христос и есть наше главное и наше всё

И здесь, прежде всего, вспоминаются слова Христовы: «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12: 36). Кроме того, мы знаем, что первое мытарство, что проходит душа после оставления тела, есть мытарство, в котором испытываются грехи, совершенные через слово. И что мы ответим, если во время прохождения этого мытарства, перед нами, словно на электронном табло, высветятся наши бездумно выпущенные на воздух: «главное – здоровье» и различные земные варианты «нашего всего»? Как мы посмотрим в глаза распявшемуся за нас Христу, Который и есть наше главное и наше всё?

Без сомнения, некоторые (а может, и многие) скажут: «Ах, оставьте это занудство, не придирайтесь к словам, это всего лишь литературный оборот, гипербола, придающая речи большую силу». Возможно, это так и есть. Тем не менее в святоотеческой литературе мы находим примеры, предостерегающие от столь легкого отношения к слову. Так, в житии преподобного Паисия Великого описывается следующий случай:

«Один из учеников святого Паисия, повинуясь его приказанию, отправился в Египет, чтобы продать свое рукоделие. На пути он случайно встретил некоего еврея, шедшего тоже в Египет, и пошел с ним вместе. Дорогою иудей, увидев простоту его, наговорил много лукавых и душевредных слов. Инок, по своей умственной слабости и простоте сердечной, в конце сказал ему: “Может, ты и прав”. Когда же возвратился в пустыню и пришел к преподобному Паисию, то старец для него стал как бы неприступным и долго уклонялся от ученика своего, говоря ему: “Кто ты, человек? Я тебя не знаю”. На слова инока, что он его ученик, святой Паисий сказал: “Ученик мой был христианином и имел на себе благодать крещения, а ты не таков. Скажи, что случилось с тобой? Поведай о приключившемся с тобою искушении и какой душепагубный яд ты принял на пути своем”. – “Я говорил в дороге только с евреем”. – “Что говорил еврей, и что ты отвечал ему?” – “Еврей сказал, что Спаситель еще только должен придти в мир; я же на это сказал ему: может быть, и верно то, что ты говоришь”. Тогда старец воскликнул: “О окаянный! Что может быть хуже и сквернее сего слова, которым ты отвергся Христа и Его Божественного крещения? Теперь иди и оплакивай себя, как хочешь, ибо нет тебе места со мною. Твое имя написано с отвергшимися Христа – с ними ты и примешь суд и муки”. Ученик горько заплакал и стал умолять о помиловании. Милостивый старец затворился и стал просить Господа, да простит Он грех ученику его, который согрешил по бесхитростному невниманию. И Господь преклонился на его пламенную молитву и простил согрешившего: преподобный узрел благодать Духа Святого, возвратившуюся в виде голубя к ученику тому и вошедшую в уста его, и при этом увидел и злого духа, вышедшего из согрешившего инока в виде темного дыма и разлившегося по воздуху»^[1].

Приведенная история показывает нам, как легко и незаметно для самих себя можно отречься от Христа, если мы небрежно относимся к своим словам и, идя на поводу у привычного человекоугодия, соглашаемся с тем, с чем, по сути, вовсе не согласны.

Есть и более близкое к нам по времени и не менее значимое для нас свидетельство нашего соотечественника, которому дано было пережить опыт смерти и вновь вернуться к жизни:

«Он наш, он от Бога отрекся», – кричали бесы, и я вспомнил, как однажды вскользь поддакнул атеисту

«Окружив нас со всех сторон, бесы с криком и гамом требовали, чтобы меня отдали им, они старались как-нибудь схватить меня и вырвать из рук Ангелов, но, очевидно, не смели этого сделать. Среди их невообразимого и столь же отвратительного для слуха, как сами они были для зрения, воя и гама я улавливал иногда слова и целые фразы.

– Он наш, он от Бога отрекся, – вдруг чуть не в один голос завопили они и при этом уж с такою наглостью кинулись на нас, что от страха у меня на мгновение застыла всякая мысль.

“Это ложь! Это неправда!” – опомнившись, хотел крикнуть я, но услужливая память связала мне язык. Каким-то непонятным образом мне вдруг вспомнилось такое маленькое, ничтожное событие и к тому же относившееся еще к давно минувшей эпохе моей юности, о котором, кажется, я и вспомнить никак не мог.

Мне вспомнилось, как еще во времена моего ученья, собравшись однажды у товарища, мы, потолковав о своих школьных делах, перешли затем на разговор о разных отвлеченных и высоких предметах – разговоры, какие велись нами зачастую.

– Я вообще не люблю отвлеченностей, – говорил один из моих товарищей, – а здесь уж совершенная невозможность. Я могу верить в какую-нибудь, пусть еще и не исследованную наукой, силу природы, то есть я могу допустить ее существование и не видя ее явных, определенных проявлений, потому что она может быть очень ничтожной или сливающейся в своих действиях с другими силами, и оттого ее трудно и уловить, но веровать в Бога как в Существо личное и всемогущее, верить, когда я не вижу нигде ясных проявлений этой Личности, – это уж абсурд. Мне говорят: веруй. Но почему должен я веровать, когда я одинаково могу верить и тому, что Бога нет? Ведь правда же? И, может быть, Его и нет? – уже в упор ко мне отнесся товарищ.

– Может быть, и нет, – проговорил я.

Фраза эта была в полном смысле слова “праздным глаголом”: во мне не могла вызвать сомнений в бытии Бога бестолковая речь приятеля, я даже не особенно следил за разговором, и вот теперь оказывалось, что этот праздный глагол не пропал бесследно в воздухе, мне надлежало оправдываться, защищаться от возводимого на меня обвинения, и таким образом удостоверялось евангельское сказание, что если и не по воле ведущего тайное сердца человеческого Бога, то по злобе врага нашего спасения нам действительно предстоит дать ответ и во всяком праздном слове.

Обвинение это, по-видимому, являлось самым сильным аргументом моей погибели для бесов, они как бы почерпнули в нем новую силу для смелости своих нападений на меня и уж с неистовым ревом завертелись вокруг нас, преграждая нам дальнейший путь»^[2].

Как знать, не вменятся ли и нам наши бездумные речи о здоровье и прочем в отказ от Бога и Его спасительной благодати? Дай Бог, чтобы не вменились. Но стоит ли рисковать?