Щипков, аксиомодерн и «Новый Бронзовый век»

Если попросить американцев назвать известного российского интеллектуала, ответом, скорее всего, будет множество непонимающих взглядов. Публика повнимательнее может вспомнить противоречивую фигуру Александра Дугина – ультраправого интеллектуала и основоположника «четвертой политической теории» и «неоевразийства». Проблема в том, что в собственно российских интеллектуальных кругах ^[1] Александр Дугин занимает не столь уж значительное положение и известен даже меньше, чем его бывший политический соперник по национал-большевистскому движению, ранее писавший для газеты «The eXile» ^[2] Эдуард Лимонов ^[3]. Сейчас, когда в силу исторических обстоятельств внимание всего мира приковано к российско-американским отношениям, получить качественное представление об интеллектуальной жизни в России особенно актуально. Вдобавок к этому маятник нашей собственной американской интеллектуальной жизни колеблется между почти исчерпавшим себя центризмом и растущей популярностью прогрессивных левых и «альтернативных» правых. В свете этого имеет смысл обратиться к идеям Александра Щипкова.

С этой интереснейшей интеллектуальной фигурой меня несколько лет назад познакомил мой хороший знакомый и друг, коллега-русофил Пол Гренье. Журналист, философ и социолог Александр Щипков в настоящее время является одним из сотрудников Московского Патриархата по взаимодействию с обществом и СМИ ^[4], что свидетельствует о его высоком авторитете в российских культурных и интеллектуальных кругах. Пол Гренье характеризует его как «левого консерватора»:

«Критически настроенный по отношению к либеральному капитализму и в определенной степени к современной форме российского государства (весь «консерватизм» которого сводится к «семейным ценностям» и не включает такого принципиального компонента, как экономическая справедливость), Щипков стоит на позициях, близких к католическому дистрибутизму и «радикальной ортодоксии», исповедуемой теологами круга Уильяма Каванафа и Джона Милбанка» ^[5].

Подобная характеристика, естественно, не могла меня не заинтриговать, ведь в восприятии американцев «левый консерватор» – явление столь же фантастическое, как, скажем, горбатый кит, выпрыгивающий на высоту 3000 метров ^[6]. Тем не менее именно этим термином именовали себя социолог Даниел Белл, а также активист 1960-х годов писатель Норман Мейлер ^[7]. Данную формулировку также можно отнести и к моим собственным политическим взглядам: меня можно условно назвать «демократическим социалистом», стоящим в одном ряду с Гаром Альперовицем или Перл Бак, но мне созвучны и идеи таких свободомыслящих консерваторов, как Питер Вирек, Кристофер Лэш и Амитай Этциони.

Мне удалось разыскать один из немногих доступных в то время на английском трудов Александра Щипкова в антологии «Прозелитизм и православие в России», составленной Джоном Витте-младшим и Майклом Бурдо. Наряду со статьей Щипкова «Межрелигиозные отношения в России после 1917 года» антология включала публикацию под названием «Евангелие и культура», написанную митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом, занимающим сегодня куда более высокий пост ^[8]. Я прочитал обе статьи с огромным интересом. Александр Щипков произвел на меня большое впечатление своей беспристрастностью и вниманием к деталям. Однако, учитывая размеры статьи, в ней по понятным причинам не были достаточно полно раскрыты его собственные взгляды на вопросы, выходящие за рамки межрелигиозного диалога. Чего не скажешь о его личном сайте! ^[9] За последнее время Александр Щипков любезно предоставил англоязычной публике переводы нескольких своих статей, которые дают гораздо более полное представление об этом человеке и его взглядах по сравнению со статьей 1999 года и, на мой взгляд, заставляют о многом задуматься.

Являясь счастливым носителем титула «левый консерватор», Щипков не стесняется использовать его по отношению к самому себе. При этом надо отдать ему должное, в своей интерпретации Щипков четко отделяет данную категорию от других форм консерватизма в российской интеллектуальной жизни. К примеру, он не желает, чтобы его причисляли к любителям старины, поглощенным славными деяниями Петра и Екатерины Великой, равно как и к более радикально настроенным евразийцам, последователям вышеупомянутого Дугина. В еще меньшей степени ему свойственна ностальгия по советским временам в духе Сергея Кургиняна, ведущего телешоу «Суть времени», открыто мечтающего об «СССР 2.0» ^[10]. Не согласен он и с «либеральными консерваторами», наследниками старой Конституционно-демократической партии (кадетами), стремящимися сохранить капиталистический статус-кво. Он не выносит чопорных партийных тусовщиков с листовками и лозунгами, а также ту разновидность напыщенного реакционного мракобесия, которая любит скрываться в уютных анклавах российской научной среды ^[11]. Судя по нынешней должности Щипкова в Русской православной церкви и его предыдущим исследованиям в сфере религиозной политики, его симпатии на стороне того консерватизма, который рождается из русского православия. Об этом свидетельствует, в частности, документ восемнадцатилетней давности под названием «Основы социальной концепции Русской православной церкви» ^[12]. Однако, как видно из очерков Щипкова, нынешний подход Русской православной церкви представляется ему несколько узким.

У Александра Щипкова другие источники вдохновения. В короткий исторический период между свержением царизма и приходом к власти большевиков в России существовала небольшая группа русско-еврейской интеллигенции, вышедшей из революционного марксизма, но по разным причинам полностью или частично отвергшей его. В эту группу интеллектуалов входили Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Петр Струве, Семен Франк, Михаил Гершензон, Арон Ланде и Богдан Кистяковский, опубликовавшие в 1909 году сборник «Вехи». В революционной атмосфере России того времени выход этого сборника вызвал незамедлительный взрывной эффект. Его авторы выступали сторонниками гуманного русского национализма, основанного на авраамических христианских ценностях и уважении к верховенству закона. Зачастую призывая к тем же эгалитарным экономическим и правовым реформам, которые проповедовали марксисты, народники и социал-демократы того времени, они одновременно настаивали на верности общему духовному наследию ^[13] России. Влияние этих мыслителей на Александра Щипкова очевидно: вышедший в 2013 году сборник «Перелом» ^[14], в котором Щипков выступил редактором и одним из авторов, намеренно создан по образцу сборника «Вехи» – как с точки зрения эстетики, так и по содержанию.

Щипков уверенно берет на вооружение концепцию соборности (I) со всеми ее политическими следствиями. Он заимствует эту концепцию у теоретиков славянофильства Алексея Хомякова и Ивана Киреевского, которые использовали данный термин для обозначения как братского этоса православной церкви, так и семейного единства в традиционной русской общине. Позже представители российского народничества (Александр Герцен, Николай Михайловский, Екатерина Брешко-Брешковская) преобразовали данную концепцию в «крестьянский социализм», и эта идеология легла в основу политической программы партии социалистов-революционеров. Помимо этого, Щипков, как и Бердяев, заимствует определенные идеи у «русского византийца», монархиста и архиконсерватора Константина Леонтьева, считавшего, что царская власть необходима для обеспечения необходимых благ и качества жизни, за которое боролись социалисты и народники ^[15].

Хотя в воззрениях Щипкова присутствует множество специфически русских элементов, его нельзя назвать шовинистом. В его размышлениях отсутствуют славянско-националистические мессианские настроения. Нет в его творчестве и антизападных филиппик, характерных для православных философов определенного толка. Хотя он исповедует классическую славянофильскую веру в то, что «именно Россия сыграет важную роль в возвращении Европы к христианским корням», он не поддерживает представлений об уникальной миссии России в мире. Более того, он указывает на некоторые параллельные идеологические тенденции на Западе (особенно в Германии, с ее понятием «общины», Gemeinschaft), которые отлично приживались в «социально-традиционном» сознании России до тех пор, пока нацисты не выкорчевали их самым жестоким образом. Одна из известных фигур, которую Щипков с явным одобрением цитирует в этой связи, – это Томас Манн, романист и автор антифашистского «Призыва к разуму», впоследствии высланный из родной Германии. Щипков также ссылается на менее известных в США немецкого писателя и офицера Эрнста Юнгера и католического философа Макса Шелера ^[16].

Следуя по стопам своих интеллектуальных предшественников из сборника «Вехи», Щипков определяет, что, даже нуждаясь в подкреплении сильной вертикалью власти, его социально-эгалитарная концепция «новой государственности», созданная под влиянием идеалов соборности, отличается христианской направленностью и обращенностью к человеку. Щипков, семья которого в советское время подвергалась жестким репрессиям за христианские взгляды, не испытывает особых симпатий к тогдашней системе. Он обвиняет Советы в том, что те строили режим, исходя из понятия соборности и православной нравственности русского крестьянства, и одновременно занимались подрывом этих моральных устоев сверху вниз посредством атеистической пропаганды и тоталитарных репрессий. Однако Щипков выступает за то, чтобы сохранить и реабилитировать хотя бы часть материальных достижений советской власти в социальной сфере, если они совместимы с православной соборностью: не только всеобщее здравоохранение, пенсии и общественную инфраструктуру, но и некоторые гражданские традиции и общественную память, необходимую для здоровой политической элиты.

Воззрения Щипкова также примечательны тем, какое впечатление произвел на негомарксизм. Хотя большинство авторов «Вех» в той или иной мере отвергали марксистское учение, Маркс оказал определенное влияние на каждого из них. Щипков, вслед за ними отвергая Маркса, тем не менее в большей степени выступает за сохранение части его наследия. В частности, Щипкова привлекает мир-системная теория Иммануила Валлерстайна. Если говорить в двух словах, то в своей теории Валлерстайн проводит различие между ядром (мощными богатыми государствами с высокоразвитой экономикой, сильной армией, передовыми технологиями, независимой интеллигенцией и культурным влиянием) и периферией (зависимыми странами с высоким уровнем социального неравенства и малообразованной рабочей силой) и объясняет, каким образом политика развитых наций позволяет им выкачивать богатства из периферийных ^[17]. Щипков оригинально перерабатывает мысль Валлерстайна: с ее помощью он показывает, что традиция, понимаемая в широком смысле, имеет ценность независимо от навязанных «нациями ядра» культурных приоритетов и заслуживает не только защиты, но и активного возрождения для возвращения к истокам ^[18].

В этом плане творчество профессора Александра Щипкова, до тридцати пяти лет работавшего слесарем и кочегаром, сближается с работами китайского профессора Вэнь Цзюня. Вэнь – бывший водитель грузовика из бедного сельского района провинции Хэбэй. Основную часть знаний он приобрел благодаря воспитанию в среде рабочего класса и последующего опыта в качестве социального работника. Вэнь тоже использует введенное Валлерстайном различие между ядром и периферией, отстаивая значимость «культуры и знаний коренных народов Китая» и важность возвращения к истокам ^[19]. Эти коренные знания следует использовать при восстановлении сельских районов в целях разработки устойчивых методов ведения сельского хозяйства, обеспечения независимости деревень (особенно от хищнического международного финансового капитала ^[20]) и развития коллективного самоуважения и взаимопомощи среди сельского населения Китая ^[21]. Сама эта новая программа восстановления сельских районов опирается на идеологическую базу первых подобных инициатив: неоконфуцианские концепции Ляна Шумина и Тао Синчжи, а также движение Джеймса Йена за массовую грамотность, испытавшее влияние англиканского социального христианства (возможно, с оттенком маоизма) (II). Как и проект Щипкова, новая программа восстановления сельских районов включает концепцию «новой государственности», в которой особое место занимает социальное равенство и сильная вертикаль власти.

Как для Вэня, так и для Щипкова, работы Валлерстайна выступают в качестве теоретической основы своеобразного левого традиционализма. Щипков называет это «социал-традицией». Можно с высокой вероятностью предположить, что китайский и российский мыслители восприняли бы работы друг друга с огромным одобрением. При этом подход Щипкова к Валлерстайну отличается несколько другим акцентом, чем у Вэня, и ключ к его пониманию лежит в использовании термина «аксиология». Опираясь в качестве источника на книгу Валлерстайна «После либерализма», Щипков утверждает, что мы пребываем в переходном периоде между историческими эпохами ^[22]. Либеральная парадигма, которая по-прежнему предлагает предписывающий анализ, реально не способный решить намеченных проблем, породила «кризис доверия, кризис легитимности и в итоге кризис идей». Щипков понимает, что «основанная на правилах» капиталистическая мировая система вступила в стадию терминального упадка, что, однако, не лишает ее опасности и не мешает бедному населению планеты (в Палестине, Сирии, Йемене, Сомали, Конго, Венесуэле, Донецком бассейне и других местах) ощущать на себе все ее последствия. Одновременно он отвергает неизбежное «новое варварство», сопровождающее этот упадок:

«Элитаризм уже обернулся варварством в искусстве. Точно так же он обернулся дехристианизацией и расчеловечиванием в обществе и политике: фундаментализм, неонацизм, новое переселение народов захлестнули Европу. Последнее – как воздаяние за века колониализма. Ради консервирования ситуации сегодняшний западный политический режим культивирует “новую дикость”, чтобы противопоставить внешнему варвару внутреннего, который никогда не исчезал, но сейчас его как будто спустили с цепи. Таков исход постмодерна, реабилитировавшего примитивную сакральность и пещерные инстинкты».

Так где же выход? По версии Щипкова, он прямо перед нами: «Мы стоим уже одной ногой в новой эпохе». Но это не слова утешения. Это предупреждение о высочайшем уровне опасности: «Неумолимо уходит эпоха неолиберального паноптикума, и начинается время идолов и капищ постцифровой эпохи». Для объяснения этого исторического сдвига он предлагает любопытную метафору из русской литературы. Представитель русского Бронзового века поэт Олег Охапкин позволял себе писать стихи с явно христианскими мотивами в эпоху, когда это было чревато тюремным заключением или еще худшими неприятностями со стороны советских властей. Вот короткий отрывок одного из его стихотворений, напечатанных в самиздате:

Мне давно приглянулась горка,

На которой незримый крест

Распахнулся настолько горько,

Что вольнее не сыщешь мест.

Прохожу вдалеке и вижу:

Это место – оно мое ^[23].

В данный момент мы находимся в новом Бронзовом веке. Советская эпоха предшествовала междуцарствию всемирного превосходства либерализма, до сих пор продолжающегося на Западе. Но то, что последует за этим междуцарствием, сулит нам крестные страдания, которые были так хорошо знакомы Охапкину. Щипков определяет этос нового Бронзового века как «аксиомодерн». Подобно «осевому времени» Ясперса, это поворотный момент в культуре, когда старые ценности могут проявиться с новой силой. Иерархическое уважение к священной власти и сакральным предметам вполне может сочетаться с эгалитарной ценностной моделью.

Данная метафора (Бронзовый век) интересна с нескольких точек зрения. Во-первых, она подразумевает прямую отсылку к классическому западному канону, в том числе к Гесиоду и Гомеру, впервые использовавшим этот термин для обозначения определенного этапа исторического процесса. Во-вторых, метафора нового Бронзового века, в противоположность старой гесиодической концепции постепенного регресса исторических эпох, подразумевает не вырождение, а предвосхищение, радикализацию аристократической этики героизма, самопожертвования и борьбы, явившихся следствием советской системы, пытавшейся стереть из памяти народа любое представление об этих понятиях. И этот вывод не кажется случайным. В-третьих, Щипков дополнительно развивает концепцию с помощью художественных образов (с христианской подоплекой). Бронза представляет собой твердый сплав с отсутствием кристаллической структуры, свойственной чистым металлам. Поэты 1970-х годов вливали «в прежний литературный слиток» новую «порцию поэтического “золота”». «Холодной расслабленности и беспочвенности декаданса они противопоставляли обновленную веру»; и этим золотом было не что иное, как «золото традиции, по-новому переосмысленной и отлитой в ином культурном сплаве» ^[24]. Или, выражаясь более простым языком, «подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло всё» (Мф. 13:33) ^[25]. Так и сама идея «аксиомодерна» представляет собой сплав чего-то древнего и драгоценного с более грубым, сырым и низменным материалом для создания нового блестящего вещества: «Аксиомодерн имеет бронзовый оттенок, напоминающий о золотой классике. И этот бронзовый отблеск, конечно, разлит не только в литературе, но и в сфере общественных нравов».

Те, кто не так хорошо знаком с русской литературой, не отказались бы, если бы Щипков уточнил, что именно он имеет здесь в виду. Не могу сказать, что концепция нового Бронзового века до конца мне понятна. Но его тон создает впечатление, что автор бросает нам вызов. Радикально христианская, проникнутая страданием и личной ответственностью за нелегкую ношу истории поэзия Охапкина воспринимается как сигнал, обязывающий к борьбе. От нас ждут актов религиозного героизма. Похоже, Щипков твердо уверен, что проскользнуть в этот новый Бронзовый век аксиомодерна без усилий с нашей стороны нам никто не позволит. Буржуазной версии «Выбора Бенедикта» в виде ретрита выходного дня с устричным буфетом не предвидится.

Призыв Щипкова предвещает нечто кардинально отличное и гораздо более ответственное и серьезное, чем те варианты, которыми мы располагаем на данный момент. Оказавшись зажаты между внешним декадансом позднего капитализма и внутренним варварством обоюдоострого постмодернизма (с постструктуралистским левым и «альтернативным» правым крылом), мы должны каким-то образом создать что-то новое из принципиально иного металла. Этот вызов не может не вызвать тревогу у жителей западных стран. Мы переживаем странный исторический момент, когда нам как будто вполне хватает минимальных духовных и интеллектуальных ресурсов. Век аксиомодерна потребует от нас чего-то большего, чем организационные стратегии в духе Алинского и массовые демонстрации. Он не позволит нам отгородиться и пересидеть бушующую снаружи бурю «постцифрового идолопоклонства» в загородных постполитических анклавах.

Даже неясно, окажутся ли дарованные нам представителями прошлого поколения – Даниелом Беллом, Норманом Мейлером и Кристофером Лэшем – литературные и интеллектуальные ресурсы для «левого консерватизма» достаточными для современной Америки. Как у американцев, у нас могут возникнуть опасения, что Щипков предлагает нечто жестокое и тоталитарное. Однако по этому поводу можно не волноваться. Хотя Щипков, в отличие от Арендт, не признает «бинарную» теорию тоталитаризма, морально уравнивающую нацизм и сталинизм, он, тем не менее, весьма критически относится к обоим режимам ^[26]. С другой стороны, в искоренении позднего капитализма и ордо- или неолиберализма он видит тот же разрушительный импульс и опасается, что этот импульс идеологически нам привит. Используя образ из книги К.С. Льюиса, можно сказать, что в ярких лучах великого паноптикума мы превратились в «людей без сердца», оказавшись незащищенными перед «постцифровыми идолами».

Профессор Александр Щипков – сложный и интересный мыслитель. Сам факт того, что он пишет то, что пишет, и позиция, с которой он это излагает, свидетельствуют о том, что в лоне Русской православной церкви и в российском гражданском обществе в целом существует определенный творческий, независимый и социально осознанный импульс – импульс, фактически рожденный в Даниловом монастыре. Если американцам небезразлично наше общее будущее в новом Бронзовом веке, нам стоит прислушаться к этому голосу.